Глава 12. Рассказ «Репетиция». «Топ-Тороп». Смерть Сологуба. Письмо Веры Павловны. Грин читает газеты: «Чем кончится это безумие?» Юбилей Льва Толстого. Арест Вольфсона

В Крыму было солнечно и тепло. Землетрясение Ольгу Алексеевну лишь напугало.

Просматривая почту, Грин с досадой сказал:

— Смотри, были мы с тобой в Питере, могли разыскать Половцева, и не сделали этого, и выставки не посмотрели. Обидно.

Еще в августе Александр Степанович получил письмо от учителя литературы 127-й ленинградской школы Михаила Семеновича Половцева; он устраивал выставки автографов и просил Грина прислать ему хотя бы клочок, им исписанный.

Александр Степанович тогда ответил ему: «Уважаемый г. Половцев! Случайно вышло так, что Вы говорите о "клочке" (т. е. автографе), а у меня не оказалось почтовой бумаги, поэтому простите, что пишу на вырванном из газеты листике. Я Вам посылаю тетрадку с черновиком "Возвращения" — рассказа, который был напечатан в "Красной ниве". Если не трудно, напишите о выставке: что там у Вас есть и что это за выставка.

С уважением А.С. Грин. 2.VIII-27 г.»¹ Дар оказался по-царски щедрым: в тетради, отосланной Грином, был не только черновик «Возвращения», но и начало рассказа «Репетиция», по условиям цензуры ни в какой журнал бы не попавшего. Грин ни слова об этом не пишет, но рассказ представляет несомненный биографический интерес, и это было оценено Половцевым. В своем ответном письме, которое Александр Степанович получил по приезде, учитель пишет: «Глубокоуважаемый Александр Степанович, чрезвычайно признательны Вам за Вашу любезную посылку нам Вашего автографа. <...> Наше стремление сделать выставку возможно полнее, представить на ней авторов всех направлений встречается, конечно, со многими трудностями: тут и отсутствие адресов наших писателей (<...> В Петербургском отделении Всероссийского союза писателей мне указали на издательство "Мысль", чтобы переслать письмо Вам), тут и невозможность иметь материалы от писателей-эмигрантов, тут и нежелание некоторых авторов прийти к нам на помощь посылкой хотя бы клочка своих рукописей и, наконец, затруднения в самой обширности нашей задачи. Но мы надеемся благодаря доброте и отзывчивости многих русских авторов всё же собрать достаточный материал и уже в этом кое-что успели.

Очень, очень благодарим Вас за Вашу отзывчивость... <...> С совершенным уважением и благодарностью М. Половцев».²

Задача, которую поставил перед собой Михаил Семенович Половцев, заключалась в том, чтобы собрать и сохранить автографы писателей, «не созвучных эпохе», имена которых могли кануть в прошлое, не оставив следа. Высокий, худой, похожий на Рыцаря Печального Образа, Половцев покупал картины у художников, которых не выставляли, и стены его небольшой квартиры были сплошь увешаны полотнами Лентулова, Волошина и других мастеров. Умер он в начале тридцатых годов. Многое из его имущества погибло во время блокады; автографы, собранные для выставки, Половцев передал в Ленинградскую публичную библиотеку.³

Так сохранился и рассказ Грина «Репетиция», ироническое повествование о писателе, которому не везет: «Музы не любили меня. Я не был кудряв, не был галантен, мой взгляд не поражал пространство огненным эфиром прекрасного вдохновения, и музы, едва коснувшись атласной рукой моих невыбритых щек, удалялись в смятении. Время от времени я возвращал их насильно, однако, ослабев от постов, бессилен был удерживать пленниц занимательной и связной беседой. Идите с миром! Ступайте к натопленному камину, над которым висит портрет автора, любовно рассматривающего собственные черты.

