На правах рекламы:

• смотреть тут

Глава 2. Железное рыканье эпохи. Москва: хождения по издательствам. «Блистающий мир» — рецензии и письма читателей. Первая зима в Крыму: «Совесть моя чиста и дух бодр». Рассказ «Фанданго». Николай Тихонов о рассказах Грина

И снова, в четвертый раз за эти полгода, Грины двинулись в Москву. «Мы любили ездить, — вспоминала Нина Николаевна, — спали в поезде хорошо, чувствовали себя уютно, особенно первые годы, когда и поезда ходили нормально из Феодосии в Москву, и пирожков мама напечет».¹

Грин стеснялся затруднять знакомых поручениями — проще было поехать самому. Но эта поездка оказалась неудачной; и измотала, и надолго отбила у Грина желание разъезжать.

Хотя и выехали Грины в счастливый день — шестого ноября, двадцать третьего октября по старому, везло им лишь в первые дни. Дальше всё пошло наперекос. История была такова: летом Грину было передано предложение Ленгиза издать сборник его произведений на одиннадцать листов. Заведующий издательством был Илья Ионов, всеми ненавидимый, крикливый, рыжий, маленький, похожий на маленького хорька; это к нему — непосредственно — относились слова Блока в предсмертной речи о черни, которой следует поостеречься. Ионов был ультрареволюционен, это устраивало тех, кто вручил ему портфель.

Почему в июле Ионову захотелось издавать Грина? По-видимому, из соображений финансового порядка. Договаривался с Александром Степановичем Воронский — антипод Ионова — спокойный, мягкий, с типичной внешностью интеллигента: очки, бородка. Живя в Москве, Воронский заведовал литературным отделом Ленгиза;² он просмотрел привезенный Грином сборник, одобрил его, передал политическому цензору. Через день Воронский и Грин снова встретились. Александр Константинович сказал условия — 100 рублей за лист и тираж — 5000 экземпляров. Грин их принял. Тогда Воронский написал письмо заведующему отделением Ленгиза в Москве Осипу Бескину, приложил отзыв политического цензора, и Грин пошел относить сборник.

На следующий день оказалось, что договор с Грином Бескин отклонил. Узнав об этом от секретарши, Грин высидел в длинной очереди (как хорошо, что с ним была Нина) и, сдерживая бешенство, попросил объяснений. Бескин был любезен, сказал, что это недоразумение, он попробует всё уладить. Действительно, через два дня, когда Грин зашел в отделение, с ним заключили договор, но, подписывая, он заметил отсутствие главного — подписи Бескина.

— В чем дело? — спросил он секретаршу Левиндову, вежливую даму средних лет.

— Это неважно, Александр Степанович, — сказала она, — Осип Мартынович подпишет после.

Аванс пообещали через пять дней — 300 рублей. Это были те деньги, на которые Грины рассчитывали. В январе Бескин пообещал выслать всю сумму с вычетом аванса. Через пять дней Грину выдали после долгих препирательств сто рублей вместо обещанных трехсот; он просил вексель — дать отказались. Через четыре дня из редакции позвонили, что в Ленинграде договор не подписали.

Грин написал заявление на имя юрисконсульта ЦКУБУ Михаила Андреевича Барановича, где изложил происшедшее. «Всё это заняло, — писал он, — двадцать дней нервного состояния, тяжелых и оскорбительных для меня как автора, человека деловой стороны и настроений, разрушило мои литературные планы, отняло надежды на скорый выезд и лишило энергии для ведения деловых переговоров с другими издательствами».

Александр Степанович попросил Барановича стать его поверенным в этом деле, но тот отказался.

За полгода, прошедшие между первым и четвертым приездами Гринов в Москву многое изменилось. Борьба за власть, которую предвидел Александр Степанович в ночь, когда они узнали о смерти Ленина, из тайной стала явной.

Лев Троцкий — фигура легендарная, создатель Красной армии, спаситель революции и ближайший соратник покойного вождя — сделался мишенью резких нападок. Еще недавно статьи его печатались в журналах и газетах, выступления прерывались бурными аплодисментами, он поучал, разъяснял, говорил о Ленине, как человек, до конца его понимавший.

