На правах рекламы:

• Помещение для хранения склад индивидуального хранения.

Глава 3. «Мрачные Грины» — веселые Грины. Роман «Золотая цепь» завершен. Щенок Кук. Нижние Отузы. Постановление «О политике партии в области художественной литературы». Встреча с Михаилом Булгаковым в Коктебеле

Грины привыкали к новому городу. «В Феодосии нас называли "мрачные Грины", — пишет в воспоминаниях Нина Николаевна. — На самом деле мы никогда не были мрачны, просто мы очень уставали от светских разговоров, переливания из пустого в порожнее. Городок интересовался — живет писатель. А как, никто не знал. Дома же у нас было так весело и хохотливо, что никто бы нас мрачными не называл. Бывали, например, дни, когда мы друг с другом и с матерью говорили стихами; при этом отвечать нужно было с наивозможнейшей быстротой. Нелепее других были мои стихотворные ответы, что очень смешило маму и Александра Степановича.

Зато, когда он писал, в квартире царила полная тишина. Сначала он протестовал, говорил, что привык работать в меблированных комнатах, что мы должны жить обычно, не думая о нем. Мы и жили обычно, только двери открывали тихо, ходили осторожно, стульями не гремели, знакомых отучили приходить в рабочие часы Александра Степановича, а случайных посетителей дальше кухни не пускали.

Вечерами Александр Степанович любил читать мне вслух, и я любила эти часы в его кабинете. Мы прочли некоторые рассказы Эдгара По, автобиографические Бальмонта, много раз его стихи; всего Бальзака, много Мериме — два раза "Кармен", очень любимую Александром Степановичем. "Ни в одном произведении страсть не выражена так ярко, как в этих сухих, сжатых строках" — как-то сказал он.

Александр Степанович любил читать и перечитывать Толстого, очень любил Чехова; Горького любил только рассказы, но не романы. Когда-то в молодости увлекался Андреевым, а стали перечитывать — бросил. Нравился за изящный холодок и мастерство Бунин. Читали мы всего Диккенса, Гоголя, Достоевского — с любовью, не торопясь. А Свифта, которого очень любил Александр Степанович, всегда читал один: его острота, — уверял он, — лучше переваривается наедине».¹

Весной 1925 года Грин закончил «Золотую цепь». В уже упоминавшихся заметках Нины Николаевны «О биографическом творчестве Грина» она пишет: «Биографическое в "Золотой цепи": плаванье на дубке "Святой Николай" — такой же хозяин и счет. И мысли о мальчике и мужчине такие же: "Я едва не заплакал от злости, но удержался, так как с некоторого времени упорно решал вопрос — "кто я — мальчик или мужчина?" Я содрогался от мысли быть мальчиком, но, с другой стороны, чувствовал что-то бесповоротное в слове "мужчина" — мне представлялись сапоги и усы щеткой».²

«Золотая цепь» — олицетворение неосуществленных желаний Саши Гриневского, вместо этого получившего тяжелое бродяжничество, холод и прозябание. Молли — детская мечта Александра Степановича. Сказка Кота-Мурлыки о Миле и Нолли³ казалась ему самым прекрасным в жизни. «А будет ли мне так? — с волнением думал я, прочтя ее ребенком и плача от непонятного мне волнения», — рассказывал Александр Степанович.

О Ганувере: «Его ум требовал живой сказки, душа просила покоя». — Мой дорогой А.С.!»⁴

Роман «Золотая цепь» — книга о чудесно сбывшемся счастье.

Юнга Санди внезапно попадает из грубого, пьяного мира в страну необычайного:

«Рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел в любимую страну битв, героев, кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крик — песня — шепот: "Тайна — очарование! Тайна — очарование!" "Неужели началось?" — спрашивал я себя; мои колени дрожали».⁵

В необычайной стране, полной чудес и опасности, Санди приобретает друзей и узнает о том, что такое любовь; он познает себя — в нем есть отвага и верность, пылкость и простодушие. В будущем Санди Пруэля ждет счастье разделенной любви: «До свидания! — закричала девочка, унося пирожки в пакете и кланяясь. — До свидания!спасибо! спасибо!

— А как тебя зовут? — спросил я.

