На правах рекламы:

• vbalkhashe.kz информация от партнеров

Глава 5. Начало 1926 года. Рецензия Фрида: «Грин умеет показывать мир заново...» Поездки в Москву. Эпоха ворчит, но еще печатают

В январе пришла первая книжка «Нового мира» с третьей рецензией на сборник, подписанной известным критиком Яковом Фридом. Статья порадовала — и тем, что в ней автор не прямо, но явственно полемизировал с двумя предыдущими рецензиями; и то, что напечатал ее серьезный журнал, в который, к тому же, Грин собирался отдать «Бегущую»; ее уровень, глубина, объективность.

«Давно и четко сложившаяся писательская индивидуальность Грина, — писал Фрид, — все особенности его письма делают правильным отношение к нему как к писателю старому, о котором сразу не скажешь, в каком десятилетии (или столетии) и в какой стране он жил; от которого созвучности с эпохой не потребуешь. И при таком подходе становятся виднее наиболее ценные черты его дарования.

Под пером Грина приключенческий роман и новелла входят в нашу "большую", не бульварную литературу, где раньше места для них не было. Лучшие его рассказы являются образцами редкого в русской литературе авантюрно-психологического жанра — того самого, в котором приблизительно писал Конрад, отчасти Уэллс и непревзойденным мастером которого был Эдгар По. <...> Гибкими и послушными схемами приключенческих сюжетов Грин пользуется только для того, чтобы, поместив персонажи в нужную обстановку, облегчить осуществление своего основного задания — психологического анализа.

Его интересует личность, как таковая — во всех ее отклонениях от нормы в решительные, роковые для людей моменты... <...>

Рассказам вполне соответствует их стиль "под перевод", нередко "под старину", легкий и в то же время обнаруживающий немалую культуру языка, по-хроникерски точного в самых бредовых местах. Грин умеет показывать мир заново».

Рассказ «Фанданго» не попал ни в один из вышедших номеров журнала «Россия». Лежневу приходилось трудно; ему грозили ликвидацией «России», требовали иной направленности, иного содержания, подключения к эпохе. «Россия» осталась независимым журналом, что и привело к естественному концу; журнал был закрыт — вышло только пять номеров, а Лежнев выслан в Германию.

За два года до печальной развязки своей издательской деятельности Лежнев писал Горнфельду: «Над нашим писателем производится сейчас любопытный психологический эксперимент.

Писатель —

1) голоден и ему необходимы средства к жизни;

2) хочет печататься во что бы то ни стало;

3) нуждается в хорошей прессе, в благожелательной критике. <...>

И вот правительством ассигнуется триллион. Тогда писатель —

1) сыт;

2) печатается в официальных издательствах;

3) получает к своим услугам самый мощный рупор рекламы — ежедневную прессу. <...>

Писатель получает "что угодно для души", включая званые обеды у виднейших сановников, обильные возлияния и умильные застольные беседы. <...>

Бить по всем этим трем пунктам, значит, бить наверняка. Зачем же это делается? Затем, чтобы морально разложить и исподволь идейно полонить писателя. И мытьем, и катаньем».

Письмо предсказало судьбу его автора: пробыв пять лет вдали от семьи (не в ссылке, не в лагере — в Берлине), он вернулся полностью покаявшимся, вступив в ряды ВКП(б), позже написал монографию о Шолохове и до конца дней своих преуспевал.

Во втором номере рапповского журнала «На литературном посту» был отмечен юбилей — шестидесятилетие — «старейшего пролетарского писателя» — Алексея Свирского. Грин, регулярно покупавший в газетном киоске тонкие номера журнала, поморщился: «Однако, мой друг Алексей пришелся этим оголтелым ребятам по вкусу».

