Глава 9. Выступление Блока и Ходасевича на Пушкинском вечере. Кронштадтское восстание. Визит Нины: Грин делает ей предложение. «...Приходи, мой синеглазый друг»

Доклад Александра Блока «О назначении поэта»,¹ посвященный памяти Пушкина, был его завещанием и вместе с тем вызовом «черни», утверждением насущной потребности поэта в особой, «тайной» свободе, без которой он перестает быть собой.

«Пушкин разумел под именем черни, — сказал в докладе Блок, — приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет "светский", <...> но уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Эти чиновники и суть наша чернь, чернь вчерашнего и сегодняшнего дня. <...> Чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему миру. <...> Однако, дело поэта, как мы видели, совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира. <...> Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться до всех слухов; <...> никакая цензура в мире не может помешать делу поэзии. <...>

"Любовь и тайная свобода

Внушили сердцу гимн простой".

Пушкин умер. <...> Его убило отсутствие воздуха. <...>

«На свете счастья нет, а есть покой и воля».

Покой и воля. Они необходимые поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. <...> И поэт умирает, потому что дышать уже нечем; жизнь потеряла смысл. Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение».

Это был уже не прежний Блок, — Блок «Двенадцати», с восторгом слушавший музыку революции. Худой, с обглоданным болезнью и голодом, постаревшим до неузнаваемости, лицом, глаза на котором огромны — таким он появился на Пушкинском вечере.

«Нечем дышать — это было главное, что ощущал Блок в последние месяцы своей жизни.

— Я задыхаюсь! — повторял он. — И не я один: вы тоже. Мы задыхаемся все. Мировая революция превратилась в мировую грудную жабу».²

На вечере Блок прочитал стихи, посвященные Пушкинскому Дому:³

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!⁴

«Мы уславливаемся, каким именем аукаться, — сказал выступавший после Блока Владислав Ходасевич, — как нам перекликаться в надвигающемся мраке». Его речь имела успех, едва ли не больший, чем речь Блока.

Мариэтта Сергеевна Шагинян записывает в дневнике: «21 февраля, понедельник. <...> Вечером в Доме литераторов на Пушкинском вечере, где выступали с речами Блок и Ходасевич. Блок повторил ту самую речь, с которой выступал на торжественном заседании. Речь Ходасевича кончилась неожиданным для него триумфом: все ему неистово хлопали. Я ее прочитала: она лирическая и вызывает лирическое потрясение. <...> Именно потому, что речь покоилась на несомненном внутреннем опыте, а, может быть, потому что была антиобщественна, она зажгла консервативную питерскую аудиторию».⁵

В конце февраля на фабриках и заводах Петрограда начались забастовки. В городе было объявлено военное положение: созданы отряды ЧОНовцев,⁶ в каждом районе дежурила рота красноармейцев. Руководители забастовок были арестованы и отданы под суд согласно законам военного времени.

Двадцать шестого февраля в Петроград приехала делегация моряков из Кронштадта, чтобы проверить дошедшие до них слухи. После долгих пререканий их пустили на Трубочный завод, начавший волну забастовок в городе. 28-го моряки вернулись в Кронштадт. Их отчет вызвал возмущение в недавней «Кронштадтской республике». Начались Кронштадтские дни.

Ольга Форш в книге «Сумасшедший корабль» писала: «Наступили события. Все люди стали легкими, небольшими и замолчали. Закричали столбы. <...> Столбы выбросили первый приказ Военного совета. Отсутствие большой буквы после точки, когда ее непременно ожидаешь, создавало спешную, непреклонную деловитость, почти судьбу.

"Достукались
К обманутым кронштадтцам
Сдавайтесь сейчас сдавайте оружие
Переходите к нам немедленно"».⁷

Из дневника Мариэтты Шагинян: «3 марта, четверг. Кронштадт восстал. Объявлено чрезвычайное положение. Расклеены прокламации Зиновьева о том, что «черносотенно-эсеровская агитация» и т. д. Настроение у меня подавленное. Тошнотворная атмосфера в Д<оме> И<скусств>».⁸

Происходившие события были настолько значительны, что стали проверкой человеческих отношений. Блок помирился с Пястом — оказалось, что «платформы» их сблизились, как об этом вспоминает Пяст в книге о Блоке. Способствовала их примирению Надежда Павлович.