— Молли! Вот как! — сказала она, уходя с Паркером.

Праведное небо! Знал ли я тогда, что вижу свою будущую жену? Такую беспомощную, немного повыше стула?!»⁶

Санди ждет слава: «Та музыкальная фраза, которая пленила меня среди лунных пространств, звучала теперь прямо в уши, и это было, как в день славы, после морской битвы у островов Ката-Гур, когда я, много лет спустя, выходил на раскаленную набережную Ахуан-Скапа, среди золотых труб и синих цветов».⁷

Санди становится писателем — не в романе, а в далеком будущем; полного счастья Грин себе без этого, очевидно, не мыслил. Санди-писатель описывает происшедшее с ним; однако, книга начинается с того, что Санди Пруэль сидит над листом бумаги: «"Дул ветер...", — написав это, я опрокинул неосторожным движением чернильницу...» и несколькими главами дальше: «Тогда со мной произошло странное, вне моей воли, нечто, не повторявшееся долго, лет десять, пока не стало натурально свойственным, — это состояние, которое сейчас опишу. Я стал представлять ощущения беседующих, не понимая, что держу это в себе; между тем я вбирал их как бы со стороны».⁸

Свет романа был бы слишком ярок, если бы не тень печали, лежащая на некоторых его страницах. Тоскует по недавно утраченной жене спокойный, мужественный Дюрок: «Я услышал слабо долетающую игру на рояле, — беглый мотив. Он был ясен и незатейлив, как полевой ветер. Дюрок внезапно остановился, затем пошел тише, с закрытыми глазами, опустив голову».⁹ Едва найдя потерянную любовь, умирает Ганувер, — тонкий и нерасчетливый, обманутый, убитый неожиданным богатством. Золотая цепь не принесла ему счастья. «Все кончилось очень плохо», — как сказал один из героев романа, Поп.

И всё же «Золотая цепь» — книга о сбывшейся мечте.

Роман шел легко, в доме Гринов царил покой и мир. Первый год, прожитый в Феодосии, подходил к концу. Всё получалось, как задумала Нина: их жизнь снова стала надежной; ничто не угрожало ей. Ольга Алексеевна с Ниной вставали рано, когда Александр Степанович еще спал. Нина убирала комнаты, а Ольга Алексеевна готовила завтрак. Кабинет Александра Степановича требовал особой заботы: его надо было хорошо проветрить, протереть пол. Как-то, застав ее за уборкой, Грин попросил ее никогда этим не заниматься: «Лучше найми кого-нибудь!». С тех пор Нина убирала потихоньку от него: помыв пол, раскладывала на прежние места разбросанные окурки.

Позавтракав, Грин уходил работать, а Нина с Ольгой Алексеевной снова принимались за хозяйство — за обед, стирку, шитье. Нина умела шить и обшивала всю небольшую семью; ей удавалась и верхняя одежда. Поработав часа четыре, Александр Степанович выходил из кабинета: «На сегодняшнее утро хватит, — говорил он, — пошли к морю».

Нина брала с собой рукоделье, они, изредка перебрасываясь словами, сидели на берегу; нередко Грин брал те страницы написанного им, которые хотел прочесть Нине. Очень любил Александр Степанович наблюдать за погрузкой кораблей в порту; звуки, доносящиеся оттуда; скрип подъемных кранов, гортанные голоса итальянцев, турок, греков — всё дышало ветром далеких дорог.

Возвращаясь домой, Грины заходили в библиотеку и книжный магазин. Однажды, когда Александр Степанович, стоя у прилавка, листал книгу, что-то теплое прикоснулось к его ноге; он нагнулся — это был щенок.

— Нина, взгляни!

Совсем крошечный, видимо, недавно прозревший, он лежал на ладони Грина.

— До чего же грязен, — сказала, рассматривая его, Нина; он глядел на нее, беспомощно дрыгая лапками. — Саша, надо его немедленно выкупать.

— Как, мы его берем?

— Конечно. Он подброшен, это же ясно.

