Глава 13. Сентябрь 1921 года. Холод в Петрограде, проблема дров. Зарождение «Блистающего мира». «Тот, кого искала моя душа». Слезы Нины. «Фея волшебного ситечка». «Это она спасение носила в душе своей»

В середине сентября, когда с опозданием начались занятия в школе, Грины вернулись в Петроград, на Пантелеймоновскую. Красовская после скандала с дочерью — ее уже выпустили — притихла, не заходила к жильцам без необходимости. Наступили холода; в комнате пришлось поставить буржуйку. Размеры гостиной, поначалу радовавшие после маленькой комнатки в Доме искусств, теперь оказались бедствием: жить можно было только рядом с печкой. Возникла проблема топлива. Сперва меняли его на продукты, но вскоре стало ясно, что никакого — даже академического — пайка не хватит. И Грины втянулись в охоту, которой занимался весь Питер.

Нина Николаевна вспоминает: «Стали <...> ходить за дровами в полуразваленные дома. Добыли пилу-ножовку. Я обычно стояла на страже, так как на звук пилы в такие дома часто заходила милиция, штрафовала, а иногда сажала в тюрьму. Александр Степанович выпиливал кусок балки побольше или снимал уцелевшую дверь, рамы окон, и всё это разделывали у себя на кухне. Около буржуйки мы проводили почти все свое время, на полу около нее и спали. Жилось материально скудно, но, Бог мой, как бесконечно хорошо душевно! Наши души слились неразрывно. Я — младшая и не очень опытная, чувствовала себя как жена Александра Степановича, его дитя, а иногда его мать. От этого времени у меня осталось чувство, что я начинающий ходить ребенок, Александр Степанович держит меня в кольце своих рук и ласково учит передвигаться по жизни. Было остро ощущение, что это мой друг и защитник, опора и крепость моя, что это тот, кого искала моя душа».¹

Из записной книжки Грина (почерк Нины Николаевны): «24-IX-21 г. Милый мой, мне не особенно хорошо, оттого пишу. Если я заболею и умру — при нехорошем сердце это часто бывает — помни, голубчик, что я любила тебя так, как только может любить человеческое сердце, и чувствовала всегда твою любовь. И если это, не дай Бог, случится, ты женись еще раз. Такой нежный человек, как ты, не может и не должен жить один. Не смейся — я от любви пишу».²

Стояла поздняя осень. Грин работал перед печуркой, переписывал и дополнял «Алые паруса». За «Алголь» он с приезда в Питер не брался.

— Знаешь, Котофей, — сказал он как-то, — «Алголь» мой умер окончательно. Будет роман, но совершенно другой.

В углах комнаты и на окнах толстым серебристым слоем намерзал иней. От недоедания и холода Александр Степанович заболел фурункулезом. Полулежа на сооружении из ящиков, заменявших кровать, он писал на четвертушках бумаги, которые для него нарезала Нина; она лечила его, кормила, сама добывала дрова. Роман, над которым начал работать Грин, он назвал «Блистающий мир». Героем его стал человек, наделенный даром свободного полета.

Еще в «Красных парусах» появляется Мас-Туэль, долгое время не подозревающий в себе способности летать. В черновиках сохранилась глава «Детство Мас-Туэля»:

«Ветром подкинуло, — говорил он испуганной матери; то же выражение употреблял мальчик, когда случалось ему подскакивать к высоко натянутой веревке, чтобы сдернуть сушившееся белье.

В играх, наблюдая бегающего Мас-Туэля, прохожие останавливались с удивлением — он положительно мелькал и чертил воздух, как конькобежец.

Между тем, его вес по росту и возрасту был нормальным, исключая тех случаев, когда он начинал улыбаться, как бы потеряв чувство окружающего. Взятый тогда на руки или усаживаемый на высокий стул, Мас-Туэль обнаруживал пугающую легкость. Казалось, что он сам следует движениям рук, отделываясь легким прикосновением. <...>

Меж тем шли годы, и Мас-Туэлю исполнилось четырнадцать лет. Однажды, шатаясь вечером вблизи порта, он заметил кем-то оставленную шлюпку; весла были при ней, но судно никем не охранялось — в ожидании, по-видимому, загулявших владельцев. Мас-Туэль любил воду; вид пустой лодки положительно терзал его возможностью сворованного удовольствия, и, рассчитывая вернуться через полчаса, он, не размышляя, оттолкнул шлюпку и выплыл в полное тяжкой красоты вечернее море.