Действительно, музы так долго скитались по чердакам, что следовало простить им отвращение к запаху лука, их жажду комфорта и — кто его знает? — может быть, некий инфернальный замысел решительного восстания. <...>

Все соединились против меня. Редакция «ЕЛ МЕЛ» возвратила мне рукопись — плод жертв и бессонных трудов — с надписью: «Устарело. Напишите что-нибудь полегче, применив эротическую вибрацию». Другой журнал не заплатил денег, ссылаясь на плохие дела. Мои остальные рукописи были в отвратительном состоянии благодаря чтению их редакторами во время завтрака, но у меня не было денег отдать их в переписку.

Хозяин комнаты так надоел мне жалобами, сценами и угрозами, что я решил больше не возвращаться.

Я не мог зайти ни к одному из моих знакомых без мысли, что на меня смотрят косо за мелкий долг. Бесполезно было убеждать кредиторов в своем блистательном будущем, так как каждый думал о себе именно так, не веря другим. Это была горластая, тупая богема, столь же невежественная, сколь и бездарная в массе своей, как ни прикрывай ее пустоту танцами и визгом. От всей души презирал я ее».

Когда Грин начинал писать «Репетицию», вряд ли задумывался он о судьбе рассказа, а, поняв, что он не подлежит публикации, оборвал его. Поэтому возможность — не публикации, но ознакомления с рассказом хотя бы небольшого числа читателей должна была порадовать его. Вероятно, не черновик «Возвращения», а неоконченный рассказ был тем главным, что было в посланной Половцеву тетради.

Нина — Вере Павловне:

«Феодосия, 20.XI.27. Дорогая Вера Павловна! Считаю себя виноватой перед Вами: хотела сразу же, по приезде, написать и узнать про Ваше здоровье, которое, верьте, беспокоит меня сердечно, и жестокая усталость от долгой поездки, видимо, она — не дала мне это сделать до сих пор. <...> Мысль о том, что Вы лежите одна, без Казимира Петровича, в неизвестности, что с Вами, очень меня угнетала, когда мы с Сашей уехали. Я не умею письменно выражать свои чувства, Вера Павловна, но мне хотелось бы, чтобы Вам было душевно тепло и здорово — от всего сердца.

До дому мы доехали очень измученные дорогой, так как всё время менялись наши компаньоны по купе, и садились подозрительные типы, так что спали вполглаза.

Теперь отошли, ощущение избитости в спине прошло. Две недели по приезде стояла летняя погода, сейчас дует норд-ост, какой-то нынче особенно пронзительный. Всё зелено, сине, солнечно. Очень хорошо!

Я так замучилась с лечением волос, и так они у меня стали жестоко лезть, что Саша постриг и обрил меня. Через неделю еще побреет, а там пусть растут — через год будет опять прическа. Но вид у меня довольно жуткий.

Саша же со вкусом принялся доканчивать свой новый роман "Обвеваемый холм" и почти каждый день ходит гулять.

Что пишет Казимир Петрович? Со страстной тоской Саша часто представляет, что К.П. уже там-то и там-то. Так ему хочется съездить за границу, а когда-то это будет? <...>

В Феодосии толчков нет, есть только изредка легкие колебания, но мы их даже не чувствуем».⁴

Нина сшила чепчик, чтобы не пугать окружающих обритой головой.

Из записной книжки Грина:

«Топ-Тороп.

Давно я хотел записать эту историю. Да всё мешала Идеология: придет и станет, как пень. И молчит.

Другой досадливый посетитель — Быт, скоро узнал мои привычки. Вначале он рычал и изрекал житейские истины, потом...

Топ-Тороп была миленькая девушка, свежая и ловкая, как трехнедельный котенок. На ней был очаровательный чепчик из белого полотна с голубой лентой и такой же белый передник с двумя карманчиками на груди: в одном лежала записная книжка и карандаш, в другом — горка тянучек. Ее прозвали Топ-Тороп потому, что, сердясь, она торопилась, а торопясь, топала ногой».⁵

«"Я так люблю слушать твой топ-тороп по утрам", — часто говорил мне Александр Степанович», — рассказывала Нина Николаевна.

