На правах рекламы:

• Все о кровле крыш своими руками

Глава 7. Гранатовая брошь. Тема Зазеркалья. «Джесси и Моргиана». Начало коллективного романа «Большие пожары». Издательство «Мысль» предлагает печатать собрание сочинений

После северных столиц, их дождей и мокрого снега, Крым показался раем — светило солнце, было тепло, а море стояло зеркально-тихое, как летом.

Следующий после приезда Гринов день был днем рожденья Нины — двадцать третье октября. Утром она проснулась, разбуженная запахом роз: букет стоял на столике около постели. В кресле читал газету Александр Степанович. Он поднял голову, услышав, что Нина проснулась, ласково посмотрел:

— С днем рождения, Котофейчик.

После праздничного завтрака Грин сказал, что у него в городе дела и ушел. Не было его часа два. Нина стала тревожиться. Наконец, он пришел, веселый и оживленный. Зайдя к себе в кабинет, попросил:

— Ниночка, дай, пожалуйста, небольшой кусок белого шелка.

Нина поискала, принесла.

— Этого хватит?

Александр Степанович разостлал шелк под зажженной лампой и положил на него гранатовую брошь: три крупных камня светились глубоким красным цветом; их окружала филигранная старинная оправа.

— Сашенька, где ты нашел такую красоту?

Нина расцеловала его; очень довольный, он рассказал:

— Пошел я поискать тебе что-нибудь в городе. Ничего порядочного найти не смог. Один раз заглянул в наш брик-а-брак¹ — ерунда какая-то выставлена, походил по другим лавкам, а на обратном пути снова заглянул. Стою у прилавка, подходит старушка, явно из бывших, и протягивает хозяину эту брошь. Тот грубо говорит: «Опять какую-то ерунду принесли!» Старушка молча повернулась и вышла. Я за ней, попросил показать. Понравилась — как раз для тебя. Спрашиваю, сколько она стоит. «Десять рублей — недорого?» — говорит старушка. Я дал ей двадцать. Она едва не расплакалась — это, оказывается, брошь ее покойной матери. Очень долго не хотелось ей расставаться, продавать чужим. Но теперь она спокойна — брошь попала в хорошие руки. Гранаты приносят любовь окружающих тому, кто их носит. Пускай тебя любят еще больше и крепче. Носи на здоровье.

«В тот вечер, — вспоминает Нина Николаевна, — Александр Степанович прочел мне очерк Лескова о пиропах (богемский гранат); он очень ценил Лескова, которого считал одним из лучших русских писателей. Я носила брошь более четверти века, ношу и сейчас. Всё потеряла, а она каким-то чудом уцелела, пройдя со мной сквозь войну, тюрьмы, лагеря, — и, прикасаясь к ней, я вспоминаю ясный, осенний день двадцать шестого года».

Настало то время, когда Грину особенно хорошо работалось — ветреные дни поздней осени. Шум моря был слышен в кабинете, где было тепло, а по вечерам плотно закрывались ставни, и чувство надежности и покоя усиливалось. Александр Степанович стал засиживаться за работой — возник замысел нового романа, который назывался «Зеркало и алмаз».

Несколько лет назад он прочел пьесу немецкого экспрессиониста Франца Верфеля «Человек из зеркала» — в переводе Зоргенфрея. Героя пьесы, Тамала, везде сопровождает его возникший из зеркала двойник, его худшее «я». В последнем действии Тамал, очищенный и обновленный, достигший духовного совершенства, преодолевший в себе «человека из зеркала», внезапно видит, что зеркало превращается в гигантское окно: «Отовсюду врывается ослепительный дневной свет. За окном — особый мир чарующих красок и очертаний в непрестанном движении. Для зрителя он означает как бы высшую реальность...»² Впервые Зазеркалье, четвертое измерение, появляется у Грина в «Фанданго»: Александр Каур уходит в раму картины и попадает из голодного Петрограда в цветущий Зурбаган.