Надежда Александровна Павлович, приехав в Петроград, стала часто бывать у Блоков, сблизилась с ним и его матерью. Кронштадтские события разделили их. «В марте 1921 года наши отношения были прерваны», — вспоминает Павлович.

Блок записывает в дневнике, обозначая имя тремя звездочками: «в начале кронштадтских дней я прервал с ней отношения». Чувство Надежды Павлович к Блоку ни для кого не было тайной; как потерянная, бродила она по Дому искусств, заходя из комнаты в комнату.

Был разгар событий — пятое марта — когда Нина вновь постучала в комнату Грина, чтобы вернуть ему книги.

«Мне было хорошо разговаривать с Александром Степановичем, — вспоминает Нина Николаевна. — Я чувствовала себя просто и безопасно. А это со мной бывало не всегда, так как по природе я застенчива, а в молодости терялась, если мне приходилось разговаривать с человеком, которого я считала выше себя. Александра Степановича я, конечно же, считала. Мне казалось удивительным, что этот немолодой человек, бледный и такой по виду спокойный и важный в своем черном сюртуке, так добр и мил со мной. Я знала, что в восемнадцатом году как-то нравилась Александру Степановичу. Но не было у меня теперь, когда я к нему приходила, никаких серьезных мыслей о его отношении ко мне. Было хорошо с ним — и всё.

Ну так вот: придя в третий раз к Александру Степановичу опять с книгами — он дал мне почитать три тома своих рассказов — я была очень удивлена, когда, снимая пальто, он поцеловал меня в щеку и сразу же ушел, ничего не говоря, из комнаты. От волнения и неожиданности всё заплясало у меня перед глазами. Я стояла посреди комнаты столбом, когда он через минуту вернулся. Взяв мою руку, поцеловал ее и попросил прощения за то, что меня напугал. "Вы очень рассердились? Простите, ради Бога, я, право, грубиян", — помню слова Александра Степановича. Я сказала, что не рассердилась, но от неожиданности испугалась, и не стоит об этом говорить.

Зашла, если мне память не изменяет, Надежда Павлович. Александр Степанович познакомил меня. Говорили о начавшемся Кронштадтском восстании.

Я собралась уходить. Александр Степанович попросил еще немного подождать. Через несколько минут Надежда Павлович ушла. Тогда Александр Степанович спросил меня — не соглашусь ли я быть его женой. Что он беден, малоизвестен, стар (мне было 26, ему 40), но что он хочет заботиться обо мне, хочет нежности и семьи.

Это для меня было, можно сказать, еще более неожиданным, чем поцелуй. И в ответ на это я издавала лишь какие-то нечленораздельные восклицанья, которые Александр Степанович потом вспоминал, как: "Ох! Ох! Ах! О!". Лишь немного погодя, овладев собой, я сказала Александру Степановичу, что всё это свалилось мне, как снег на голову, что я чувствую себя одинокой, мне тоже хочется семьи, тепла и нежности. Но я хочу хоть немного подумать и привести свое взбудораженное внутри в порядок. В первом браке я была несчастлива и очень боюсь опять несчастья.

Александр Степанович спросил — когда я дам ответ, пусть это будет как можно скорее. Я пообещала приехать к нему на обратном пути, через день. И ушла.

Не дойдя до вокзала, подумала: соглашусь. Но оговорю свой уход, если окажется трудно. Любви не было, я знала это. И казалось, что, может быть, и не полюблю никогда. Но Александр Степанович стар, беден и одинок — я сделаю всё, чтобы ему было хорошо со мной. Он прекрасный писатель. Сама я тоже хотела защиты и друга рядом.

До середины дня седьмого марта, дежуря в больнице, всё перемалывала разные мысли. И поехала в Петроград к Александру Степановичу. Шла по Вознесенскому и Измайловскому. Ярко-красное солнце садилось за горизонт. Всё небо пылало. От Кронштадта раздавалось буханье орудий. В воздухе было весенне и прохладно. На сердце приподнято и смутно.