В том же номере журнала было изображено Кукрыниксами¹ (эта троица выполняла карикатуры в «Рупоре РАППа») «дерево современной литературы»: пышным стволом и его вершиной были, естественно, пролетарские писатели; Либединский соседствовал с Демьяном Бедным; Горького, с которым у напостовцев были особые счеты, сунули между Ляшко и Свирским. Направо простирались центральные попутчики — Соболь, Вересаев, Никитин, Пильняк, Лидин, Зощенко, Форш, Шагинян, Шишков; налево — попутчики, приближающиеся к пролетарским: Николай Тихонов, Бабель, Лавренев, Леонов. Буржуазные писатели — Толстой, Замятин и Булгаков — стали побегом последней ветви справа. Казалось бы, ниже размещаться негде. Однако, над землей была сделана надпись «Живые трупы», под которую поместили Ахматову, Волошина и Белого.

Александр Степанович брезгливо рассматривал карикатуру: дерево напоминало виселицу.

— Ладно, если ошельмованные наплюют, как Макс, в чем я не сомневаюсь — он человек мудрый... Но есть ведь помоложе, пожиже. Как меня-то забыли?

Не прошло месяца после потрясшего страну самоубийства Есенина. Грин тогда сказал Нине: «Вырвалась птица из клетки».

Вскоре после выхода второго номера журнала «На литературном посту» покончил с собой талантливый писатель Андрей Соболь. Питерская «Красная газета» в некрологе, посвященном его смерти, — покойному было тридцать семь лет — отметила, что причиной было причисление его журналом РАППа к правым попутчикам.

На это Карл Радек отозвался раздраженной статьей: «Бросьте это! — писал он. — <...> Я не поклонник журнала "На литературном посту", ибо он больше шельмует, чем убеждает. Но писатель, который не выносит даже несправедливой критики, — нежизнеспособен. Кто пишет — сам обстреливает и идет на обстрел. <...> Понятно, нелегко стать коммунистом. Но это есть вопрос жизни и смерти для русского писателя, — заканчивал Радек. — Вот о чем надо подумать над могилами Есенина и Соболя».

Итак, — либо писатель вырастает в коммуниста, либо гибнет. Третьего не дано. Было о чем подумать. Всё чаще Александр Степанович вспоминал предсказание Горнфельда, но с тем большим упорством шел по собственному пути.

Бедствия, постигшие Питер, коснулись и Горнфельда, и Калицких, но всё ограничилось лишь тревогой: Аркадий Георгиевич несколько дней был отрезан от мира — молчал телефон, прислуга не могла пробраться в дом на Бассейной; Вера Павловна переволновалась, когда в их квартиру хотели подселить семью пострадавших при наводнении, но обошлось благодаря заслугам Калицкого.

Она часто писала теперь Гринам — сперва обоим («Милая Нина Николаевна! Милый Саша!», а потом только Нине, так как Грин либо ограничивался скупыми приписками в конце письма, либо передавал привет. Переписка Веры Павловны и Нины Николаевны, сохраненная обеими, — драгоценный документ, подробный и доверительный рассказ о жизни Гринов и Калицких. Нельзя не вспомнить о том, что Вера Павловна поддерживала Нину Николаевну письмами все годы, которые та провела в лагере.² По нормам сталинского времени это был акт немалого мужества.

Распределяя авторские экземпляры своих книг, Грин неизменно посылал подарок Калицким. Казимир Петрович, при внешней сухости, очень любил Грина и с нетерпением ждал выхода его книг в свет.

Вера Павловна — Гринам: «15.II.25 г. Дорогие Нина Николаевна и Саша! Большое Вам спасибо от К.П. и меня за память и доброе отношение. <...> Сегодня получила Ваше заказное письмо и вот сейчас же отвечаю. <...> Ты, милый Саша, прислал осенью "Сокровище африканских гор", а потом "Золотую цепь". <...> Прочла с интересом и одобрением. Есть во всех твоих романтических книгах какая-то нежность и умиленность, которые всегда трогают. Потом ждала, чтобы прочел К.П. Знала, что этот твой жанр ему очень нравится. Всегда очень тепло вспоминает твои "Алые паруса". Так и тут: прочел с подлинным удовольствием. <...> Очень рада, что Вы, по-видимому, не тоскуете в Феодосии. Я, по правде, сказать, думала, что больше одной зимы Вы не выживете в глуши...»³

— Хвалит она тебя, Саша, — сказала Нина, прочитав письмо.