Дома Ольга Алексеевна напоила его молоком. Щенок торопливо лакал. Затем ему устроили ванну в отваре табака — у него оказалось множество клещей. Сытый и чистый, он уснул; клещи сыпались на подстилку. Александр Степанович посмотрел на него внимательно и сказал: «Мужик и, кажется, хорошей породы». Назвали Куком в честь знаменитого путешественника. Когда Кук подрос, выяснилось, что он — это она, и к тому же дворняжка. Над Александром Степановичем посмеялись. Но Кук так и остался Куком и сделался любимцем семьи.

Первая поездка в Москву в 1925 году состоялась в мае. Грин вез оконченную «Золотую цепь» и новый сборник рассказов «Гладиаторы». На этот раз все дела были завершены в несколько дней: «Золотую цепь» взял «Новый мир», о чем договорились еще зимой с его редактором — пожилым, благожелательным Иваном Ивановичем Скворцовым-Степановым. В редакции был порядок — Александр Степанович получил аванс — восемьсот рублей — на следующий день. Удалось и со сборником — его принял в «Недра»¹⁰ Николай Семенович Ангарский, заведующий издательством.

Вернувшись в Феодосию, решили: деньги есть, можно себе позволить снять дачу где-то в тиши — город всё более становился курортом в летнее время. В деревне Нижние Отузы — так называлась часть Отуз, расположенная на море,¹¹ — сняли комнату с верандой. Хозяин дома был татарин, сторож актинометрической станции. Дом стоял над морем, на высоком холме. «Наш обвеваемый холм» — называл его Александр Степанович.

Ходили пешком в Коктебель — для этого надо было перевалить через скалы потухшего вулкана Кара-Даг, заходили отдохнуть к Волошиным; брали у хозяина лодку и заплывали — то в сторону Нового Света, то в необыкновенные по красоте бухты Кара-Дага.

Проходя вниз, к морю, они шли, минуя развалины бань; однажды в оконном проеме увидели виноградную ветвь: колеблемая ветром, прозрачно-зеленая, неожиданно живая в мертвых развалинах, она поразила их.

— Хороша! — сказал, остановившись, Грин. — А вот напишу ее такой — скажут: всё выдумывает!

У хозяина был восемнадцатилетний сын, дурачок, тихий и беззащитный. По ночам он ходил вокруг дома, помогая отцу сторожить, и пел татарские песни — заунывно, как вечерняя птица.

Между ВАППом¹² и группой «Перевал»,¹³ возглавляемой Воронским, продолжалась ожесточенная война. ЦК партии, силясь помирить духовную элиту страны, раздираемую склоками, принял постановление и опубликовал его в центральных газетах. Оно называлось «О политике партии в области художественной литературы» и было датировано 18 июня 1925 года. Отмечая начало новой эры в стране — эры культурной революции — партия в Постановлении предложила следующую классификацию литературы: пролетарская, крестьянская и попутническая. Такое деление было не новым, постановление его лишь узаконило.

Антиреволюционные элементы, — «теперь крайне незначительные», — как сообщало, утешая, Постановление, — надо из советской литературы исключать и вести с ними борьбу самым энергичным образом. Однако, «партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти многочисленные формы изживать в процессе всё более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма. <...> Коммунистическая критика должна изгнать из своего обихода тон литературной команды, <...> должна решительно изгонять из своей среды всякое претенциозное, полуграмотное и самодовольное комчванство».¹⁴

Обе стороны сочли решение ЦК своей победой. «Политика наскока и полуадминистративного нажима в литературе, а порою и просто подсиживание, осуждена партией так же, как и бесшабашная кружковая распря, истощавшая попусту наши общие силы», — писал от лица попутчиков Леонид Леонов.

Через десять дней после опубликования решения ЦК, на общем собрании МАПП¹⁵ выступил Авербах. Приветствуя документ, он поправил его: существуют не отдельные антиреволюцинные элементы, а целый контрреволюционный лагерь, куда входят Мариэтта Шагинян, Михаил Булгаков, Алексей Толстой, Иван Новиков, Сергеев-Ценский и многие другие.

