На правах рекламы:

• info-tses.kz

Глава 12. Жизнь в Токсово. Минуты осознанного счастья. Роман «Алголь». Бам-Гран — ироничный волшебник. Приезд Ольги Алексеевны. Гости — Пяст, Шкловские. Смерть Блока. Расстрел Гумилева

Обычно Грин не работал летом, но в тишине Токсова он задумал написать — впервые — роман. «Алголь» — так назвал он произведение, посвятив его Нине. Почему звезда из созвездия Персея стала названием романа — из черновиков рукописи не ясно. Быть может, изменчивый свет двойной звезды должен был стать блеском одного из главных героев — волшебника Бам-Грана, который то появлялся, то исчезал?

Грин полюбил Бам-Грана давно. Впервые добрый мистификатор появился в 1916 году в рассказе «Ива»; рассказ был утерян редакцией журнала «Аргус»,¹ и Александр Степанович горько сожалел о потере. Впоследствии он написал «Иву» заново, но, по словам Нины Николаевны, был недоволен. «Аромат сохранился, — говорил он, — а что-то главное утрачено».

Герой рассказа «Ива», охотник Франгейт, встречается с Бам-Граном в приморском городке Ахуан-Скап: «Острые, как шпильки, глаза смотрели прямо на него с лица, очень худого, но не болезненного; могучий и кроткий сарказм змеился в углу тонких губ, обведенных длинной золотистой бородой, завивавшейся наподобие штопора и висевшей ниже второй пуговицы цветного жилета. Темно-зеленый сюртук скрывал до колен тонкие ноги, небрежно сведенные буквой "X". Большой палец правой руки был засунут в верхний карман жилета, отчего острое плечо пыжилось вверх соответственно такому же напыщенному выражению локтя, подрагивающему столь независимо, что хотелось снять шляпу».²

Изящный, фатоватый Бам-Гран, гротескный, блистательный, ироничный и добрый волшебник долгие годы занимал воображение Грина. В романе «Алголь» ему была назначена роль спасителя, направляющего судьбу главных героев — юных Дези и Пэма.

Действие происходит в городе, который разрушен землетрясением. В нем легко узнается Петроград: «На подъездных путях выветривались и гнили тысячи паровозов и вагонов; многие были опрокинуты, иные, косо осев, зарывались в землю. Среди этого окончательного запустения тянулись колоссальные трещины, раздвигая почву мраком зловещих бездн. <...> Тени и свет лежали на всем с мрачной улыбкой».

Пэм разыскивает в разоренном Сан-Риоле любимую девушку — Дези. Бродя по развалинам ночного города, он встречает человека, который ведет его к себе, в свое убежище.

«Неизвестный повернулся и углубился в соседнюю улицу, неторопливо шагая по траве, которой густо заросла мостовая. Он шел, молча, тщательно светя фонарем, затем <...> остановился и заявил: "Мы недалеко от цели; оказывается, я рад, что встретил вас: теперь знаю, что рад. Мне не с кем поговорить. От скуки я отправился было на одно собрание, где несколько поэтов должны были огорчить друг друга своими произведениями. Знайте, что в Сан-Риоле процветают искусства; им дано движение и довольно сильное, вроде пинка в зад. Ничего, что я так сказал? Искусства представлены поразительно. Ничего не печатается, но пишется углем на простынях. Каждый может прочесть эти афиши. Их пишут люди, лишенные таланта и полные ярости. Кто их обидел? Весь мир. Чего они хотят? Они анатомируют слова, шрифт и знаки препинанья. Они учат друг друга писать в полной уверенности, что можно научиться таланту. Они бездарны и потому провозгласили законы, схемы, правила и рецепты"».

Ироническое изображение питерской литературной среды прозрачно и не вызывает сомнений.

«Меж тем над городом поднялась луна, превратив громоздкую тьму в озаренную безнадежность. Провалы, залитые черной водой с плавающим серебром света, отразили излом стен. Тусклая даль, полная архитектурных миражей, расступалась остовами корпусов и грудами кирпича».