Вера Павловна поднялась после болезни и снова стала дежурить у умиравшего Сологуба. В своем ответе на письмо Нины она писала: «Теперь большую часть дня провожу у Ф.К. Сологуба. Должно быть, смерть близка, был очень страшный припадок удушья, и, вообще, всё жутко очень, нервы ходуном ходят. Да еще злостная родня. Но накачиваюсь бромом и валерьянкой и кое-как держусь. <...> Казимир Петрович всё еще в Нью-Йорке. Переезд из Петербурга в Нью-Йорк он совершил во время шторма, раскачивавшего даже их огромный пароход».⁶

«"Обвеваемый холм" шел легко и лежал близко к сердцу Александра Степановича», — вспоминала Нина Николаевна. Ей было больно, когда говорили, что «Джесси и Моргиана» — самый слабый роман Грина. «Там очень много о нас, — возражала она. — Только мы с Александром Степановичем знали это».

В заметках о биографическом в произведениях Грина Нина Николаевна пишет:

«Джесси получает бокал воды из рук Моргианы. Бокал воды, который любит Джесси за то, что вода играет и пенится пузырьками воздуха. Но поданная Моргианой, она не играет. Она умерла. Умертвил ее яд.

В 1923 году мы впервые жили с Александром Степановичем в Ялте. Среди ее прелестей нас пленила вода. Она всегда пенилась, играла в стакане и была вкусна. "Шампанская вода", — говорил Александр Степанович и часто наполнял стакан, чтобы только полюбоваться на живую игру воздушных пузырьков. Вся двадцать четвертая глава — наша жизнь».⁷

И все же при сравнении романа с его черновиками невольно возникает мысль о воде, которая умерла.

Приближался юбилей Октябрьской революции. В конце октября в Москве состоялся объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Оппозиция выступала против тактики Сталина и его соратников. Зиновьев сказал:

«В области международной политики пассив Сталина:

1) проигрыш китайской революции, 2) позорное банкротство политического блока с предателями из Генсовета, 3) ускорение разрыва Англии с СССР, 4) полуразрыв с Францией, 5) шаг по пути признания довоенных займов, 6) начало раскола Коминтерна, 7) передача ряда компартий в руки правых.

В области внутренней политики пассив Сталина:

1) задержка в улучшении положения рабочих, 2) холодок в рядах рабочего класса к нынешней политике ЦК, 3) рост кулака на селе, 4) ухудшение настроений в деревне, 5) неудача кампании снижения цен, 6) рост безработицы, 7) обострение продовольственного вопроса, 8) рост не только экономической, но и политической силы нэпмана, кулака, бюрократа».

Выступление Зиновьева прерывается криками с мест: «Забыл о крымском землетрясении?», «Долой!», «Демагог!», «Вон из партии!» Под шум и крики: «Долой! Долой!» Зиновьев покидает трибуну.

Троцкий в своем выступлении называл ЦК «фракцией Сталина-Бухарина».

«Фракция Сталина-Бухарина, сажавшая в тюрьму прекрасных партийцев, фракция, удушающая партийную мысль, дезорганизующая пролетарский авангард не только в СССР, но и во всем мире, есть насквозь оппортунистическая фракция. Страх перед ее платформой есть страх перед партией.

Грубость и нелояльность Сталина, о которых писал Ленин, уже не просто личные качества; они стали качествами правящей фракции, ее политики, ее режима. Основная черта нынешнего курса — в вере во всемогущество насилия. Сталин в качестве генсека внушал Ленину опасения с самого начала. «"Сей повар будет готовить только острые блюда", — говорил Ленин в тесном кругу в момент десятого съезда партии. Взвешивая перспективы своего отхода от работы, он подал партии последний совет: "Снимите Сталина, который может довести партию до раскола и гибели!"»