Я сказала Александру Степановичу, что согласна быть его женой, но прошу его никак не держать меня, если я почувствую, что мне трудно; неважно, что есть у него и у меня, а важно желание нежности. И его прошу быть искренним со мной и никогда меня не ревновать. Что мой первый брак был несчастен из-за ревности мужа».⁹

Впоследствии слова Нины нашли место в романе «Дорога никуда».

«Георг, — серьезно начала Консуэло, — я хочу говорить о будущем. Послезавтра состоится наша свадьба. Нам предстоит долгая совместная жизнь. Прежде всего мы должны быть друзьями и всегда доверять друг другу, а также, чтобы не было между нами глупой ревности».¹⁰

Александр Степанович блаженно улыбался и был готов на всё, о чем просила Нина. Он снова повторил, что стар для нее и понимает это: она, полная жалости, с обычной для нее энергией стала ему возражать. Когда она волновалась, слова ее опережали мысли и стремились выскочить сразу, перемежаясь с напоминающим птичье чириканье потоком междометий.

— Да нет! — говорила она убежденно. — Это, это совсем не так! Через восемь лет мне будет уже тридцать четыре! («Боже, какая старость!» — ужаснулась она про себя). А женщины старятся раньше, вы же знаете!

Александр Степанович, улыбаясь, смотрел на нее, потом мягко привлек к себе. Ночью он проснулся. В комнате было темно и холодно. Печка давно погасла. Нина, приподнявшись, бережно кутала его спину одеялом. Грин лежал молча, с комом в горле, цепенея от нежности. «Птенец-то совсем родной! Господи, сделай так, чтобы она была со мной счастлива!»

День седьмого марта стал переломным в ходе Кронштадтского восстания. Гарнизоны Сестрорецка и Лисьего Носа начали обстрел Кронштадта. Артиллерийская перестрелка длилась до ночи.

«Стоя по пояс в крови трудящихся, кровавый фельдмаршал Троцкий первый открыл огонь по революционному Кронштадту, восставшему против владычества коммунистов для восстановления подлинной власти Советов», — писал впоследствии один из руководителей восстания матрос Степан Петриченко.

Утром Нина заторопилась в Лигово. Вышло так, что, решаясь на шаг, всё меняющий в их жизни, она не посоветовалась с матерью; Ольга Алексеевна заочно знала Александра Степановича по рассказам Нины, уважала как писателя, но вряд ли ей приходило в голову, что он может стать ее зятем.

Александр Степанович проводил Нину до вокзала, усадил в поезд и просил поскорее вернуться.

— Сегодня же, хорошо? И пораньше.

— Я постараюсь, Саша. Как мама.

Ольга Алексеевна, выслушав сбивчивый рассказ Нины, села и расплакалась.

— Ну, прости меня, мамочка, дорогая, — Нина, сама чуть не плача, стала перед ней на колени, обняла. — Какая я дура, право. Александр Степанович торопил, а я-то?

— Ладно, доченька, — вытирая мокрое от слез лицо, Ольга Алексеевна попыталась улыбнуться. — Просто не ждала я, всё вдруг. Да лишь бы он берег тебя. Стар он только, мне почти ровесник. А свадьба когда?

— Мама, милая, кто теперь венчается? Да и боюсь я — после Михаила. И такое время, мама!

Света в Петрограде не было — осадное положение. Грин проснулся, прислушался, зажег керосиновую лампу, раскалил печурку докрасна.

В доме было необычно тихо. За окном бухали редкие залпы — перестрелка продолжалась.

Начали возникать строчки стихов.

8 марта 1921 года

Дверь открыта, лампа зажжена.
Вечером придет ко мне она.
Больше нет унылых, серых дней —
Я сижу и думаю о ней.

Пусть она протянет руку мне,
Доверяясь тихо и вполне.
Страшный мир свирепствует вокруг.
Приходи, мой синеглазый друг!

Приходи! Я жду тебя давно.
Было так угрюмо и темно,
Но настала светлая весна.
Легкий стук: пришла моя жена.

Шесть и семь, и восемь лет пройдет,
И она такая же войдет.
И такой же точно буду я.
Хорошо! — любимая моя!

Стихи к восьмому марта впоследствии стали традицией: к каждой годовщине и к празднику Нина под подушкой находила стихи — домашние, часто слабые, как это, первое, они всегда ее радовали и согревали.