Ко многим другим, бесспорно, был отнесен Грин; доказательством тому была вышедшая в эти дни рецензия на сборник «На облачном берегу» Г. Лелевича, одного из наиболее активных вождей ВАППа: «То, что было терпимо до Октября, стало совершенно несносно в наше время. <...> Грин — последыш того слоя русской интеллигенции, который не приобщился к буржуазному миру и в то же время не пошел за пролетариатом, цепляясь за свою мнимую "самостоятельность". Этот слой уже давно вырождается, а книга Грина — одно из ярких проявлений этого вырождения. <...> Книжка Грина совершенно никчемна. Разве только исследователь современного декаданса найдет в ней небезынтересный материал».¹⁶

Грин прочел рецензию, вернувшись из Отуз в Феодосию. Было над чем задуматься. До сих пор напостовцы его не замечали; теперь, видимо, следуя указанию ЦК о вылавливании «антиреволюционных элементов» — обнаружили. Пишет не кто-нибудь — Лелевич; не где-нибудь в «На посту» — в «Печати и революции», журнале интеллигентном, где редактором был литературовед Вячеслав Полонский, а сотрудниками — Воронский, Луначарский, Коган, Фриче.

Не так давно, весной 1925 года, на диспуте о судьбах русской интеллигенции с речью выступил любимец партии Николай Иванович Бухарин; он сказал: «Нам необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренированы на определенный манер. Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике».¹⁷ Во всём послушная интеллигенция — вот, что нужно было партии и государству.

Грины вернулись домой в начале августа. В Отузах они пробыли два прекрасных месяца, но соскучились по матери, по дому. Теперь они часто ездили в Коктебель; из Феодосии по побережью разъезжали линейки. Отправлялись обычно на целый день; увлекались сбором коктебельских камней. Счастье внезапных находок превращали дни в игру и праздник. «Сгребать кучи гравия и пересматривать его, испытывая острое утоление охотничьей страсти, когда среди белых, черных, розовых, серых, зеленых мелькнет прозрачный, как опал, фернампикс или затерянная лет пятьсот назад итальянская бирюзовая буса...» — писал Грин в неоконченной повести о Восточном Крыме, в отрывке под названием «Хранитель морских камней».¹⁸

Среди литераторов, живших в доме Волошина, Грины выглядели по меньшей мере странно. Когда Александр Степанович проходил с Ниной вдоль густо населенной загорающими части пляжа, их провожали ироническими — редко добродушными — улыбками: он был в светлом чесучевом костюме, она — в длинном, обычно белом, — платье.

Грины проходили, как всегда, занятые друг другом, погруженные в тихий разговор. Но чрезмерная раздетость жителей Дома поэта коробила Грина. В том же отрывке он пишет: «Не будучи праведным в том смысле, какой, естественно, вызывает улыбку, я не видел цели этого выставления напоказ всех слабостей неуклюжих тел, имеющих к тому же не то демонстративный, не то религиозный вид несения чего-то "принципиального" или неуместного озорства, с расчетом на крикливый эффект. Любители "загорать" также скорбно потешали меня. <...> По сравнению с бесстыдством женщин, валяющихся нагишом в скульптурных позах, <...> купание татарок поражало сдержанностью и своеобразным изяществом. Они приходили группами — женщины, девочки, старухи — и купались, но — в платьях, ухитряясь незаметно входить в воду и выходить из нее; а очень далеко купались мужчины-татары. Это сознательное уважение друг к другу невольно наводило на размышления».¹⁹

Александр Степанович как-то узнал, что среди гостей Волошина появились новые, из Москвы — Михаил Афанасьевич Булгаков с женой Любовью Евгеньевной. Грин заинтересовался — лишь недавно в издательстве «Недра» вышла книга Булгакова, состоящая из двух произведений; это были ставшие знаменитыми «Дьяволиада» и «Роковые яйца». Грин захотел познакомиться с автором блестящих, гротескных рассказов, легко шифруемых даже неискушенным читателем.