Скрыпник: «До чего дошел! Гнусность какая!»

Петровский: «Презренный меньшевик!»

Чубарь: «Авантюрист!»

Подробные отчеты о Пленуме со стенограммами выступлений печатались на разворотах «Правды» и «Известий».

Александр Степанович внимательно изучал газеты.

— Читается, как роман, — говорил он Нине, — но чем кончится это безумие?

Седьмого ноября в больших городах состоялись демонстрации с лозунгами, направленными против политики ЦК. Демонстранты несли портреты вождей оппозиции. Попытка переворота была раздавлена.

В двадцатом номере журнала «На литературном посту» Александр Степанович обнаружил любопытное сообщение. В разделе «Хроника литературы и искусства» было указано: А. Грин закончил роман «Бегущая по волнам».

— Курам на смех! — сказал он Нине, показав строчку в «Хронике».

— Так это после вечера у Никитиной. Может, отголоски, а скорее всего кто-то из них там был. Она же и сказала что-то о недавно законченном романе, помнишь?

В «Правде» за шестое декабря Грины прочли сообщение о смерти Федора Сологуба.

В середине декабря пришло письмо из Ленинграда от Наума Левина:

«Уважаемый Александр Степанович!

Услуга, которую Вы можете мне оказать, заключается в следующем:

Первое. Укажите мне, какие из Ваших книг, кроме перечисленных у Владиславлева в его сборнике «Русские писатели», вышли в свет за всё время Вашей литературной деятельности. <...>

Второе. У Владиславлева, в упомянутой книге, совершенно не указана критическая литература о Вас. В этом отношении Вы также могли бы мне помочь. Не сомневаюсь в том, что альбома с вырезками рецензий и статей о Вашем творчестве у Вас не имеется. Оставим этого рода коллекционерство провинциальным трагикам. Но всё же запомнили Вы, по вполне понятным причинам, значительно более, нежели я, следивший за всем, что Вами выпускалось и печаталось о Вас издавна, но без какой-либо специальной цели, и именно поэтому поставленный перед тяжелой задачей — вновь перерыть все периодические издания за полтора десятка лет в архивах и библиотеках, не имея при этом никаких руководящих нитей. <...>

Всё это крайне мне необходимо, потому что с ближайшего времени (вероятно, с января 1928 г.) я приступаю к работе над докладом о Вашем творчестве, предполагаемый к заслушиванию весной в Научном обществе марксистов по секции литературы и искусств (секция так и называется. Литература от искусств случайно отделена). Доклад этот в значительно расширенном виде предполагаю печатать.

Теперь, кончая с деловой частью письма, позволю себе напомнить то обстоятельство, что мы с Вами, Александр Степанович, знакомы с 1917-го года, и в моем лице Вы еще с 1915 года, когда мне было всего еще 15 лет (из чего Вы можете сделать справедливый вывод о том, что мне сейчас 27), имеете горячего поклонника Вашего таланта и одного из фанатических «гринистов», которых в Ленинграде немало.

Впервые я имел удовольствие говорить с Вами в ресторанчике "Петрушка" на углу Литейного и Невского, сидя за одним с Вами столиком и не зная еще, что говорю с одним из любимейших моих авторов. Тогда же Вы были причиной того, что я в один присест одолел все статьи Метерлинка, горячо Вами рекомендуемого. В 1921-ом году встретил Вас, по приезде своем с фронта, в Доме искусств на Мойке и слушал "Алые паруса" — книгу, которую Вы мне подарили в 1922 году при моем посещении Вашей квартиры на рождественских улицах.

Зовут меня Наум Семенович (это — на случай обращения в Вашем ответном письме, которое я рассчитываю получить, в чем Вы меня в первом Вашем письме любезно заверили). <...> Жму руку.

Н. Левин».⁸

Грины вспомнили юношу, заходившего к ним, когда они жили у Марии Степановны Кузнецовой.