В упоминавшейся статье, обращенной против Горького и его воспоминаний о вожде, Троцкий пишет: «Это Ленин-то типичный русский интеллигент! <...> На переломе 1917—18 годов, когда в Москве стреляли по Кремлю, когда матросы тушили окурки о гобелены, когда солдаты делали себе крайне неудобные портянки из полотен Рембрандта, в этот период Горький окончательно вышел из себя и превратился в отчаявшегося псаломщика культуры. Ах, ах, ужас, варварство! Большевики разобьют все исторические горшки, цветочные, печные, ночные и всякие иные! А Ленин отвечал ему: сколько понадобится — разобьем, а если разобьем слишком много, вина будет на интеллигенции, которая обороняет необороняемые позиции. <...> Культура есть дело рук человеческих. Настоящая культура не в расписных горшках истории, а в правильной организации человеческих голов и рук. Если для этого приходится разрушать ценности прошлого, разрушим их без плаксивой сентиментальности, а затем вернемся и создадим неизмеримо лучшее. Вот как, отражая мысль и чувство миллионов, смотрел на это Ленин. Хорошо и правильно смотрел, и надо учиться этому революционерам всех стран».³

К седьмой годовщине революции вышла книга Троцкого «Уроки Октября»; в ней автор останавливался на позиции Каменева и Зиновьева, бросая тем самым вызов образовавшемуся треугольнику — Сталин-Зиновьев-Каменев. Ответом была статья члена ЦК Сафарова «Троцкизм или ленинизм?», занявшая несколько подвалов «Известий» в последних числах ноября.

Двадцать шестого ноября были опубликованы доклады Каменева и Сталина на пленуме фракции ВЦСПС, состоявшемся 19 ноября. Сталин сказал: «Мы имели и имеем в лице товарищей Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков. Троцкизм есть недоверие к лидерам большевизма, попытка их дискредитировать, развенчать. Получается, что Ленин был самым кровожадным из всех кровожадных большевиков». (Из книги Троцкого, очевидно. — Ю.П.).

В газетах появились заголовки: «Троцкизм вырвать с корнем!», «Против ложных уроков!», «На кого работает тов. Троцкий?» С огромными — и разгромными — статьями выступили в «Правде» Зиновьев, Бухарин, Молотов.

Напостовцы ликовали — Троцкий защищал от них Воронского, их лютого врага, Воронский поддерживал теорию Троцкого о невозможности создания пролетарской литературы. Было очевидно, что Воронскому теперь несдобровать. Надвигающейся опалой Воронского легко объяснима история с отказом Ленгиза от сборника Грина.

Вместе с тем внятно никто ничего Грину объяснить не смог. Сборник так и не вышел.

Грины жили в Москве до тех пор, пока не был сделан ориентировочный договор с «Новым миром»⁴ на роман «Золотая цепь», а Нарбуту сдана книга «Сокровище африканских гор». Вместо двух недель, которые собирались пробыть в столице Грины, они прожили два месяца, две трети которых Александр Степанович ходил по издательствам.

В «ЗИФе» Грину передали рецензии на «Блистающий мир» и несколько писем. В вечернем выпуске питерской «Красной газеты» появилось нечто среднее между рецензией и фельетоном: «Блистающий мир» (вниманию комиссии по ликвидации неграмотности)».

«Человек летает просто так, — ядовито писал автор заметки, некто Кремень, — сложит руки на груди и поднимается над столом. И всего удивительнее то, что неизвестно, для чего он это делает. <...> По-видимому, это символизирует оторванность от земных забот таких "блистающих" явлений, как творческий порыв, гениальность и пр. Мысль не новая и слегка подгнившая. Зато каким удивительным слогом украшена эта мысль! Какой стиль! Вот, например: "С подвешенным на золотой нитке юной тревоги сердцем ожидала она, как поступит, наконец, Крукс", или "Страх вдвинул томительное жало в упавшие сердца бледных гостей...", или, наконец, совсем замечательно: "Момент этот, прильнув к магниту опрокинутого сознания, расположился, как железные опилки, неподвижным узором..." <...> Мы приветствуем роман с таким возвышенным содержанием и с такой пылкой фантазией, но настаиваем лишь на принудительном обучении автора грамоте. Не позаботится ли об этом издательство?»

За скромным псевдонимом автора рецензии («Кремень») Грин позже обнаружил посредственного питерского журналиста Богданова.

Вторая рецензия была написана другом — Дмитрием Ивановичем Шепеленко. «"Блистающий мир", — писал критик, — одна из наших блестящих неожиданностей — камень из творческой пращи, прилетевший к нам издалека... <...> В чем обаяние книги, и почему она не отрицается сейчас нашей столь трезвой, боевой действительностью, когда невидимый магнит мистики является самой вредной вещью для здравого политического компаса? Мы объясняем это тем, что Грин является реалистом, писателем Земли в самом существенном значении этого слова. <...> Пафос книги лежит, несомненно, глубже фабулы как таковой. Известно, что с некоторой высоты <...> Земля кажется вдавленной. Свобода и высота внушают непреодолимый страх низменной буржуазной психологии, приседающей под ними подобно земной поверхности, когда эта последняя видит над собою вольный полет птиц. <...> Не к мертвому созерцанию, а к радостному, неустанному труду призывает нас "Блистающий мир" Грина. <...> А если в данной вещи есть композиционные срывы, то не небрежностью, а скорее усталостью воображения должны мы их объяснить. А такой грех с лихвой искупается у автора чеканной справедливостью его слога».⁵

Истово старается Шепеленко; наряду с мыслями, опередившими время — о реализме Грина, о подтексте романа (естественно, «низменная буржуазная психология» — печальная дань времени) есть в рецензии та оправдательная, извинительная, рабская интонация, которая спустя годы станет доминировать в работах, посвященных творчеству Грина.