Сохранились заметки к роману: «I. Действия Бам-Грана: Сан-Риоль как прежде. <...> Бам-Гран появляется из тени и света: луч, зеленая ветка и камень. <...> Странности дома 11: зеленый побег плюща, целое стекло. Вода из крана».

Номер дома, в котором появляется Бам-Гран, совпадает с номером на Пантелеймоновской.

Пять глав в сохранившемся плане отмечены как написанные. Впоследствии, сочтя роман неудавшимся, Грин их, по-видимому, уничтожил, как делал это со своими черновиками, говоря: «Они мне мешают. Я ощущаю их, как некую коросту на сознании». Нина тайком от него прятала их. Благодаря этому многое сохранилось.

Дом хозяев был окружен старыми соснами; в глубине участка стоял большой стол, около — скамья. Там обычно работал Грин. Часто он просил Нину посидеть рядом. Она, работая, — руки ее никогда не оставались праздными — потихоньку поглядывала на Александра Степановича. Грин курил, думал, писал, зачеркивал, снова писал и снова зачеркивал.

«Ничего не понимая в писательском труде в то время, я с болью и жалостью смотрела на жестоко мучавшегося, как мне казалось, Александра Степановича», — рассказывала впоследствии Нина Николаевна.

В июле приехала Ольга Алексеевна, и началась работа по заготовкам на зиму. Теперь Грины лишь изредка ездили на рыбную ловлю. С утра и на целый день, взяв корзины, они уходили в лес за грибами и ягодами. Лесные прогулки были не меньшей радостью — тоже охота, тот же азарт — кто больше, кто лучше — и тишина, и лесные зверушки. Ольга Алексеевна варила, сушила, мариновала. Александр Степанович, во время поездок в Питер за пайком, по частям отвозил наготовленное ею.

Прошло два месяца, а уезжать не хотелось. Недалеко от дома, в котором они жили, среди берез стояла бревенчатая школа; в ней жили молодые директор с женой — Николай и Мария Апоровские. Они пригласили Гринов поселиться в одном из классов; это было просторное помещение, к которому примыкала веранда.

Из воспоминаний Нины Николаевны: «1950 год. Тихий летний вечер. Я, заключенная, иду по тропинке в зоне.³ Тропинка похожа на заросшие тропки Токсова. За зоной слышны какие-то звуки, напоминающие тяжелые, равномерные позвякиванья колокольчиков деревенских коров... Я вспоминаю: летний вечер 1921 года; Александр Степанович и я сидим на крылечке деревенской школы, где занимаем целый класс. Мимо дома проходит аллея старых берез. Тихо движется по ней стадо, звенят колокольчики коров. Стадо давно прошло, даже поднятая им, розовая от заката, пыль улеглась, а колокольцы еще глухо звенят нам. В наших душах мир и всепрощающая тишина. Это минуты той остановки души, когда она, всегда стремительная, притихнет и скажет себе: "Как хорошо!" Это значит — пришло и осозналось счастье, и минуты эти никогда не забываются».⁴

Раз в две недели Грин ездил в город за пайком и бумагой для работы. Помимо академического пайка Александр Степанович получал кое-что из продуктов в редакции журнала Петроградского управления милиции «Красный милиционер».⁵ Журнал этот подкармливал Александра Блока, Анну Радлову, Алексея Ремизова. В нем печатались лучшие писатели и поэты Петрограда. Всё, что вышло у Грина в 1921 году, было опубликовано «Красным милиционером» — два рассказа: «Гриф» и «Состязание в Лиссе».