— От таких пасхально-гастрономических похвал волком взвоешь, — хмуро ответил Грин. — Каков ассортимент! «С интересом и одобрением»! «Нежность и умиленность»! «С истинным удовольствием»! Уволь.

Работа над «Бегущей» близилась к окончанию. Грин часто звал Нину к себе — читать. Ей всё нравилось в романе: в Дэзи она с чувством неловкости узнавала себя. Завязанный глаз героини «Бегущей» напомнил о недавней болезни, когда Нину замучили ячмени, и она ходила с повязкой то на правом, то на левом глазу.

— И ячмени мои не забыл, — упрекнула она Александра Степановича.

Грин усмехнулся.

До тоски, до дурных снов мучил Нину капитан Гез; в некоторых его чертах она со страхом угадывала самого Александра Степановича. В заметках о биографическом в произведениях Грина Нина Николаевна пишет: «В лице Геза немного от Куприна и Владимира Пяста, несмотря на несходство обоих. В духовном образе — и от них, и от себя. Любимое выражение Александра Степановича о себе: "человек я пестрый". И, действительно, все совмещалось в его существе — и тот Александр Степанович, который жил со мной, любил и берег меня, стараясь всячески украсить мою жизнь и украшая ее нежностью и поэзией, и тот Александр Степанович, которого многие не любили — гневно иногда взрывавшийся, хотя обычно молчаливый, словом умевший зацепить и уничтожить человека, а в пьяном виде просто для посторонних нетерпимый, а иногда и жестокий. Гез имеет многие черты его. <...> Это часть облика Александра Степановича. Разноречивые характеристики матросов. Так и у него».⁴

Треугольник Гарвей-Биче-Дэзи — повторяет тот же узел в «Блистающем мире»: он автобиографичен. Но, если в образе Руны нет черт Веры Павловны, то Биче Сениэль имеет с ней сходство — и внешнее, и в духовном облике.

Об этом размышляет в заметках о «Бегущей» Нина Николаевна: «Образ Биче Сениэль — Вера Павловна. Мечта, идущая к цели, но по ложному пути. Необходимость ложного для познания истинного. Дэзи — искомый идеал. Несбывшееся прозвучало».⁵

Автор отдает должное цельности характера Биче: «Я не стучусь в наглухо закрытую дверь. <...> Не понимаю — значит, не существует! <...> Мне хочется всегда быть только собой. Что может быть скромнее, дорогой доктор?

— Или грандиознее, — ответил я, соглашаясь с ней».⁶

В эпилоге романа акценты расставлены четко, подчеркнута главная идея «Бегущей»: «Дэзи <...> встала, ее лицо разгорелось. — Я ожидала, что в письме будет признано право и счастье моего мужа видеть всё, что он хочет и видит, — там, где хочет. <...> Я опять скажу: "Человека не понимают". Надо его понять, чтобы увидеть, как много невидимого. Фрези Грант, ты есть, ты бежишь, ты здесь! <...>

— Добрый вечер! — услышали мы с моря. — Добрый вечер, друзья! Не скучно ли на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу...»⁷

Через много лет, в Печорском лагере, Нина Николаевна, перечитывая «Бегущую», — как рассказывала она потом, — неизменно плакала, читая ее начало — о Несбывшемся — и эпилог романа.

«Бегущая по волнам» была посвящена Нине. Ей это было не по душе.

— Саша, сними посвящение, — просила она.