В новом романе Грина жили сестры Клермон — юная, добрая, прелестная Джесси и немолодая, безобразная Моргиана, которая ненавидела младшую сестру за всё, чем была обделена сама: красоту, непосредственность, свежесть, очарование юности. В преступлениях Моргианы ей помогает Речидал — человек, владеющий тайной проникновения в Зазеркалье. Писатель Тренган, переживший душевную драму, снимает на берегу моря обособленно стоящий дом. Его прежний жилец непонятным образом исчез, и комната его заперта. Хозяева не открывали ее, надеясь на возвращение Речидала. Тренган вечером, перед тем как лечь спать, испытывает беспокойство — ему нужно проникнуть в запертую комнату, хотя он понимает, что не вправе это делать.

«Приветствуя эту мысль, лег он в постель, погасил свет, натянул легкое одеяло и пролежал минуты две, приговорив себя честно и спокойно уснуть. По прошествии указанного срока он встал также решительно, как улегся, зажег свет, усмехнулся, собрал все ключи, какие имел, и приступил к таинственному замку. <...> Пробившись <...> минут пятнадцать, Тренган <...> совершенно бессмысленно толкнул дверь. <...> Дверь скрипнула и подалась внутрь, открыв полосу тьмы. <...> Было совсем тихо, лишь слышался треск жука, точившего где-то дубовую мебель, и, казалось, весь дом, смотря, что делает человек, нагнулся над ним. В комнате было темно, душно и пыльно, спертый воздух, перегретый в непроветренном помещении, напоминал положенную на лицо пыльную вату. Единственное, что сразу заметил Тренган, это — большое зеркало в рост человека, шириной с дверь. <...> Зеркало было освещено. Но освещению его в несоразмерной степени лишь десять свечей могли дать такой эффект. Тренган удивился еще более, когда, бросив на зеркало пораженный взгляд, увидел, что в нем отражена — поскольку он уже разобрался в обстановке — совершенно другая комната».³

Комната, отраженная в зеркале, принадлежала Джесси Клермон. Потрясенный Тренган видит, как входит девушка, смотрит на него из зеркала, не видя; она чем-то подавлена: «Она <...>, вздохнув, села на небольшой диван, задумчиво опустив на колени сложенные нервные руки».⁴ Так начинался роман «Джесси и Моргиана», который мог бы стать одним из лучших романов Грина.

Из издательства «Недра», где должны были в одном из альманахов напечатать «Фанданго», дружеские, невеселые письма посылал секретарь, Борис Константинович Леонтьев: «Вересаев крепко держится раз принятого решения, и я — хоть мой голос и маленький — я в восторге от Вашей вещи. Конечно, она несколько противоречит общему (честному, реальному, но немного скучному) тону "Недр"».⁵

Ситуация усложнялась. В конце ноября Леонтьев писал: «От Ангарского жду ответа по поводу «Фанданго». Рассказ давно уже у него (в Берлине). Это, может быть, не очень хорошо — послать Вашу рукопись без Вашего разрешения в такое путешествие. Но всё вышло — не знаю, писал ли Вам — из-за некоего политредактора Новицкого, человека малолитературного, которого Ангарский, не по своей воле, а по необходимости оставил для коммунистического присмотра за мной и Вересаевым. Вот этот политредактор, которому был предоставлен материал сборника, составленного под руководством Вик<ентия> Вик<ентиевича>, и возразил против Вашей "слишком фантастической" вещи. Поэтому мы, не желая все-таки отступать перед этой силой, принуждены были послать рассказ Ангарскому. <...> Питаю надежду, что все будет хорошо прежде всего хотя бы потому, что слово Вересаева много у нас значит. Вот Вам всё рассказал попросту, без всякой редакционной дипломатии, от которой мне (от своей же дипломатии) приходится часто страдать, как единственной ломовой лошадке "Недр".»⁶

Из журнала «Смена» пришли двадцатые — авторские — номера с рассказом Грина «Личный прием», чудовищно иллюстрированным. Александр Степанович не удержался и написал секретарю журнала, Борису Лунину: «Многоуважаемый Борис Владимирович! Благодарю за журнал. Рисунки отвратительны. Герой моего рассказа — какой-то жуткий конферансье из кабаре. Отчего у нас нет хороших иллюстраторов? Рисунки — три четверти успеха журнала. Смелые, тонкие, изящные и художественные рисунки. Нетути таких. Моя фамилия "А. Грип" совершенно точно напечатана. Но я ее хочу переменить на "А. Грин". <...> Ваш А.С. Грин (бывший "Грип"), 17 ноября 1926 года».⁷

