Глава 11. Дружба с Горнфельдом. 20 мая 1921 года — «Выпись о браке № 1010». Доктор Яновский: освобождение Нины от работы. Переезд на Пантелеймоновскую. Портрет Красовского — «Праотец». Токсово, рыбная ловля. «У, ты — зеленые глаза!»

Друг Короленко и его неизменный помощник по журналу «Русское богатство» Аркадий Георгиевич Горнфельд после закрытия журнала работал в издательстве «Всемирная литература». «Работы много, но платят очень мало», — писал он двоюродной сестре Раисе Григорьевне Шейниной, — так, что еле хватает на нашу нищенскую жизнь».

Весной 1921 года Горнфельд несколько раз выступал с лекциями о Достоевском в Доме литераторов. «А в Дом литераторов меня возят в кресле», — сообщал он сестре.

«Крошечный, горбатый человечек с личиком в кулачок, — записывает в дневнике Чуковский. — Ходит, волоча за собой ногу; руками чуть не касается полу. Пройдя полкомнаты, запыхивается, устает, падает в изнеможении. Но, несмотря на это, всегда очень чисто выбрит, щегольски одет, острит — с капризными интонациями умного мальчика — и через десять минут вы забываете, что перед вами урод. <...> Дров у него нет — надежд на дрова никаких — из развлечений только книги, но он не унывает».

«Я как будто что-то делаю, — писал Горнфельд сестре, — пишу статьи, иногда слышу одобрение и удивление, какой я живой и бодрый и даже почему-то мужественный, но я знаю, что внутри меня нет ничего, кроме бесконечной усталости, тоски... <...> Всё на волоске, всё в неизвестности. <...> Я сиднем сижу на своем балкончике и только по телефону упрашиваю людей навестить меня. Это ведь нелегко: трамваев нет, и мои семь этажей давно без лифта».

Среди тех, кто регулярно навещал Горнфельда в его одиночестве, был Александр Степанович, нежно любивший этого удивительного человека.

Порой между Ниной и Александром Степановичем происходили разговоры — их брак пора оформить, говорил Грин; его горячо поддерживала Ольга Алексеевна: как можно без венца. Хоть и время такое, а всё равно нехорошо.

— Нина, пора нам стать по-настоящему мужем и женой.

— Саша, ну что ты говоришь? Разве мы не по-настоящему?

— Надо оформить, что мы семья.

— Но мы же и так семья. Зачем непременно надо всё опутать бумажками? Оформлять — слово-то какое — на людях то, что только нам дорого — не могу. И не проси, и не сердись.

Александр Степанович решил сделать по-своему.

«Однажды приезжаю к нему после дежурства — вспоминает Нина Николаевна — и с удивлением отмечаю праздничную прибранность комнаты. "Что за праздник сегодня, дружок?" — спрашиваю Александра Степановича. "Попозже скажу", — загадочно отвечает он.

День был чудесный — солнечный, тихий, теплый, как редки питерские дни в мае, когда ладожский ледоход приносит стужу и холодный ветер.

Александр Степанович говорит мне:

— Ниночка, мне нужно тут недалеко зайти в одно учреждение. День так хорош. Пойдем со мной?

Я с радостью согласилась, и мы под руку тихо пошли по питерским улицам. Александр Степанович что-то рассказывал, и я не замечала, куда мы шли.

— Как мы хорошо гуляем, — говорю ему. — А ты не опоздаешь?

— С тобой, свет мой милый, всегда вовремя приду.

Вышли на Офицерскую, подошли к мрачному зданию.

— Вот мы и пришли, — говорит Александр Степанович.

— Что это за дом?

— Литовский замок. Здесь прежде была тюрьма.

— А теперь?

— Всякие гражданские учреждения. Зайдем вместе, хорошо?

Я согласилась, и мы вошли. Александр Степанович привел меня в неуютную комнату, на двери которой стояло слово "ЗАГС", ничего мне не сказавшее: сокращенных названий советских учреждений я тогда не знала, кроме самых общеупотребительных.

В этой унылой комнате, довольно большой, на скамьях, поставленных вдоль стен, сидело несколько мужчин и женщин. В дальнем ее конце перпендикулярно друг к другу стояли два стола; за ними сидели две женщины — одна немолодая с недовольным лицом, другая, напротив, молоденькая и приятная.

Александр Степанович провел меня в уголок подальше от всех. Я думала, что это какая-то редакция, и он теперь пойдет по своим делам, а я подожду. Вместо этого он сел рядом, покрыл мою, лежавшую на коленях руку своей, большой и теплой, так что сердцу стало хорошо и уютно.

— Ниночка, друг мой, — сказал он, — не сердись на меня — это место, где записывают браки. Не откажи мне, очень тебя прошу. Никогда ни в чем неволить не буду. Подойдем к этой мрачной женщине?