— Ну, почему? Ты так радовалась, когда я подарил тебе «Алые паруса», — недоумевал Грин.

— Я не знаю, как тебе объяснить. Он весь наш, и еще посвящение. Я боюсь — а вдруг оно помешает.

— Откуда такие мысли, дружок? До сих пор все брали, хоть и бранились. А если перестанут брать, что вполне возможно, посвящение-то причем?

— Саша, как знаешь, но мне его не хочется.

Грин оставил посвящение.

Начали собираться в Москву, чтобы везти роман, который, как чувствовал Александр Степанович, был лучше всего, что было им до сих пор написано.

В Москву приехали 16 апреля, а на следующий день Александр Степанович пошел договариваться в редакцию «Нового мира». Там сменилось руководство. Вместо любезной Марии Карловны Куприной-Иорданской Грина встретил высокий человек с копной темных вьющихся седеющих волос и крупными чертами лица. Александр Степанович узнал его — он был похож на свои карикатуры, часто появляющиеся в «На литпосту»; это был один из главных оппонентов РАППа, известный литературовед Вячеслав Павлович Полонский, ставший вторым редактором «Нового мира». Он пообещал в двухнедельный срок прочесть рукопись.

В тот же день Грин заключил договор в «ЗИФе»; условия были, как всегда в этом издательстве не блестящие — 125 рублей за печатный лист, то есть, как за переиздание; но при том, что одновременно «Бегущая» пойдет в журнале, денег должно было хватить и на жизнь, и на долги.

Александр Степанович зашел в редакцию «России», чтобы повидаться с Исаем Григорьевичем и узнать о судьбе «Фанданго». Вид Лежнева огорчил его: исхудавшее лицо, потерянный взгляд из-под очков. На вопрос о «Фанданго» он махнул рукой:

— О чем вы, Александр Степанович! Нас того гляди закроют. Вот извольте. И это не первая.

Он протянул Грину «Правду» за шестнадцатое апреля. Статья называлась: «Лицемерие или покаяние?». Известный в то время журналист Колоколкин называл Лежнева «несомненным идеологом новой буржуазии», «до неприличия плохим политиком», который осмелился обвинять некоторых литераторов и, более того, политических деятелей, в «кулакомании» и призывал к ориентации государства на хозяйственного крестьянина, сиречь, — пояснял Колоколкин, — на кулака.

— Еженощно жду звонка, — горько усмехнулся Лежнев. — Хоть и пишут, что там райские кущи. Недавно была прелестная статья о Соловках. Не читали? Ознакомьтесь. Я собираю перлы такого рода.

Статья под рубрикой «СЛОН пишет» была посвящена выходу первого номера журнала «Соловецкие острова». Цитировались стихи заключенных:

Где же лагерь, тюрьма, удушье?
Только труд, да и то игрушка!

Автор статьи спрашивал: «Почему не холодеют сердца людей, сосланных Советской властью на далекий Север за суровые провинности?» И отвечал: «Потому что даже там советская власть дала им возможность, окунувшись в атмосферу трудовой жизни, понять, осмыслить по-настоящему человеческий путь и окрылить свое сознание верой в будущее».

— Заберите «Фанданго», Александр Степанович, как бы не пропало, — сказал Лежнев, протягивая Грину его рукопись.

Александр Степанович отдал «Фанданго» в издательство «Недра». Правда, управляющий, Николай Семенович Ангарский, был только что выпорот в прессе за сборник Булгакова. Но вдруг?

Болел Шепеленко; Грин написал Волошину письмо, в котором просил приютить Дмитрия Ивановича в Доме поэта: «Он одинок, 30 лет, не курит, не пьет, вегетарианец, хорошо воспитан и деликатен. <...> Вы совершили бы неоценимое благодеяние. <...> Вы крайне обяжете меня, если ответите лаконической телеграммой в одно слово "Да-нет". Мы в Ц.К.Б.У. (Пречистенская наб., д. 5), и приедем домой к концу Пасхальной недели. Москва сплошной ремингтон,⁸ и так надоела, что взоры наши всегда обращены к Югу, и только туда. Сердечный привет Вам и Марии Степановне. Вересаев работает над Пушкиным; некоторые письма поразительны.