Пришла телеграмма: «Ответ оплачен Феодосия Галерная 8 Грину просим прислать не позже десятого декабря первую начальную главу коллективного романа размер четверть листа желательно советской жизни день получения рукописи телеграфно переводим гонорар двести рублей телеграфируйте огонек = Кольцов».⁸

Двести рублей за четверть листа — неслыханно! Грин телеграфировал согласие. «Ждем начало романа привет =Кольцов»⁹ — обрадовано ответил «Огонек».

Первая глава романа «Большие пожары», порученная Грину, называлась «Странный вечер». Оба названия были предложены журналом и отклонены Грином. Роман был им назван «Мотылек медной иглы», а первая глава отослана без заглавия.

Поскольку Кольцов телеграфировал лишь о желательности романа из советской жизни, Грин не обратил на это внимания. Действие происходит в Лиссе, где по неизвестным причинам возникают пожары. Писалось легко, почти бездумно. К началу декабря глава была отослана, а гонорар незамедлительно получен. С такой же быстротой прислали корректуру. Просмотрев ее, Александр Степанович не узнал главу: действие происходило в советском городе Златогорске в первые годы нэпа. Архивариус Варвий Гизель был превращен в советского делопроизводителя Мигунова, школьный приятель Ваксельберг стал репортером местной газеты «Красное Златогорье» Берлогой. Были в корректуре допущены прямые нелепости вроде: «Здесь незамужнее сердце Ефросинии перебило Мигунова со строгостью самого революционного закона, которому он служил»; а кепка Берлоги неожиданно превращалась в мягкую шляпу.

Мигунов и Берлога идут по Златогорску. «Да, совершенно не узнать пустыря, — сказал Мигунов. — Строительство советское развивается».

Грин, не прикоснувшись к корректуре, отослал ее в «Огонек» вместе с письмом; он просил освободить его от участия в коллективном романе и обвинял «Огонек» в непорядочности.

Ответ пришел спешной почтой: «8 янв<аря>, 1927 г. Уважаемый Александр Степанович! Все изменения в Вашей главе коллективного романа официально сделаны мною. Несу за это полную ответственность и готов принять все кары — от наименования меня "темной личностью" до тюремного заключения, если оно будет мне присуждено. Однако, считаю необходимым указать причины, вызвавшие эти изменения.

Настоящая работа, организованная "Огоньком", является из ряда вон выходящей. <...> Первая глава романа в этом отношении особенно важна, так как она определяет собой всё остальное действие и связывает всех остальных 24 писателей-участников. Следовало ожидать, что ее придется подвергнуть наибольшим, может быть, коренным переделкам. Оказалось обратное. В Вашей, Александр Степанович, присланной издалека главе, сделаны наименьшие, сравнительно с другими главами, поправки. <...> Действие романа вне советской действительности, как это обнаружилось из обсуждения, затруднило бы выполнение вещи вплоть до полной неудачи.

Верю и надеюсь, Александр Степанович, что данные Вам объяснения удовлетворят Вас настолько, чтобы Вы не стали поднимать дальше войны, срывая этим осуществление дружной, осуществляемой 25-тью писателями работы. Нужно ли подчеркивать бесспорность того, что Ваше богатейшее, своеобразное литературно-художественное достоинство ни в какой мере не пострадало бы от тех вынужденных микроскопических поправок, какие сделаны в написанной Вами главе. С уважением М. Кольцов».¹⁰

Как его уговаривают, как льстят! К письму Кольцова была приложена записка: «Уважаемый Александр Степанович! Мы, участники коллективного романа, присоединяемся к письму Вам Михаила Ефимовича Кольцова, подтверждая, что в силу взаимного согласия разрешили произвести в написанных нами главах необходимые для общей стройности вещи поправки и изменения, и просим Вас в целях коллективной солидарности считать настоящим письмом вопрос исчерпанным. Ефим Зозуля, Лев Никулин, Сергей Буданцев, Алексей Свирский»,¹¹

Грин понял, что его обошли; он написал Кольцову короткое письмо, в котором просил сообщить читателям «Огонька», что он был против переделок в своей главе. Кольцов в эпилоге это сделал: такая концовка вносила некую пикантность в окончание романа.