Я подумала: "Грех обидеть его отказом" и сказала: "Хорошо, Саша, запишемся".

Он радостно поцеловал мне руку и повел к столу. На меня неожиданно и непонятно нахлынуло сильное волнение. Я не помню, что меня спрашивали и что я отвечала. Где-то нужно было расписаться. Я расписалась.

Из мрачного Литовского замка мы вышли на светлую, залитую солнцем улицу.

— Не обижайся, Нинуша, за обман, — сказал Александр Степанович. — Он от любви. Мне, бездомному, старому бродяге, это было нужно как внутренняя опора. Пойми меня и не сердись.

Так разговаривая, дошли мы с ним до церкви Благовещенья, что у Конногвардейского бульвара.

— Давай и в церкви повенчаемся! — предложил Александр Степанович.

— Нет, Саша, и записи достаточно. Ах, ты поглотитель! — засмеялась я. — Совсем меня цепями опутать хочешь! Давай поцелуем иконки на церкви, пусть это будет наше венчанье.

Так и сделали: обошли вокруг церкви, поцеловали иконы на фасаде, перекрестились и посмотрели друг на друга.

— Вот и по церковному обвенчались, — говорит Александр Степанович».

Документ, полученный 20 мая 1921 года в Литовском замке, носил странное название «Выпись о браке» и номер имел 1010.

Материальное положение Гринов улучшилось: весной Горький добился распоряжения Москвы о переводе наиболее нуждающихся обитателей Дома искусств на повышенный, академический паек. В заветном «списке 74-х» оказался и Грин. Это было удачей и несметным богатством.

Воспоминание о выдаче пайков возникло позже на страницах рассказа «Фанданго».

«Там каждому члену КУВУ,¹ в раз навсегда определенный для него день недели и в известный час, вручался основной недельный паек: порции крупы, хлеба, чая, масла и сахара. Эта любопытная, сильная и деятельная организация еще ждет своего историка...»²

Всё более тревожило Александра Степановича здоровье Нины — при ее слабом сердце работа была ей не под силу — пешие переходы через весь город, рабочие поезда, набитые мешочниками, ночные дежурства изматывали ее. К весне у нее начались сердечные недомогания — перебои, слабость. Грин стал уговаривать ее оставить работу. Сначала она возражала — все-таки жалованье и паек; но после первого же получения академического пайка в КУБУ — согласилась.

А когда Александр Степанович предложил поехать на всё лето в глухую деревню по Финской железной дороге — Токсово — Нина стала мечтать — скорее бы.

Однако, добиться освобождения от работы было не так просто: на тех, кто пытался это сделать, смотрели строго и подозрительно: а почему? Основания должны были показаться комиссии, выдающей справки подобного рода, солидными и весомыми. Но Александр Степанович очень хотел, чтобы Нина отдохнула, чтобы не было бесконечных разлук, чтобы они всегда были вместе — и добился.

«Это было так: сердце у меня, действительно, ослабело после тифа и от работы, — рассказывает Нина Николаевна. — Александр Степанович повел меня к известному в то время кардиологу Михаилу Владимировичу Яновскому; небольшой, бородатый старик принял нас приветливо. Что-то, видимо, понравилось ему в незнакомом Александре Степановиче: когда тот откровенно сказал ему о своей тревоге за меня и о том что хочет добиться моего освобождения от работы, Яновский засмеялся и стал похожим на доктора растений из рассказа Грина "Ива". Он сказал: "Я постараюсь помочь вам, уважаемый Александр Степанович, и надеюсь, что мне это удастся".

Я хорошо запомнила эту фразу Михаила Владимировича, произнесенную с изящным, старинно-чопорным поклоном.

Он написал записку. Всё обошлось замечательно».³

Теперь оставалось только найти хорошую комнату. Виктор Шкловский посоветовал им пойти к его знакомой, вдове действительного статского советника Александре Митрофановне Красовской, на Пантелеймоновскую, одиннадцать. Это был большой, угрюмый дом буквой «П» недалеко от Летнего сада. Хозяйка была любезна, но не понравилась Гринам, также, впрочем, как и комната: на всём лежала печать мещанства. Огромные шкафы были заперты, мебель крыта потертым красным плюшем, над роялем повис мраморный купидон. Окна выходили в стену, как и в Доме искусств. Но продолжать поиски не хотелось, а район был прекрасен: всё рядом — Нева, дворцы, парки.

У хозяйки была семья: две взрослых дочери, старшая из которых, Мария, жила с мужем, этажом выше. Она работала в антикварном магазине на Невском. Младшая, Александра, вместе с матерью, занимала первый этаж. Комната была большая, значительно больше их узкой комнаты в Доме искусств, но чужие вещи делали ее неуютной.