— Итак, обо мне будет слушаться доклад на Научном обществе марксистов, — сказал Грин. — Благодарю, не ожидал. Интересно, как я буду выглядеть с точки зрения марксизма. Однако, Левину я непременно напишу. Он мне нравится.

Библиограф Владиславлев, о книге которого писал Левин, после четырех выпусков справочника «Русские писатели», готовил фундаментальный труд «Литература великого десятилетия». Справку о Грине он попросил написать Веру Павловну.

От нее, наконец, после долгого молчания пришло письмо:

«7 января, 1928 г., ст. Кикерино. Милый Саша, письмо твое получила, как и записку твою, вложенную в письмо Нины Николаевны. Прости, что долго не отвечала: эта осень и часть зимы были у меня очень трудные. Едва оправившись от болезни почек, я должна была по внутреннему чувству долга проводить много времени у Сологуба. Был он до последней степени несчастен, жалок и слаб. Приходилось очень много бывать у него, особенно последние полторы недели перед смертью. На похоронах же я простудилась, заболела тягучей формой гриппа, а потом почувствовала себя плохо в отношении нервов и сердца. Очень я душевно устала от вида этого исключительно тяжелого умирания. Когда же нервы у меня расходятся, то единственное средство — побыть в одиночестве, изолировать себя от звонков и всего обязательного.

Одна знакомая дала мне очень удачный совет: поехать в монастырскую гостиницу при Пятигорском монастыре, в 5 верстах от станции Кикерино на Балтийской железной дороге. Я поехала на пробу — пожить дней пять-шесть.

Но, во-первых, за эти дни сердце мое еще не совсем успокоилось, а, во-вторых, мне очень понравилось тут. Да и проводить праздники одной, без К.П. мне не хотелось. Я сняла себе тут комнату на месяц, до 23 января. Пять дней в неделю живу тут, а два дня провожу из-за разных дел в городе. И довольна. Начинаю лучше спать, сердце уже колом в груди не стоит, а, главное, начинает возвращаться мир душевный, а то совсем была я смущена видом умиранья, этой ужасной непримиримостью, в которой умирал и умер Ф.К.

Живу я в тишине, кругом белые, девственные снега; сейчас же за монастырем лес смешанный — ель с сосной. У меня отдельная комната, и мне готовят отдельно, как мне нужно. От К.П. имею два письма: они пока еще в Вашингтоне. <...> Письма разные — иногда доволен, иногда утомлен и тяготится, но даже и в письмах, не то, что в действительности, много интересного.

Ну, вот, милые Саша и Нина Николаевна, все мои новости. Вскоре, вероятно, пришлю тебе материалы твоей биографии для проверки.⁹ Сердечный привет О.А.

Целую тебя и Нину Николаевну. Ваша В.К.»¹⁰

Александр Степанович продолжал работу над новым романом. К писателю, имя которого изменилось — его зовут Георг Граммон — приходит человек:

«Граммон, встав у окна, увидел высокого старика, одетого во всё черное, человека, стоявшего у двери, закрыв руками лицо. Необычайность этой позы, в которой было что-то гордое и трогательное, — поразило его. Он высунулся в окно и сказал: "Вы звонили?"

Старик опустил руки, вздрогнув и осмотрясь. Его тонкое лицо было прекрасно и благородно. Улыбнувшись, как будто необычайное утешение доставил ему неизвестно откуда раздавшийся вопрос, он сказал: "Я хочу войти к Георгу Граммону по важному делу".

Граммон никогда не видел этого человека. Он быстро сошел по лестнице и с невольным ожиданием события открыл дверь».

Так писатель встречается с человеком, по имени которого назван роман — с Фергюсом Фергюсоном.

Я явился по делу...

Здесь, погрузясь в рассеянность, Фергюсон медленно провел рукой по перилам лестницы. Казалось, им овладела нерешительность.

— Это дело, — сказал он, принимая вид спокойной уверенности, — может быть, поразит вас, но вы будете еще более поражены, когда узнаете, что мое счастье, даже самая моя жизнь исключительно зависят от вас.