Однажды, приехав в Петроград за пайком, Грин задержался. Пришлось остаться ночевать на Пантелеймоновской. После кронштадтских событий это было небезопасно — в городе продолжались обыски и аресты. Когда он уже заснул, раздался громкий, требовательный стук в дверь. Не сомневаясь, что это за ним, кляня себя — зачем остался? — Грин открыл дверь. В комнату стремительно вошли двое в кожанках, а за ними — хозяйка, ее старшая дочь и еще несколько человек. Хозяйке приказали открыть запертые шкафы и буфеты. Красовская открыла, руки ее дрожали. Оказалось, что запирала она не зря: перед изумленными взорами присутствующих появилась удивительная коллекция фарфора. Один из чекистов предложил немолодой женщине, которая оказалась княгиней Нарышкиной, опознать украденные вещи; она подтвердила, что это их фамильный фарфор.

Старшая дочь Красовской, работавшая в антикварном магазине, присваивала то, что должно было поступать в музеи. Кроме коллекций Нарышкиных, пришедшие нашли еще немало.

— Не зря шкафы были заперты, — рассказывая об удивительном ночном происшествии Нине, говорил Грин.

В «Крысолове» герой смотрит на запертый шкаф, стоящий в глубине брошенного банка. «Теперь мне пришло на мысль, что шкаф заперт не без причины. Что, однако, может быть скрыто в нем...? <...> Защелка, прозвенев, отскочила, шкаф, туго скрипя, раскрылся — и я отступил, так как увидел необычайное».⁶

К Гринам в Токсово приезжали гости — наведывался Владимир Алексеевич Пяст, однажды на несколько дней приехали Шкловские, Александр Степанович устроил их на веранде — набил соломой мешки. Ночи стояли теплые.

Виктор Шкловский был небольшого роста, худой, темноволосый, быстрый. Жена его, Василиса, была молода и очень хороша собой — спокойна, синеглаза. (Разговор с Виктором Борисовичем Шкловским в Переделкино летом 1977 года: «Как мы жили в Токсово у Гринов? Конечно, помню! Я сидел у них, как в доте, и работал — печатал, всё время печатал. Мы сбежали из Питера.

— Сбежали?

— Боялись ареста»).

В эти дни Россия теряла первого своего поэта — Александра Блока.

Блок — Чуковскому: «26 мая 1921 г. Петроград. Дорогой Корней Иванович! На Ваше необыкновенно доброе и милое письмо я хотел ответить как следует. Но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как никогда еще: жар не прекращается, и всё всегда болит. Я думал о русской санатории около Москвы, но, кажется, выздороветь можно только в настоящей. То же думает и доктор. Итак, "здравствуем и посейчас"⁷ сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».

Горький писал Луначарскому: «Не можете ли Вы выхлопотать в спешном порядке для Блока выезд в Финляндию, где я смог бы помочь ему устроиться в одной из лучших санаторий? Сделайте возможное, прошу Вас!» Копия письма была направлена Ленину.

«В Москве был Горький, — вспоминает Замятин. — Горький с бумажками ходил по инстанциям. <...> Блок метался: не хватало воздуха, нечем дышать. <...> Мы заседали; стояли в очередях; цеплялись на подножки трамваев; Блок метался; Горький ходил по инстанциям. <...>

Ветреное, дождливое утро седьмого августа — одиннадцать часов, воскресенье. Телефонный звонок: скончался Блок.

Помню: ужас, боль, гнев — на всё, на всех, на себя. Это мы виноваты — все. Мы писали, говорили — надо было орать, надо было бить кулаками — чтобы спасти Блока.

Помню, не выдержал, позвонил Горькому:

— Блок умер. Этого нельзя нам всем — простить».⁸

В 1928 году Горький в письме Роллану объясняет убийство Блока — иначе не назовешь — плохим поведением эмигрировавшего Бальмонта: «Опираясь на факт лицемерия Бальмонта, Советская власть отказала Блоку и Сологубу в их просьбе о выезде за границу, несмотря на упрямые хлопоты Луначарского за Блока. Это я считаю печальной ошибкой по отношению к Блоку».

Когда Блок стал безнадежен, ему разрешили уехать. Визу привезли из Москвы в день его смерти. Блок давно уже не числился в наших поэтах. Об этом писали в некрологах хорошо знавший его Петр Семенович Коган, Владимир Маяковский.