День был жарок и тих; запад сиял пожаром облаков, напоминающих лепестки огненной розы. Там творились тихие чудеса. Световые уклоны, взрывы и расхождения; нежная затененность глубин, вокруг которых блеск переходил от яркого, как желтый бархат, луча к совершенству сияющей бесцветности.

Эти фантастические долины и храмы клубящейся белизны, эти пропасти с голубыми глазами неба и царственный пурпур, из-за которого плыли веера радужных озарений, меж тем, как багровый пот переливался по раскаленному лику солнца — всё отзывалось в мальчике сладким возбуждением красоты, и он дышал полной грудью, устремляя глаза в точку облачного горизонта. Там расступались белые скалы, обнажив клочок синевы с перспективой и рябью, как в подлинном морском заливе, и по этому небесному морю плыл белый фрегат — маленькое далекое облако, плывшее в полосе ветра. Всё было неотличимо верно действительности с той лишь разницей, что небесный залив дышал мечтательной таинственностью, так много говорящей душе, когда она живет отдельно, возвышаясь над телом и забывая о нем.

Мас-Туэль, опустив весла, смотрел на это, и в нем постепенно сглаживались все разветвления физической напряженности; он как бы не жил телесно, погрузившись в сон наяву, убивающий цепкую паутину реальности.

Желание рассмотреть вблизи небесный залив возникло у него совершенно естественно. Невозможность достижения цели не исключает, как известно, соответствующих желаний. Подобные желания безотчетны.

Но такое, чисто зрительное желание Мас-Туэля сопровождалось неожиданным результатом — он поднялся на воздух, потеряв вес, и в смертельном испуге, увидев покинутую лодку, закричал так отчаянно, что летевшая невдалеке чайка взмыла, сломав линию полета, высоко вверх».³

Грин обратился к образу Мас-Туэля не вдруг — он был не в силах расстаться с любимым своим Бам-Граном. В первых черновиках «Блистающего мира» именно Бам-Гран должен выступить в цирке, чтобы поразить умы жителей Лисса: «В кабинет директора цирка явились корреспонденты, журналисты и хроникеры. На их расспросы директор дал следующие объяснения: в первых числах июня к нему пришел человек неизвестной национальности; на его визитной карточке стояло: Бам-Гран. <...>

— Он, — говорил директор, показался мне образованным и воспитанным человеком. <...> По его просьбе я сел в углу, чтобы не мешать его упражнениям. Улыбаясь — улыбка всегда играет на его лице — он отошел к двери, кивнул мне, подмигнув при этом таинственно и лукаво, и двинулся через стол по воздуху, предварительно оттолкнувшись ногой».⁴

Однако, слишком серьезен и глубок был замысел романа, чтобы легкомысленный, улыбающийся Бам-Гран мог стать его героем.

И Грин обращается к старому своему знакомцу — Мас-Туэлю, внешность которого разительно отличается от облика Бам-Грана: «Он красив, молод и серьезен».⁵ После некоторых колебаний, перебрав ряд имен, Грин нарекает своего героя Друдом.

Работа спорилась, несмотря на болезнь и ветер, гулявший в их комнате. Роман начинается, как и в первом варианте, выступлением летающего человека в цирке Лисса; аттракцион назначен на двадцать третье июня.

У Грина, как правило, не было случайных деталей. Двадцать третье было его любимым числом: он посчитал его счастливым. 23 августа родился Саня Гриневский, а 23 октября — Нина Миронова. 23 мая 1918 года Грин передал Нине Коротковой стихи у памятника Стерегущему, а 23 февраля 1921 года (по старому стилю) Грины поженились.

Многие произведения Грина помечены этим магическим числом — на счастье.

Первая часть романа была завершена в средних числах октября. Александр Степанович поставил точку после слов: «И в этих белых массах исчез Друд», написал: «Конец первой части» — и долго ходил по комнате, потирая руки — он замерз и радовался, что закончен этап работы.

Нина хозяйничала у окна: здесь была ее епархия.

— Нинуша, можно тебя на полчаса? Ты не очень занята? — спросил Грин.

Было в его голосе нечто такое, отчего Нина порывисто подошла и села.