В двадцать пятой главе, завершающей коллективный роман, — произведение нехудожественное, запутанное и скучное, — автор ее, Кольцов, писал: «Целый ряд жалобщиков обращал внимание расследования на историю возникновения первого крупного пожара — в губернском суде, — определенно указывая на его вдохновителей. Запрошенный в связи с этим проживающий в Старом Крыму член профсоюза печатников Александр Степанович Грин письменно показал, что, хотя им, действительно, был учинен в первой главе романа пожар в суде, не его, Грина, вина в том, что пожар географически состоялся в советском городе Златогорске, а не в некоем безымянном городе за границей, как это было предложено в рукописи Грина».

Но эта глава была напечатана лишь через полгода, в 27-м номере журнала. А пока Грин с досадой перечитывал письма из «Огонька» и понимал, что его купили, обошли. Конечно, — думал он, — наивно было предположить, что двадцать четыре писателя-бытовика пойдут за ним в его Лисс.

Предлагая начать роман именно Грину, Кольцов мог поставить перед собой не одну, а несколько задач: мастер остросюжетной прозы, Грин одним своим именем должен был создать рекламу первому коллективному роману — и журналу. Вместе с тем это был тот метод воспитания писателей, оторванных от советской действительности, о котором говорилось в известном постановлении ЦК. Быть может, редактор «Огонька» с самыми добрыми намерениями хотел помочь Грину преодолеть барьер. Реакция Грина, несомненно, удивила и обескуражила Кольцова.

На вышедший в «ЗИФе» сборник «История одного убийства» критическая пресса отозвалась двумя рецензиями — Палея и Вайсброда. Статьи, различные по уровню, в чем-то совпадали: оба критика сочли, что первые, ранние рассказы Грина — это его последние рассказы.

«Конечно, Грин не знает жизни революционеров, — пишет А. Палей, обнаруживая полную неосведомленность о судьбе писателя. — Может быть, эти рассказы, написанные, в общем, литературно-грамотным языком, могли бы благополучно пройти в каком-нибудь эфемерном еженедельнике. Но решительно не стоило публиковать их в сборнике. Это невыгодно для их автора, у которого, хоть он никогда не стоял в первых рядах литературы, мы знали все-таки более сильные вещи. Забавная подробность. Когда-то Грин специализировался на рассказах и повестях, удачно имитировавших стиль особого рода переводных авантюрных произведений. В этой области он достигал большого совершенства...

В последних своих вещах Грин расстался с этим искусством, но оно глубоко въелось в него».¹²

«Творчество А.С. Грина, — пишет второй критик А. Вайсброд, — выходит за рамки обыденной приключенческой литературы. В его рассказах <...> определенно выявляются более или менее удачные попытки психологического анализа... <...> Язык произведений А.С. Грина отличается четкостью, ясностью и художественной выразительностью. <...> Следует отметить, что в его произведениях послереволюционного периода постепенно начинает сказываться революционно-авантюрный уклон. Но и в изображении революционных эпизодов автор напряженно отыскивает и выдвигает на первый план чисто индивидуальные моменты, не изображая массовых революционных движений и почти не проявляя социального подхода к изображаемым событиям. <...> В "Приказе по армии" живо и остроумно рассказан эпизод столкновения между французским и германским отрядами, который мирно разрешился под влиянием антимилитаристической пропаганды маленькой девочки Жанны Кароль».¹³

Статья А. Вайсброда — смесь литературной неискушенности со стилевыми штампами — чем-то всё же порадовала: после хулы Палея она звучала почти благожелательно. Правда, журнал «Книгоноша» выписывали только библиотеки, и то для внутреннего употребления.