«Три дела считал он делами поэта: освободить звуки из родной, безначальной стихии, в которой они пребывают; привести эти звуки в гармонию, дать им форму и внести эту гармонию во внешний мир. И чудилось ему, что на этом третьем деле врагом стала перед ним революция, что не выдержала она "испытания сердец гармонией", <...> что, как некогда на Пушкина обрушилась чернь, так покусилась революция на "покой и волю" поэта, на творческую волю, на ту "тайную свободу", о которой говорил Пушкин».⁹

Маяковский в странном своем некрологе пишет: «Вот это "хорошо" и это "библиотеку сожгли" были два ощущения революции... <...> Славить это "хорошо!" или стенать над пожарищем Блок не выбрал. <...>

Дальше дороги не было. Дальше смерть. И она пришла».¹⁰

Пожалуй, из современников наиболее точно написал о Блоке через семь лет после его смерти деятель РАППа¹¹ И. Гроссман-Рощин: «Смерть тайн через революционную практику — гибель надежд Блока, ибо для него ценность мира пропорциональна тайне мира. Мир опустел для Блока. Опять зловеще вырисовывается лик умного оратора.¹² Тускло загорелись огни уже на этот раз советской аптеки. Не «Двенадцать», а миллионы идут своей дорогой "без креста"».¹³

Блока отпевали десятого августа в церкви Воскресения, стоящей при въезде на Смоленское кладбище. «Он желал только простой могилы, — пишет в воспоминаниях о Блоке Надежда Павлович. — Могила на Смоленском и стала такой "простой могилой" с высоким белым крестом и древней медной иконкой на ней. Теперь Блока перенесли на Волково, для "почетного погребения", положили в чужой склеп, выселив прежних "жильцов", поставили тяжелый гранитный памятник с плохим барельефом поэта, посадили в аккуратной каменной ограде мелкие кладбищенские цветы, сделали всё, что Блок не любил, чего не хотел».¹⁴

Газета «Правда» за 21 января 1928 года напечатала воспоминания о Ленине Яна Берзиня; автор статьи пишет о восприятии Ильичем поэзии Блока:

«Как-то, заходя в мою комнату, Владимир Ильич увидел у меня на столе новейшие стихи Блока.

— Как, и вы увлекаетесь этой белибердой! Это же декадентщина! Что вы в ней находите?

Я смутился, начал возражать, показывать ему какие-то, по моему мнению, замечательные стихи. Ильич заглянул в книгу.

— Гм, звучит неплохо, плавно написано, но смысла в этом все-таки мало».

Чему удивляться?

В Москве группа имажинистов¹⁵ (Мариенгоф, Шершеневич) оповестили о поминальном вечере, посвященном Блоку: "Б...ская мистика — ни поэт, ни ученый, ни человек".

Столица не возмутилась. В ответ все члены Петроградского союза поэтов во главе с Ходасевичем вышли из Всероссийского союза.

Владислав Ходасевич возглавил Союз после того, как, еще до смерти Блока, четвертого августа, был арестован глава питерских поэтов — Николай Гумилев. Накануне Владислав Фелицианович к нему зашел. Собираясь в Москву, он решил вечером проститься с некоторыми обитателями Дома искусств, в том числе — с Гумилевым. Николай Степанович долго не отпускал его, был весел, добр, читал свои стихи. Договорились, что утром, перед поездом, Ходасевич занесет для сохранности свои бумаги; придя, он узнал, что Гумилев арестован. Его увели в шесть утра. Поэт Николай Оцуп, ученик Гумилева, пошел к Горькому; тот пытался хлопотать.

В газетах ничего не сообщали. Казалось, что это — как с Рождественским: немного подержат и выпустят. Но проходили дни. Потом недели. Гумилев содержался в Петропавловской крепости. Передачи для него принимали, свиданий не было.