— Котофей, — сказал Александр Степанович, серьезно и ласково глядя на нее, — я закончил первую часть романа и хочу почитать тебе. Не скучно будет?

Нина вспыхнула. Напечатанные свои вещи Александр Степанович читал ей не раз, но во время работы — впервые. Она понимала, что в этом было прежде всего — доверие.

— Вижу, что хочешь послушать. А, может быть, нет?

— Саша, не дразни, читай.

Грин начал глуховатым своим голосом, перебирая исписанные листы. Мелькнуло что-то знакомое, словно бы о нем самом: «Они же пытались распространить весть, что соперник их по арене — беглый каторжник... <...> Бесполезно расставлять ему пепельницы, потому что окурки всё равно валяются на полу».⁶

Александр Степанович начал главу о выступлении Друда в цирке: «Между тем, отдыхая или раздумывая, по арене прежним неторопливым темпом бежал "Двойная звезда", сея тревожные ожидания, разраставшиеся неудержимо. Чего ждал взволнованный зритель? Никто не мог бы ответить себе на это, но каждый был как бы схвачен невидимыми руками, не зная, отпустят или сбросят они его, бледнеющего в непонятной тоске. <...> Прошло уже около десяти минут, как "Двойная звезда" выступил на арену. Теперь он увеличил скорость, делая, по-видимому, разбег. Его лицо горело, глаза смеялись. И вдруг ликующий детский крик звонко разлетелся по залу: "Мама, мама! Он летит! Смотри, он не задевает ногами!"»⁷

Нина вскочила, не замечая, что лицо ее мокро от слез.

— Что ты? — оторвавшись от рукописи, сам взволнованный, поднялся Грин.

— Да ты плачешь? Нина!

Она провела рукой по лицу.

«Правда, плачу. Саша, я совсем забыла, где я, это удивительно. Удивительно хорошо», — повторила она, волнуясь.

Александр Степанович задумчиво и растроганно смотрел на нее.

— Знаешь, сказал он, — я теперь всегда буду читать тебе.

У Нины обнаружилась точная реакция на то, что она слушала; когда у нее текли слезы от волнения, Александр Степанович считал, что написанное удалось. Если же она оставалась спокойной, это означало — надо переделывать.

«Иногда Александр Степанович приходит ко мне усталый и кислый.

— Бумаги много извел, а сам знаю — ничего не вышло.

Когда же весело блещут его глаза — значит, день был хорош, поработалось. Ничего не спрошу — сам скажет попозже или до обеда позовет:

— Китася, пойдем ко мне и ситечко прихвати.

Он говорил, что процеживает через меня свои произведения, как сквозь сито.

В такие минуты у меня на мгновение холодеет на сердце. Это значит, что Александр Степанович будет мне читать какой-нибудь ответственный отрывок из романа или рассказа. Я боюсь и жажду этих минут. Чувствую ответственность их и свое полное ничтожество. Но я хочу сделать для Александра Степановича всё хорошо и справедливо. Он ровным, спокойным голосом, не глядя на меня, читает. Сначала внутри меня нарочитый холодок — если, мол, Александра Степановича люблю, то всё от него хорошо. Но постепенно, вслед за его словами, я вхожу в его страну, я своя среди его людей, меня ничто не царапает, грудь начинает дышать ровно и свободно — мне так хорошо, как от песни любимой, и слезы текут».⁸

Вскоре после этого вечера Александр Степанович сказал Нине: «Мне нужна твоя помощь. Во второй части появится девушка. Помнишь Руну Бегуэм. Это будет полная ей противоположность. Руна холодна, честолюбива. Как по-твоему, имя подходит ей?»

— Очень.

— А у той, другой героини, имя должно быть легким и теплым, как рукопожатие, как она сама. Так вот, дружок, я прошу тебя — будь ей крестной.

— А я сумею?

— Постарайся, Нина. Ты мне этим очень поможешь. Говори, что придумаешь, я буду записывать, а там выберем.

В последующие два дня Нина то и дело взрывалась именами. Александр Степанович качал головой: «Не то», — говорил он, или «Совсем не годится».