Ваш А.С. Грин.

Москва, 30 апреля, 1926 г. Поздравляю Вас с праздником Святой Пасхи.

Христос Воскресе! Л.Г.»⁹

Перед тем Москва пережила редкое в истории столицы бедствие: двадцать четвертого апреля Москва-река вышла из берегов, затопив город: Дом ученых, в котором жили Грины, был отрезан — несколько дней не работал телефон, не было света. Двадцать восьмого вода начала убывать.

Александр Степанович и Нина задержались в Москве только из-за «Бегущей». Две недели прошло, но Полонский молчал. Грин объяснял это наводнением — кто знает, что произошло в редакции, как отразилось бедствие на здании, в котором размещался «Новый мир».

В начале мая Грины повидались с Калицкими — они проезжали через Москву в Среднюю Азию: Казимир Петрович возглавлял поисковую экспедицию. Вера Павловна писала: «2 мая 1926 г. Воистину Воскресе! Дорогие Нина Николаевна и Саша, получили Вашу телеграмму. Казимир Петрович и я очень за нее благодарим и очень ею тронуты. Поздравляем и Вас с Праздниками. Знаете, мы с Вами, вероятно, увидимся, чему я очень рада. Мы едем в Фергану. По всему выходит, что мы сможем выехать в среду, 5-го. Вы же телеграфируете, что уедете 8-го».¹⁰

В «ЗИФе» вышел сборник рассказов Грина «Штурман "Четырех ветров"», в котором были помещены морские рассказы — «Капитан Дюк», «Возвращение», «Пролив бурь» и «Корабли в Лиссе». Книга хорошо шла, Александра Степановича поздравляли.

Настроение было бодрое. Умываясь по утрам, Александр Степанович распевал искусственным басом:

Рано день настает,
Он о краже хлопочет.

Она на постели
Лежит и хохочет.

Нина смеялась до слез. Вечерами, уходя из номера к знакомым или в библиотеку Дома ученых, Грин произносил, поворачивая выключатель:

Уходя, гасите свет.
Лучше Нины в мире нет.

От Волошина пришла телеграмма со словом «Да», и Шепеленко отправили в Коктебель.

Задерживала в Москве бухгалтерия «ЗИФа» и «Бегущая». Отъезд, намеченный на восьмое мая, пришлось отложить.

Примечания

1. ...Кукрыниксами... — Кукрыниксы (псевд. по первым слогам фамилий), творческий коллектив советских графиков и живописцев, в который входили действительные члены АХ СССР (1947), народные художники СССР (1958), Герои Социалистического Труда: Михаил Васильевич Куприянов (1903—1991), Порфирий Никитич Крылов (1902—1990), Николай Александрович Соколов (1903—2000).

2. ...которые та провела в лагере. — В. Калицкая переписывалась с Н. Грин с лета 1946 г. до конца своих дней (умерла 18 мая 1951 г.); последнее письмо Калицкой к Грин датировано 16 апреля 1951 г. Нина Николаевна находилась в лагерях 9 лет и 11 месяцев, была освобождена 17 сентября 1955 г.

3. Вы не выживете в глуши...» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

4. Так и у него». — РГАЛИ. Ф. 127.

5. Несбывшееся прозвучало». — Там же.

6. ...соглашаясь с ней». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 5. С. 181.

7. Я тороплюсь, я бегу...» — Там же. С. 182.

8. ...ремингтон... — Пишущая машинка.

9. Христос Воскресе! А.Г.» — В кн.: Купченко В. Остров Коктебель. М.: Правда, 1981. С. 43.

10. ...уедете 8-го». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.