Однажды не взяли передачу. Вечером в Доме искусств был вечер, гости из города.

Ольга Форш в «Сумасшедшем корабле» писала: «А поглубже, в коридорах у входа, две трепетных женщины ловили уходящего на заседание коммуниста-кавказца. <...> Вперебивку они шептали:

— Ах, не взяли у нас передачу...

Кавказец с акцентом сказал:

— Затэм и нэ взяли, что сыты. Там кушают хорошо!

Оттого, что кавказец говорил ласково и с акцентом, показалось, что ничего опасного быть не может, и женщины успокоились до завтра.

А назавтра, хотя улицы были полны народом, они казались пустынными. Такое безмолвие может быть только в степи в жгучий полдень... <...>

На столбах был расклеен один, приведенный уже в исполнение, приговор.

Имя поэта там значилось.

Никто никому ничего не пояснял. Не спрашивали. К уже стоявшим неподвижно — подходил новый, прочитывал; чуть отойдя, оставался стоять».

Приговор был подписан начальником Петроградского военного округа Авровым.

В конце августа Александр Степанович поехал в город за пайком. Вернулся он засветло. Нина, увидев его издали, вышла — помочь. Он взглянул на нее без улыбки; лицо его было пепельно-серым.

— Саша, что случилось?

— Гумилева расстреляли.

Нина Николаевна не могла забыть эту встречу с потрясенным Грином и часто рассказывала о ней, вновь и вновь возвращалась к тому, как подошла она, как взглянул Александр Степанович, каким было его лицо. В планах воспоминаний ее несколько раз записано: «Расстрел Н.С.Г.»

В самих воспоминаниях она пишет: «В августе Александр Степанович привез страшную весть о гибели Гумилева и других. Несколько дней ходили, как в черном тумане, — в лес, на далекие озера».¹⁶

В газетах сообщение о таганцевском заговоре появилось только первого сентября.

«Во главе заговора стояли профессор-географ Владимир Николаевич Таганцев, подполковник Шведов и офицер Герман. <...> Петроградская боевая организация состояла из профессуры, представителей интеллигенции и группы моряков. Был выдвинут лозунг организации Учредительного собрания и беспартийных советов. <...> Военную часть заговора возглавлял б<ывший...> полковник Иванов. Петроград был разбит на шесть районов. Во главе каждого стоял руководитель. <...> Организация была связана с Кронштадтом. <...> Из Парижа ее финансировали: член партии КД¹⁷ Карташев, Струве, Иваницкий и Коковцов. <...> Здесь и поэт Гумилев, который вербовал в организацию кадровых офицеров, и профессор Петроградского университета Лазаревский, и царский сенатор Манухин; б<ывший> князь скульптор Ухтомский. <...> Число организации превышало 200 человек. <...> Организация готовила убийство Зиновьева и Троцкого. <...> Заведующий хозяйственной частью РОСТА, б<ывший> князь Туманов, снабжал организацию деньгами».¹⁸

Шестьдесят человек, возглавлявших заговор, были вывезены за город и расстреляны.

Реальность существования организации не вызывает сомнений. Об этом пишет ученица и друг Гумилева Ирина Одоевцева в воспоминаниях, вышедших в Париже в 1968 году.

Вокруг казни поэта возникали легенды. Одна из них — о том, что была записка от Ленина: «Жизнь замечательного русского поэта Гумилева — сохранить».

По одной версии она опоздала, по другой — на вопрос охраны: «Кто здесь поэт Гумилев?», якобы последовал ответ: «Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер царской армии Гумилев».

Красиво, но неправда — так как не могло быть записки от Ленина. Надежда Яковлевна Мандельштам рассказывает в своих мемуарах о том, как она присутствовала при вдохновенном рождении легенды о записке вождя; автором была Лариса Рейснер. Память Надежды Яковлевны поразительна, и нет причин сомневаться в том, что она изменила ей.