Его тои, внезапно зазвучавший горячей и горькой искренностью, не допускал мысли о мистификации».

Фергюсон рассказывает писателю о своем горе: шесть лет назад, женившись, он привез молодую жену в свой дом, который стоял в уединенной местности близ города Этилены. На третий день после их приезда жена Фергюсона исчезла, и поиски не дали никаких результатов.

«Я стал думать о вас с тех пор, как прочел ваш "Лесной хор". Затем — "Тень и удар". И самое замечательное, самое намекающее — это "Невидимый мир". Я убедился, что вы и есть тот самый человек, который может увидеть мою жену».

Недалеко от дома Фергюсона, в горах, непонятным образом оказалось зеркало. Ищейки, пущенные по следу пропавшей, дошли до него и остановились.

«Зеркало, о котором я говорю, находится над обрывом, метров пятьдесят ниже площадки, над которым стоит дом, и его происхождение неизвестно. <...> Неподалеку от моего дома, внизу, тянется, взбегая и опускаясь, узкая тропа — род коридора без крыши; в одном месте она преграждена поперечной стеной, как бы огромным ломтем камня толщиной в полтора фута. Подойдя к стене, вы видите обломок зеркала правильной круглой формы диаметром в два с небольшим метра. Он вделан в камень так искусно и точно, что невозможно заметить линию сцепления края стекла с породой. Естественно, что часть тропы, на которой вы находитесь, полностью отражена зеркалом — с той разницей, что на вашей стороне — солнечный блеск, а там... там всегда тень».

Последующие названия романа «На теневой стороне» и «Дорога никуда» — относились к теме Зазеркалья.

В Москве и Питере продолжались литературные склоки. Сергей Сергеев-Ценский — Павлу Низовому: «Зависть и подсиживание, о которых Вы пишете, были в писательской среде и раньше (за что я из этой среды и удалился в пустыню¹¹), но, кажется мне все-таки не в такой степени, как теперь. Теперь, судя по одним критическим заметкам, творится в литературе что-то непостижимое, не то предпотопное, не то послепотопное, но с потопом связанное очень тесно. Отчасти объясняется это теснотой в журналах, отчасти идеологической распутицей, отчасти наплывом совершенно недисциплинированного, просто дикого писателя».

Горнфельд писал сестре: «Закрыт ряд издательств. Живем под знаком "как-нибудь"».

О столичных новостях Аркадию Георгиевичу сообщал его друг, литературовед Абрам Дерман: «Имейте в виду, что здесь большие перемены в редакциях. В частности — отовсюду убрали Полонского».

«Вы спрашиваете, почему ушел Полонский? — отвечая на письмо Горнфельда, писал в следующем, февральском письме Дерман. — Слухи ходили, что недостаточно отчетливо отмежевался от оппозиции, а, впрочем, не знаю. <...> В "Новом мире" состав редакции переменился. Сдал одному, читал другой, заключение будет давать третий и толку пока добиться невозможно».

Отвечая Горькому на его письмо, посланное с выражениями соболезнования по поводу снятия с поста редактора «Красной нови», Воронский размышлял: «Боролся с глупостями, с непониманием, с некультурностью, боролся за литературу, которую я искренне люблю, ошибался, конечно, но ошибался честно. Уж очень много развелось прытких и прытчайших людей... Проходу от них нет. Слушал их клятвенные и "р-революционнейшие" заверения, некоторые, наивно, на мой взгляд, полагают, что тут-то и есть настоящее. За последнее время положение мое обострилось оттого, что я решительно выступал против ряда глупостей, которые могли совершиться, но не совершились, вернее, совершились в небольшой пока дозе. Имею в виду главным образом Федерацию советских писателей».

После длительного и настораживающего молчания Грин получил письмо от Аллы Митрофановны Карнауховой: «Многоуважаемый Александр Степанович!