«Наибольшие огорчения, — пишет Нина Николаевна в воспоминаниях, — доставлял нам портрет действительного статского советника. На нем Красовский был изображен во всех регалиях, до пояса, с пышными бакенбардами. "Праотец", как сразу же начал величать его Александр Степанович, строгим туманным взглядом следил за всеми нашими движениями.

— Заметь, он смотрит нам прямо в рот, — сказал Александр Степанович, когда, в первое утро нашей жизни на Пантелеймоновской, мы сели завтракать.

— Смотри, — дразнил он меня, оставляя одну, — он тебя утащит.

И я, взрослая, замужняя женщина, начала побаиваться "праотца", косилась на него, убирая комнату, вздрагивала, встречаясь с его взглядом.

Через несколько дней Александр Степанович завесил портрет.

Старшая Красовская часто наведывалась в нашу комнату. Александр Степанович уверял меня, что она пробует двери шкафов — не подобрали ли мы ключи.

Увидев, что портрет ее мужа завешен, Красовская пришла в ярость.

— Он был почтенный, всеми уважаемый человек! — кричала она.

— Но мы хотим быть в комнате только вдвоем, — спокойно возразил Александр Степанович.

— Таких вещей я не понимаю, — сказала оскорбленная вдова и удалилась.

Красовская презирала нас за бедность. Кроватью нам служили ящики, на которых лежал набитый сеном матрас, а попросту — большой мешок.

— Как вы могли отдать свою дочь за нищего? — спросила она как-то маму, часто теперь к нам приезжающую.

В квартире мы поселились девятого июня, но пожили недолго — уехали в Токсово».⁴

В одном из вариантов романа «Дорога никуда» герой снимает комнату. «Хозяйка сказала: "Мой муж, — она взглянула на портрет, изображавший лезущего грудью на раму мужчину с пышными усами. — Скончался пять лет назад". <...>

— Да, всё это прискорбно, и все мы — увы — смертны. <...> Портрет следовало бы унести из комнаты... так как... вы понимаете?

Замерев от негодования, Киаст отступила на три шага, сказав ледяным голосом:

— О, я понимаю. Он вам не будет мешать».

Грин надолго запомнил историю с портретом Красовского.

«А с Токсово было так, — продолжает свой рассказ Нина Николаевна, — кто-то из знакомых, восхищаясь красотой и озерами деревни, посоветовал Александру Степановичу провести там лето. Денег у нас не было, но был хороший академический паек, и мы рассчитывали на него обернуться.

Александр Степанович поехал в Токсово на разведку один и вернулся очарованный и в то же время огорченный. Местность, по его словам, была так прекрасна, что было бы истинным счастьем пожить там месяца два. Он присмотрел славную комнату недалеко от озера. Но хозяин, финн, староста деревни, хотел за два месяца пуд соли и десять пачек спичек. В те голодные питерские годы это было нечто непомерное. Помогла моя мать, человек практичный и предусмотрительный — у нее оказалось килограмм двадцать соли и три пачки спичек. Она достала у знакомых недостающие семь пачек, и я, трепеща от радости, поехала к Александру Степановичу.

Одиннадцатого июня мы — с солью и спичками — сошли с поезда на станции Токсово.

Деревня, окруженная лесом, стояла на высоком холме. Дорога к ней вилась по заросшей вереском долине. Когда мы подошли к дому, где Александр Степанович присмотрел комнату, он пошел выяснить один — свободна ли она. Вышел довольный: комнату не сдали.

Отдохнув полчаса, мы попили молока у хозяев и пошли на озеро. К нему вели извилистые лесные тропинки. Лес был полон зарослями дикой малины, орешника, кустами черники и голубики.

По дороге нам попалось небольшое озеро странной формы. Вода у берегов была темна, а в середине играла и переливалась. Сказочным казалось оно, и странным было его имя — Кривой Нож.

После долгого пути мы подошли к Большому озеру. Посидели на берегу, помечтали о будущих наших деревенских радостях и пошли назад, к станции. Надо было получить паек, а тогда уже — по-настоящему и надолго — уехать в Токсово. Семнадцатого июня, захватив несложное наше имущество, мы переехали.

Александр Степанович был страстный рыболов, а прежде и охотник. Попав в ссылку, он купил ружье и охотился, пропадая по несколько дней. Но однажды он встретился взглядом с тетеркой, защищавшей птенцов. Страсть, ум и страдание птицы ранили его воображение. В зрелые годы Александр Степанович признавал охоту только как способ добычи пропитания. А рыбную ловлю он любил; вернее, не он один, а мы оба. Я выросла в местах, где была большая река, было озеро. Лодка и удочки были моими спутниками с детских лет.

В Токсово на рыбную ловлю мы отправлялись вдвоем. Сначала приобрели дырявую старую лодчонку, половили несколько дней — и стало скучно всё время откачивать воду, пугая рыбу.