«В один из вечеров, — рассказывает Нина Николаевна, — Александр Степанович читал мне киплинговского «Рикки-тикки-тави». Окончилось чтение, а я, еще под впечатлением написанного, хозяйничая вокруг печурки, ходила и напевала про себя: "Рикки-тикки-тави!" и неожиданно закончилось само собой: "Тави-тум!". Так в голову и ударило: "Тави Тум, Тави Тум — да ведь это же имя!" Как из пушки выпалила:

— Сашенька! Тави Тум!

Он рассмеялся, видя мое волнение, и тоже радостно сказал:

— Вот это хорошо. Тави Тум — то, что подходит совершенно.

Так родилась Тави Тум».⁹

Тави Тум открыла галерею героинь Грина, прототипом которых отныне и до Хариты в неоконченном романе «Недотрога» стала Нина Николаевна. «Одно я женским своим инстинктом поняла очень быстро, — пишет она в воспоминаниях, — это то, что я в представлении Александра Степановича гораздо лучше, чем я есть в действительности, что он меня наделяет такими чертами и чувствами, какие во мне лишь в зачатке или их вовсе нет».¹⁰

В черновиках «Блистающего мира» встречаются, наоборот, наброски образа Тави, не вошедшие в книгу. Те, кто знал Нину Николаевну молодой, считают их живым и точным ее портретом.

«Здесь Тави перебила его, внутренне вспыхнув. При всяком волнении она никогда не могла сказать сразу — что хотела сказать. Слова, закипев, скоплялись у нее в горле, торопясь выскочить все, вдруг, поэтому начало ее речи было лишь пробой голосовых связок. <...> Глаза такой формы и выражения, какие свойственны только синим глазам, хотя цвет их представлял лучистую смесь серого, голубого и коричневого. В тени они казались черными, утром голубыми и, несмотря на такое разнообразие, Друд всегда думал о них, как о синих, под темной и кроткой ресницей».¹¹

В окончательном варианте романа портрет Тави пронизан ясным светом: «Живая и веселая девушка с неправильным, но милым и нежным лицом, с лучистым и теплым, как тихий звон, взглядом, выражение которого беспрерывно разнообразно, девушка, всё время ткущая вокруг себя незримый след легких и беззаботных движений; худенькая, но хорошо сложенная, с открытым и чистым голосом, с улыбкой, мелькающей, как трепет летней листвы».¹²

Всё творчество Грина, как и большей части подлинных художников, автобиографично. «Я — это мои книги», — сказал он, по свидетельству Нины Николаевны, в одном разговоре. Автобиографичен и «Блистающий мир» — от главной его идеи: в битве между темной машиной государства и художником побеждает сила духа — и до треугольника — Друд-Руна-Тави.

Между Руной и Верой Павловной мало общего; императив характера первой жены Грина волей автора превращен в доведенное до максимализма властолюбие Руны, и это единственное, что их роднит. Но совпадает несовместимость Друда и Руны, Грина и Веры Павловны: различные цели, отсутствие сопонимания.

Светом сегодняшнего дня озарена любовь Друда и Тави: «Я тебя зову, девушка, сердце, родное мне, идти со мной в мир, недоступный, может быть, всем. Там тихо и ослепительно. Но тяжело одному сердцу отражать блеск этот».¹³

Встреча с девушкой, поверившей в него, простодушной и чистой, была спасеньем в одиночестве Друда. «Ты будешь думать, что я ее спас, как узнаешь впоследствии, что было, — говорит Друд другу детства; — нет — это она спасение носила в груди своей».¹⁴

Примечания

1. ...искала моя душа». — РГАЛИ. Ф. 127.

2. ...от любви пишу». — РГАЛИ, Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

3. ...высоко вверх». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 3, 4.

4. ...оттолкнувшись ногой». — Там же.

5. ...молод и серьезен». — Там же.

6. ...окурки всё равно валяются на полу». — Там же.

7. ...не задевает ногами!"». — Там же.

8. ...и слезы текут». — РГАЛИ. Ф. 127.

9. Так родилась Тави Тум». — Там же.

10. ..лишь в зачатке или их вовсе нет». — Там же.

11. ...и кроткой ресницей». — РГАЛИ. Ф.127. Оп. 1. Ед. хр. 3, 4.

12. ...трепет летней листвы». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 3. С. 184.

13. ...сердцу отражать блеск этот». — Там же. С. 201.

14. ...она спасение носила в груди своей». — Там же. С. 203.