Вспоминает Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова: «Как-то Максимилиан Александрович подошел к Михаилу Афанасьевичу и сказал, что с ним хочет познакомиться писатель Александр Грин, живший тогда в Феодосии, и появится в Коктебеле он в такой-то день. И вот пришел бронзово-загорелый, немолодой уже человек в белом кителе, в белой фуражке, похожий на капитана большого речного парохода. Глаза у него были темные, невеселые, похожие на глаза Маяковского, да и тяжелыми чертами лица напоминал он поэта. С ним пришла очень привлекательная вальяжная русая женщина в светлом кружевном шарфе. Грин представил ее как жену. Разговор, насколько я помню, не очень-то клеился. Я заметила за Михаилом Афанасьевичем ясно проступавшую в те времена черту: он значительно легче и свободней чувствовал себя в беседе с женщинами. Я с любопытством разглядывала загорелого "капитана" и думала: вот истинно нет пророка в своем отечестве. Передо мной писатель-колдун, творчество которого напоено ароматом далеких фантастических стран. Явление вообще в нашей оседлой литературе заманчивое и редкое, а истинного признания и удачи ему в те годы не было.

Мы пошли проводить эту пару. Они уходили рано, так как шли пешком. На прощание Александр Степанович улыбнулся своей хорошей улыбкой и пригласил к себе в гости:

— Мы вас вкусными пирогами угостим! <...>

Но так мы и уехали, не повидав вторично Грина (о чем жалею до сих пор)».²⁰

Воспоминания жены Булгакова непритязательны и наивны. «Нет пророка в своем отечестве!» Был изгоем в советской России Грин, едва ли не большим — Булгаков.

Вскоре после встречи в Коктебеле, Грины прочли статью Авербаха о сборнике Булгакова: «Единая тема — удручающая бессмысленность, путанность и никчемность советского быта, хаос, рождающийся из комических попыток создать новое общество. <...> Рассказы Булгакова должны заставить нас тревожно насторожиться. Появление писателя, даже не рядящегося в попутнические цвета, опасно. Наши издательства должны быть настороже, а Главлит — тем паче!»²¹

Примечания

1. ...переваривается наедине». — РГАЛИ. Ф. 127.

2. ...усы щеткой"». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 4. С. 5.

3. Сказка Кота-Мурлыки о Миле и Нолли... — Имеется в виду книга Н.П. Вагнера «Сказки Кота-Мурлыки» (1872).

4. ...дорогой А.С.!» — РГАЛИ. Ф. 127.

5. ...мои колени дрожали». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 4. С. 7.

6. ...повыше стула?!» — Там же. С. 119.

7. ...среди золотых труб и синих цветов». — Там же. С. 88.

8. ...как бы со стороны». — Там же. С. 37.

9. ...опустив голову». — Там же. С. 57.

10. ...в «Недра»... — Кооперативное издательство, существовало в Москве в 1924—1932 гг.

11. ...так называлась часть Отуз, расположенная на море... — Ныне нос. Курортное. О жизни Гринов в Нижних Отузах см. статью Л. Ковтун «Еще один крымский адрес Грина» в кн.: Александр Грин: Судьба и творчество: Статьи, очерки, исследования. Феодосия; М.: Издат. дом Коктебель, 2008. С. 18—22.

12. Между ВАППом... — Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей.

13. ...группой «Перевал»... — Литературная группа, возникшая в Москве в конце 1923 — начале 1924 гг. при журнале «Красная новь». Прекратила свое существование после 23 апреля 1932 г.

14. ...и самодовольное комчванство». — Газ. «Правда», 1925, 1 июля. (Примеч. автора).

15. ...МАПП... — Московская ассоциация пролетарских писателей.

16. ...небезынтересный материал». — Журн. «Печать и революция», 1925, № 7. (Примеч. автора).

17. ...на фабрике». — Там же, № 3. (Примеч. автора).

18. ...«Хранитель морских камней». — Отрывки из произведения впервые опубликованы: Сукиасова И.М. Материалы из творческой лаборатории А.С. Грина. — Литературная Грузия, 1973, № 5. С. 89. Незавершенная повесть «Хар-Датаг» впервые опубл. в кн.: Грин А.С. Встречи и приключения. Повесть о Карадаге. Рассказы. Феодосия; М.: Издат. дом Коктебель, 2008. С. 117—123.

19. ...на размышления». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1.

20. ...(о чем жалею до сих пор)». — Белозерская-Булгакова Е. Воспоминания. М.: Худ. лит., 1990.

21. ...Главлит — тем паче!» — Газ. «Известия», 1925, 20 сентября. (Примеч. автора).