Кроме рецензий были письма; во всех — к счастью, их оказалось мало — люди, их приславшие, требовали едва ли не физической расправы с автором книги, которая вводит читателя в заблуждение, отнимает у пролетарского читателя время и силы — да, силы, так как в ней ничего понять нельзя. Лишь одно письмо отличалось от остальных: в нем студентка пединститута признавалась, что она — поклонница Грина и прочла книгу с восторгом, но зачем, зачем автор, любя героя, так жестоко и непонятно расправился с ним?

— Хоть пиши специальное объяснение, — с досадой сказал Александр Степанович, прочитав письмо, — о Друде я всё сказал в предпоследней главе. Последняя — о Руне, о том, что она выздоровела только потому, что внушила себе — Друд погиб. Я же пишу разрядкой — «Руна — одержима»! Этой девочке я отвечу. А другие? Читатели, которые сперва оглушают комплиментами, а потом задают вопрос — что я хотел сказать смертью Друда? Да не погибает он. Дух бессмертен.

Лишь через три года Грин написал для журнала «30 дней»⁶ очерк «Встречи и приключения», где ответил на вопросы о том, погиб ли Друд. Однако, по причинам, о которых будет сказано ниже, очерк тогда опубликован не был. Трудно назвать очерком или статьей рассказ Грина о том, как он встречается в Феодосии с главными героями своих книг — Грэем и Ассоль, капитаном Дюком, капитаном Санди Пруэлем, Дюроком и Молли; героями «Бегущей по волнам» — Дэзи и Гарвеем. На «Марианне» все отправились в Лисс. «Тогда же, — пишет Грин, — я послал телеграмму Друду в Тух, близ Покета, получив краткий ответ от его жены Тави: "Здравствуйте и прощайте". Ничего более не было сообщено нам, причем несколько позже Гарвей получил известие от доктора Филатра, гласившее, что Друд отсутствует и вернется в Тух не раньше июня».⁷

Дома к Грину вернулось спокойствие, он много работал; это была первая их зима в Крыму. Недалеко шумело море, гудел ветер в кронах тополей, а им было тепло, уютно — снова дома после суеты, редакций, пошлых и тяжелых разговоров.

Письмо, написанное в эти дни знакомому Александра Степановича — известному писателю Касаткину, — говорит о вновь обретенной душевной тишине:

«27 декабря 1924 г.

Многоуважаемый Иван Михайлович Лишь приехав домой и разбирая свои пометки в записной книжке, куда заношу всё даваемое и браемое, увидел я огненный знак "3 р.". И спешу их переслать Вам с признательностью и настоятельными извинениями.

Холодно-с. <...> Усиленно заканчивая новый роман "Золотая цепь", почту своей обязанностью немедленно представить его в "Ниву" или в "Новый мир". <...>

Совесть моя чиста и дух бодр. Судак — 5 к. фунт, яблоки — 5 к. фунт, масло — 60 коп. Сердечный привет Вам. Ваш А.С. Грин».⁸

Работа над романом, который Грин предполагал закончить к середине февраля, внезапно прервалась: в Москве Александр Степанович пообещал Исаю Григорьевичу Лежневу нечто в духе рассказа «Крысолов» для «России». Новое произведение Грина — нечто среднее между повестью и рассказом — называлось «Фанданго».

«Фанданго» имеет — как и многие произведения Грина — целый ряд биографических реалий: место действия — зимний Петроград 1921 года и тот же город весной 1923-го; имя героя — Александр Каур; жена его Лиза, появляющаяся в последней главе, — прелестна, простодушна, непосредственна, полна деятельной, сосредоточенной любовью; адрес Кауров — об этом уже было сказано выше — совпадает с адресом Гринов на Восьмой Рождественской, как и имя хозяйки, Марии Степановны Кузнецовой. Быт КУБУ 1921-го года — очереди за пайками, заборные книжки, суета ученых в поисках нужных талонов — написан с гротескной остротой и реалистической точностью.