Утром их разбудил грохот.

— Опять перестрелка, — тревожно вслушиваясь, сказала Нина.

— Нет, это не пушки. Их бомбят.

Девятого марта началась бомбежка Кронштадта с воздуха.

В городе ширились аресты — были посажены в тюрьму семьи кронштадтцев как заложники. Сажали подозрительных.

Грины пили чай, когда к ним постучалась Надежда Александровна Павлович; измученное, миловидное лицо ее было встревожено.

— Александр Степанович, — поздоровавшись, сказала она. — Севу арестовали. Сейчас позвонили. Что делать?

Речь шла о Рождественском. Павлович рассказала подробности.

Грин задумался. «Давайте, я напишу записку Алексею Максимовичу».

— Костя Федин отнесет, он там свой, — сказала девушка, успокаиваясь.

«Уважаемый Алексей Максимович! — написал Александр Степанович. — Сегодня по телефону сообщили в Дом искусств (из военной части), что арестован Всеволод Рождественский, поэт. Он жил в Д.И., но последние дни, как и другие офицеры, удерживался начальством в казарме. В чем он может быть виноват? Нельзя ли похлопотать за него, чтобы выпустили?

Преданный Вам А.С. Грин.
9-ое марта 1921 год».¹¹

Горький, как всегда в таких случаях, начал действовать без промедления, и Рождественского освободили.

В четверг, десятого марта, Нина должна была ехать на дежурство. Матери она пообещала, что обратно поедет прямо в Лигово, не заезжая к мужу.

Ольга Алексеевна, скрепя сердце, отпустила ее восьмого, но только с этим условием.

— Ведь и поговорить не успели, и отоспаться тебе надо, и не возражай, — сказала она дочери. — Так и передай Александру Степановичу: хоть он муж, а я мать.

Когда Нина рассказала о разговоре с Ольгой Алексеевной, Грин смутился.

— Надо было сразу передать с тобой письмо. Всё не по правилам: в дом не ходил, руки и сердца не просил. Давай сейчас напишу твоей маме.

«Дорогая Ольга Алексеевна! Простите, что письменно, а не лично знакомлюсь с Вами. Я и Нина Николаевна начинаем новую жизнь Она должна быть такой же, как Ваша дочь, которую я искренне люблю и уважаю.

Затем кланяюсь и целую руку Вашу.

А. Грин. 10 марта 1921 г.»¹²

Письмо было написано крупными буквами на листе из банковской книги. Ольгу Алексеевну оно тронуло.

Примечания

1. ...«О назначении поэта»... — Блок А.А. Собр. соч. М., 1971. Т. 5. (Примеч. автора).

2. ...в мировую грудную жабу». — Из воспоминаний Ю. Анненкова в кн.: Блок в воспоминаниях современников. М.; Л., 1931. (Примеч. автора).

3. ...посвященные Пушкинскому дому:.. — Институт русской литературы (ИРЛИ) — литературоведческое научно-исследовательское учреждение при АН России. Основано в 1905 г. в С.-Петербурге как хранилище музейного типа рукописей и документов русских писателей и источниковедческий центр пушкиноведения (Пушкинский Дом).

4. ...Помоги в немой борьбе! — Строки из стихотворения А. Блока «Имя Пушкинского Дома...» (Примеч. автора).

5. ...консервативную питерскую аудиторию». — Шагинян М. Дневники. М., 1931. (Примеч. автора).

6. ...отряды ЧОНовцев... — Части особого назначения (ЧОИ), военно-партийные отряды, организованные в 1919—1925 гг. при заводских ячейках, райкомах, горкомах, губкомах партии для помощи советскими органам в борьбе с контрреволюцией.

7. ...к нам немедленно». — Форш О. Сумасшедший корабль. М.; Л., 1931. (Примеч. автора).

8. ...в Д<оме> И<скусств>». — Шагинян М. Дневники. М., 1931. (Примеч. автора).

9. ...был несчастен из-за ревности мужа». — РГАЛИ. Ф. 127.

10. ...не было между нами глупой ревности». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 6. С. 112.

11. ...9-ое марта 1921 год». — ИМЛИ. АГ коп 22-3-5.

12. ...10 марта 1921 г.». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 71а.