Перед Новым годом «Прибой» прислал корректуру «Бегущей» и деньги — часть гонорара. «Очарованы, — пишет Нина Николаевна в заметках двадцать восьмого года. — Ждем через месяц книгу. И вдруг на наше благодарное письмо Слонимский отвечает телеграммой: "Роман запрещен гублитом хлопочем ждите". Это было как снег на голову».¹⁴

Грин не сразу собрался ответить — слишком болезненным был удар. «Дорогой Михаил Леонидович! — писал он Слонимскому. — Спасибо за извещение. Но меня интересует судьба книжки рассказов "Брак Августа Эсборна". Она тоже не прошла? Не поленитесь и ответьте на этот вопрос. И совершенно плените меня, если пришлете мне сверстанный экземпляр "Бегущей". Она напечатана? Если да, то хотя бы один экземпляр для меня лично. <...> Жму Вашу руку. А.С. Грин. 12 января 1927 года».¹⁵

Пророчество Горнфельда вспоминалось снова и снова.

Однажды в Отузах Грины поднимались вверх по каменистой тропе. Подъем был крут. Они остановились. Нина сказала:

— Как хорошо вдвоем.

— А ты не боишься остаться совсем вдвоем, Котофей?

— Ты о чем?

— Я часто вспоминаю слова Горнфельда. Он был прав — эпоха мчится мимо. Такой, как я есть, я ей не нужен. А другим быть не могу и не хочу. Мне горько и гордо. Ты не боишься?

— Я друг твой, Саша.

Третье издательство и два журнала отвергло книгу, которую Грин считал лучшим из всего, что он создал.

Пришло письмо от Нарбута. Грин взял его с чувством — сейчас начнутся очередные неприятности. Но содержание письма его озадачило:

«"ЗИФ" 11 января 1927 г. Многоуважаемый Александр Степанович! <...> "ЗИФ", несколько расширяя свою продукцию, старается решить вопрос о выпуске собрания Ваших сочинений (если Вы помните, у нас был разговор по сему поводу). Признавая в принципе приемлемость и желательность собрания Ваших сочинений, мы просим Вас, Александр Степанович, в возможно короткий срок прислать заказным следующие сведения: 1) Ваше согласие, 2) перечень Ваших произведений, 3) предполагаемую разбивку по томам, 4) самые книги или вырезки из журналов (кроме выпущенного "ЗИФом") и 5) Вашу подробную биографию с фотокарточкой или с указанием московской фотографии, произведшей снимок.

Если у Вас не окажется под рукой всех произведений — просьба сообщить, где — в Москве — можно их отыскать.

Условия покрытия гонорара — 300—500 рублей помесячно. Тираж — 10000.

В. Нарбут».¹⁶

Итак, разговор с Нарбутом был серьезным разговором, а не простой любезностью. Настораживало лишь то, что скупой издатель «ЗИФа» умалчивал о размерах оплаты за лист. Кроме того, помесячная оплата, предлагаемая Нарбутом, была делом ненадежным: слишком свежи воспоминания о муках, вынесенных прошлой весной. Ждать из бухгалтерии «ЗИФа» помесячных переводов — можно представить себе, во что бы это вылилось.

Грин написал Нарбуту, прося его уточнить условия договора. Вместе с тем, предложение «ЗИФа» от души обрадовало Гринов — после провала «Бегущей» в очередном издательстве перспектива выхода собрания сочинений казалась сказочной. Первым томом Александр Степанович решил пустить «Бегущую по волнам».

Пришел большой пакет из Питера — Покотилова прислала первые разысканные ею рассказы.

Молодежный журнал «Смена» — тот самый, в котором Грин фигурировал недавно как Трип» — просил прислать новый рассказ. «Рассказа от Вас нет, а мы его ждем. <...> Ждем и очень ждем»,¹⁷ — торопил секретарь журнала.