Истерика пошлого и несчастного статистика Ершова — кульминация повести — и герой попадает в четвертое измерение, к волшебнику Бам-Грану, в цветущий Зурбаган. Бам-Гран, который не изменился со встречи с ним читателя в рассказе «Ива», лишь приобрел большую значительность («Высокий человек в черном берете со страусовым белым пером, с шейной золотой цепью поверх бархатного черного плаща, подбитого горностаем. Острое лицо, рыжие усы, разошедшиеся иронической стрелкой, золотистая борода узким винтом, плавный и властный жест...»⁹), одаряет Каура не только пребыванием в Зурбагане, но счастьем на всю жизнь — он возвращается в счастливый двадцать третий год, счастливого двадцать третьего мая — в годовщину того дня, когда Грин вручил Нине Коротковой первое стихотворение, посвященное ей. Мешочек с золотыми монетами, врученный Кауру, — воспоминание о счастливой поездке в Севастополь.

Слияние реального с ирреальным, мира внешнего — и внутреннего, доступного лишь немногим, звучит в трансформированных стихах Гейне, которыми заканчивается «Фанданго».

В конце января Исай Григорьевич Лежнев, отвечая Грину, писал: «Порадовали Вы меня известием, что "Фанданго" у Вас подвигается и что в скором времени сумеете выслать первые два листа. <...> С деньгами у нас сейчас тесно — тем не менее, не позже как через неделю после получения рукописи, деньги вышлю. <...> Настроение письма бодрое. Рад этому очень: 1) по-человечески, 2) из "эксплуататорских" побуждений: знаю, если настроение бодрое, значит, пишется хорошо».¹⁰

Вскоре Грин отправил первую половину рассказа. В ответ Лежнев написал: «"Фанданго" мне очень понравилось. Цельного впечатления еще нет, да и быть не может — по первой части. Но чувствую, что должно выйти хорошо... Сейчас важно окончание. Когда пришлете? Когда будете здесь? Ни рукописи не шлете, ни письма не пишете — значит, сердитесь, а я — по совести — ни в чем не повинен».¹¹

Через пару недель выйдет номер пять. Уже готовится шестой, посвященный трехлетию журнала. Кроме того, в конце марта собираемся устроить литературный вечер, посвященный тому же трехлетию. <...> Жду рукописи, отклика, письма. Привет Нине Николаевне. Ваш И. Лежнев».¹²

«Фанданго» ожидал сложный путь к публикации. Через десять лет Николай Тихонов напишет Нине Николаевне: «26.IV.34 г. <...> "Фанданго" блестящий рассказ, но полон тех настроений и впечатлений времен 1919—1921 гг., которые сегодня очень странно выглядят — и политических — тоже. Тень от него, как от наиболее бытового, то есть наиболее проясненного, что ли, падала бы на всю книгу, неверно ее окрашивая». Речь шла о переиздании рассказов Грина.

«Я очень люблю произведения Александра Степановича, — оправдывается Тихонов во втором письме, — Вы это хорошо знаете, и была бы моя воля, я бы издал собрание сочинений».

Берег себя Николай Семенович и уберег — не изведал лагерной жизни, дожил до восьмидесяти, был и главой Союза писателей и депутатом Верховного Совета, обитал в известном Доме на набережной;¹³ из стройного, подтянутого поэта, в стихах которого явственно звучат интонации Гумилева, превратился в оборотистого дельца и сделался «розовым божком из папье-маше» по точному определению Надежды Яковлевны Мандельштам.

Судьба страшная и банальная: каждая ступенька ввысь (вниз?) — компромисс или предательство. После арестов и расстрелов тридцатых годов Тихонов в числе первых восемнадцати писателей Указом от 5 февраля 1939 года награжден орденом Ленина.

Примечания

1. ...мама напечет». — РГАЛИ. Ф. 127.

2. ...отделом Ленгиза... — О работе А.К. Воронского в Ленгизе в 1924 г. не известно.

3. ...революционерам всех стран». — Газ. «Известия», 1924, 6 октября. (Примеч. автора).

4. ...с «Новым миром»... — Русский ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. Издается в Москве с января 1925 г.

5. ...его слога». — Журн. «Пролетарий связи», 1924, № 23/24. (Примеч. автора).

6. ...«30 дней»... — Журнал издавался в 1925—1941 гг.

7. ...не раньше июня». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 5. С. 472.

8. ...Ваш А.С. Грин «. — РГАЛИ. Ф. 246. Оп. 1. Ед. хр. 36.

9. ...властный жест...«... — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 5. С. 358.

10. ...пишется хорошо». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 113.

11. ...ни в чем не повинен. — Видимо, речь идет о недосланных из редакции журнала денег. (Примеч. автора).

12. ...Ваш И. Лежнев». — Там же.

13. ...Доме на набережной... — Дом правительства, комплекс сооружений на Берсеньевской набережной Москвы-реки (ул. Серафимовича, 2). В нем проживали представители советской элиты.