Чего бы Ленин стал волноваться по поводу справедливой казни — кого? Заговорщика и недавнего офицера? Да еще называть его «замечательным поэтом»? Вряд ли вождь читал его. Ленин был, конечно, воспитан на классической литературе, любил Пушкина и Некрасова. Об этом в один голос свидетельствуют близко его знавшие люди — Надежда Константиновна Крупская и Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич.¹⁹

Ни слова не говорит о пресловутой записке Горький. В письме Роллану на вопрос о причине и обстоятельствах казни Гумилева он сообщает: «Гумилев расстрелян, как участник политического заговора, организованного неким Таганцевым (Таганцева я знал, это был болван и бездарнейший парень). <...> 29 марта 1928 г.».

Несомненно, если бы была попытка спасти Гумилева со стороны Ленина, — Горький, сам хлопотавший, упомянул бы об этом.

Альманах «Печать и революция», книга 2, сентябрь-октябрь, 1921 года: «Хроника. <...> Потери литературы и науки. <...> Поэт Гумилев в конце августа расстрелян по приговору ЧК за участие в белогвардейском заговоре. <...> Новости литературы и науки. <...> В издании "Петрополис" вышли: сборник Н. Гумилева "Огненный столп"...»

Как странно нам — сегодня — читать: человека расстреляли — и пишут об этом. И выпускают сборник его стихов. Более того — в Большом драматическом театре продолжали ставить пьесу в стихах Гумилева «Гондла» — героический эпос из времен скандинавского средневековья. Однако вскоре спектакль был снят, так как по окончании его в зале поднималась буря: зрители вставали с криками: «Автора!» Многие плакали.

Примечания

1. ...журнала «Аргус»... — Литературный журнал. Издавался в Петербурге с 1913 по 1917 гг., последний раз вышел в январе 1918 г. Ред. В. Регинин (Раппопорт).

2. ...снять шляпу». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 5. С. 231.

3. ...по тропинке в зоне. — В 1945 г. Н. Грин была арестована за работу в немецкой типографии в период оккупации и подвергнута лишению свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях НКВД сроком на 10 лет.

4. ...минуты эти никогда не забываются». — РГАЛИ. Ф. 127.

5. ...«Красный милиционер». — Еженедельный журнал, издавался с 7 ноября 1919 г. по 1921 г. в Петрограде. Орган Отдела управления Петросовета.

6. ...увидел необычайное». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 4. С. 369, 370.

7. ...здравствуем и посейчас»... — Из шутливого стихотворения, посвященного Чуковскому. (Примеч. автора).

8. ...всем — простить». — Журн. «Русский современник», 1924, № 3. (Примеч. автора).

9. ...которой говорил Пушкин». — Из некролога П. Когана. Журн. «Печать и революция», 1921, кн. 3. (Примеч. автора).

10. И она пришла». — Газ. «Агитатор РОСТА», 1921, 10 августа. (Примеч. автора).

11. ...деятель РАППа... — См. Примеч. 19.

12. ...умного оратора. — Из стихотворения А. Блока «Митинг». (Примеч. автора).

13. ..."без креста"». — Журн. «На литпосту», 1928, № 3. (Примеч. автора).

14. ...чего не хотел Журн. «Прометей», 1976, № 11. (Примеч. автора).

15. ...группа имажинистов... — Имажинизм — литературное течение, появившееся в России после Октябрьской революции. Сторонники течения шли по пути самоцельной образности, плетения цепи метафорических узоров.

16. ...на далекие озера». — РГАЛИ. Ф. 127.

17. ...член партии КД... — Конституционно-демократическая партия, главная партия либерально-монархической буржуазии в России в 1905—1917 гг.

18. ...снабжал организацию деньгами». — «Красная газета», 1921, 1 сентября. (Примеч. автора).

19. ...и Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. — Крупская Н.К. Воспоминания о Ленине. М.; Л., 1931; Бонч-Бруевич В.Д. Статья в журн. «На литературном посту», 1927, № 20. (Примеч. автора).