Грин ответил: «Уважаемый Борис Владимирович! Я отзывчив. Получив Ваше второе письмо, я, как мне бы не хотелось отрываться от работы, сажусь — писать Вам рассказ. Через неделю он будет у Вас. Название — "Слабость Даниэля Хортона". Ваш А.С. Грин. 7 февраля 1927 года. Феодосия».¹⁸

Именно в этот день, седьмого февраля, пришла телеграмма, которая стала событием в жизни Гринов: «Издательство мысль предлагает печатать собрание сочинений случае вашего согласия приезжайте переговоры Симферополь улица Серова 14 глобусу для Вольфсона».

Одним из частных питерских предприятий, возникших в годы нэпа, было издательство «Мысль»; его заведующий и хозяин, Лев Владимирович Вольфсон, в литературных кругах получил прозвище «Маленький Гиз»: по сходству с герцогом, по роду занятий, так как конкурировал с ГИЗом и потому, что старший его брат был членом правления ГИЗа.

Прочитав телеграмму несколько раз, Грин задумался:

— Предложения сыплются, как из рога изобилия. Не хватает третьего. Но вот «ЗИФ» молчит уже две недели. Так они и деньги будут присылать. Посмотрим, что предложит Вольфсон. Только сам я к нему не поеду — если это всерьез, пусть приезжает сюда.

Дали телеграмму, и Вольфсон приехал; плотный, живой, элегантный, бородка — клином, чем-то и впрямь напоминавший средневекового вельможу, он пленил Гринов. Условия договора были приемлемы: 100 р. за печатный лист опубликованного материала, 150 — за публикуемое впервые; тираж — 10 000. Все пятнадцать томов должны выйти до конца 1927 года. Книги издаются в твердых переплетах с хорошими иллюстрациями. Текст предваряется статьей Горнфельда или Левидова, биографией автора собрания и его портретом. До 15 марта Грин обязан представить в издательство список всех отобранных им произведений, распределив их по томам. Новые произведения им ни в какое издательство, кроме «Мысли», не передаются.

Автор получает аванс — три тысячи рублей, который выплачивается в течение трех месяцев.

«Внешне мы были спокойны, — вспоминает Нина Николаевна, — но внутри у нас всё дрожало. У нас уже дом и мы за границей».

Через несколько дней Александр Степанович получил третье предложение такого же рода от Московского товарищества писателей,¹⁹ организовавших кооперативное издательство.

— Я — как богатая невеста, — весело шутил Грин.

«Три издательства предлагали Александру Степановичу издать собрание сочинений в двадцать седьмом году», — с горечью потом вспоминала Нина Николаевна.

Вольфсон, уезжая, оставил вексель на тысячу рублей. Это позволило расплатиться с долгами. Вновь на душе было радостно и спокойно. Не пошла «Бегущая» — пойдет в Собрании. «Недра» вернули назад «Фанданго» — но и этот рассказ можно в Собрании напечатать.

Путешествия, собственный дом где-нибудь на побережье — всё теперь возможно и доступно.

Примечания

1. ...брик-а-брак... — Комиссионный магазин. (Примеч. автора).

2. ...высшую реальность...» — Верфель Ф. Человек из зеркала. М.; Пг.: ГИЗ, 1922. (Примеч. автора).

3. ...другая комната». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 23.

4. ...на колени сложенные нервные руки». — Там же.

5. ...тону "Недр"». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 121.

6. ...лошадке "Недр"». — Там же.

7. 1 7 ноября 1926 года». — Воспоминания об Александре Грине. С. 540, 541.

8. ...телеграфируйте огонек =Кольцов». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 131.

9. ...привет =Кольцов»... — Там же.

10. С уважением М. Кольцов». — Там же.

11. ...Алексей Свирский». — Там же.

12. ...въелась в него». — Журн. «Печать и революция», 1926, № 7.

13. ...Жанны Кароль». — Журн. «Книгоноша», 1926, № 35.

14. ...снег на голову». — РГАЛИ. Ф.127.

15. А.С. Грин. 12 января 1927 года». — Воспоминания об Александре Грине. С. 540.

16. ...В. Нарбут». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 102.

17. ...и очень ждем»... — Воспоминания об Александре Грине. С. 542.

18. 7 февраля 1927 года. Феодосия. — Там же.

19. ...Московского товарищества писателей... — Кооперативная издательская артель, в 1925—1934 гг.