За два килограмма сельдей в месяц — любимого лакомства местных финнов — нам разрешили пользоваться крепкой, небольшой, хорошо просмоленной лодочкой. Ну, и заблаженствовали! Ежедневно, чуть забрезжит заря, еще небо серое, мы выходим из дому и росистыми тропинками идем на озеро.

Мы в лодке. Утренняя тишина прозрачна; лишь изредка ее нарушит всплеск рыбы. Чуть шевеля веслами, Александр Степанович ведет лодку к середине озера, к камням. Осторожно спускаем якорь. Налаживаем удочки и молча сидим, ожидая клева. На заре он хорош.

Солнце уже высоко, клев утихает. Корзина полна рыбы. Плывем к берегу — проголодались. По ожившим теплым тропинкам, через лес и кустарник возвращаемся домой. Из принесенной добычи дружно готовим завтрак и ложимся спать до обеда.

Один раз был клев, запомнившийся на всю жизнь. Долго и неудачно мы мотались по озеру. Наконец, под вечер бросили якорь в небольшом затончике. Сидели полчаса. Вдруг Александр Степанович закряхтел, и удочка у него стала метаться. Смотрю — это он сам водит и побледнел от волнения. Я, шепотом: "Что?". Он: "Бегемот. Тише!". Резким рывком выдергивает великолепного серебристого леща — фунта в два. Так мы оба и ахнули. Я сидела, восхищаясь и дико завидуя, Александр Степанович гордо и снисходительно улыбался, словно он только таких и ловил.

Сидели еще около часа. Александр Степанович вытянул лещика с фунт. А мне не везло. Решили — еще десять минут и домой. Только решили, как мой поплавок — бух в воду! Испугалась от радости, чуть потянула удочку на себя. Александр Степанович тихонько командовал. Так длилось долго. Стало уже видно большое серебристое тело. Он осторожно перенял леску, дернул, и огромный лещ фунта в четыре забился на дне. Я так ослабела от волнения, радости и гордости, что даже не смогла помочь снять лодку с якоря.

Рассматривая рыбу, ее открытую пасть и, осторожно опуская ее в ведро с водой, говорю любовно: "У, ты — зеленые глаза!" С тех пор обрадуюсь чему-то, не знаю, куда восторг из сердца деть, — Александр Степанович посмеивается: "У, ты — зеленые глаза!"

В Токсово, где мы не разлучались и вели жизнь, отвечающую нашим вкусам и характерам, мы стали лучше понимать друг друга; это время, которое нам навсегда запомнилось, как детство наших отношений, вспоминалось с особенной нежностью. Все шероховатости быстро сглаживались. Порою я плакала: то не пойму, что Александр Степанович весь в своих мыслях и лезу к нему с болтовней, он же отстранит меня. То покажется большим и темно-непонятным, и я загорюю о собственной глупости.

Ранним утром по узкой лесной тропе мы идем к озеру на рыбную ловлю. Я несу корзину с бутербродами и свою удочку. Александр Степанович — ведро для рыбы и банку с червями.

Дома, перед уходом, я что-то сделала не так, и Александр Степанович поворчал. Поэтому идем молча, он — сзади, я впереди. Я сделала нечаянно не так, как хотел Александр Степанович, не подумав, огорчила его, и мне это неприятно. Так как мне кажется, что он еще сердит, то я молчу, ожидая, когда уляжется его дурное настроение. Чувствую себя виноватой, и мне жаль его — мы оба любим идти куда-нибудь в светлом, свободном состоянии духа.

Проходим полпути. Вдруг чувствую близко шаг Александра Степановича, свободной рукой он охватывает мои плечи и добрыми глазами заглядывает в лицо.

— Твои плечики были такие жалобные, так в них видна была и виноватость, и желание оглянуться, что я про себя рассмеялся, обругал себя старым остолопом и подумал: "Она, глупышка, думает, что я еще сержусь, а у меня в сердце любовь и рай, что она около меня, как малое дитя".

И сразу сжатость ушла из сердца, стало легко, радостно. Весь день показался праздником».⁵

В Токсово к Гринам пришла та духовная слиянность, которая сделала их подлинно счастливыми. В трудные минуты они вспоминали Токсово.

Примечания

1. ...члену КУБУ... — Комиссия по улучшению быта ученых. В январе 1920 г. постановлением президиума исполкома Петросовета учреждается Петроградская комиссия по улучшению быта ученых (Петрокубу). В ноябре 1921 г. комиссия реорганизована в Центральную комиссию по улучшению быта ученых (ЦКУБУ) при Совете народных комиссаров.

2. ...ждет своего историка...» — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 5. С. 359.

3. Всё обошлось замечательно». — РГАЛИ. Ф. 127.

4. ...но пожили недолго — уехали в Токсово». — Там же.

5. ...показался праздником». — Там же.