При виде Вашего письма Сметанину (который у нас уже не служит) я испытала живейшие угрызения совести. Конечно, я должна была давно написать Вам. Но не хотелось волновать: у нас не совсем благополучно — Л.В. отсутствует уже третий месяц. Это вызывает заминки в работе. Поэтому ни одна Ваша книга, кроме "Черного алмаза", не вышла. Новых представлять пока не можем, т. к. всё еще не имеем официального уведомления об утверждении планов. Знаем только, что он сокращен до минимума, срезана вся иностранная беллетристика, но Ваше собрание сочинений уцелело.

Будем надеяться, что скоро изживем свои невзгоды, и работа войдет в нормальную колею.

Всего лучшего. Скоро, вероятно, увидимся.

А. Карнаухова. 7.III.28 г.»¹²

Слов об аресте Вольфсона Карнауховой сказано не было, однако из письма совершенно очевидно вытекало, что издатель «Мысли» сидит. По-человечески жаль было Вольфсона; кроме того, арест «маленького Гиза» мог привести к ликвидации издательства. И тут уж сорвется долгожданное Собрание сочинений.

Сарычев подал в суд на Грина, требуя выплаты, как он и собирался, суммы договора на «Бегущую». Дело должно было слушаться в конце февраля, но его перенесли на 26 марта. Крутиков, сообщая это Грину, просил выслать сигнальный экземпляр «Бегущей».

«Между прочим, — заканчивал письмо юрист, — из Ленинграда получены протоколы допросов в качестве свидетелей Сарычева и Слонимского. Сарычев упорно настаивает на полной идеологической непригодности книги, но он не отрицает, что книга уже была набрана. Показания Слонимского благоприятны для нас. О дальнейшем движении дела буду ставить Вас в известность.

С ув. Крутиков».¹³

— Как хорошо, Саша, что он там всё устраивает, а мы дома, и ездить не надо, и ты работаешь.

— Еще бы!

Год 1928-й был годом Льва Николаевича Толстого — в сентябре должны были состояться юбилейные торжества. Был назначен комитет по их проведению во главе с Луначарским. Газеты и журналы печатали статьи, в основе которых, как правило, лежали работы Ленина о великом писателе. Но нередко авторы уклонялись от положенных, канонических суждений о классике. «Ты пророк нашего крестьянства, его идеолог со всеми положительными и отрицательными сторонами!» — восклицал Луначарский.

Другие, напротив, писали статьи отнюдь не юбилейного толка.

Дерман — Горнфельду: «Читали ли Вы в «Правде» (а перед тем и в "Огоньке") статьи Ольминского по поводу готовящегося юбилейного издания сочинений Толстого? Если не читали, то мое перо всё равно бессильно передать их поучительную прелесть. <...> 4.III.28 г.»

«Я лично прочел "Войну и мир" еще не будучи сколько-нибудь сознательным революционером, в возрасте 15—14 лет, — писал старейшина редакции журнала "На литературном посту", известный критик Ольминский. — А затем решился прочесть кое-что (опять "Войну и мир" и "Анну Каренину") в тюрьме, во второй половине 90-х гг. И осталось впечатление, что зря потратил время на чтение этих контрреволюционных произведений. Конечно, писания талантливы, но именно поэтому сугубо опасны и вредны. <...> Толстой, как это скоро выяснилось, вбивал осиновый кол в гроб революции. <...> Вересаев отзывается о Толстом безоговорочно в положительном смысле, и это понятно: Вересаев не революционер. И только для таких людей мещанского склада, как я думаю, годовщина рождения Толстого может быть беспримесным праздником».

В том же четвертом номере «Огонька» Раскольников пытается оградить Толстого от малограмотной злобы Ольминского: «Нельзя рассматривать собрание сочинений Толстого как собрание контрреволюционных идей», — пишет он.

Уже в журнале «На литературном посту» Ольминский ответил: «Автор примечания в "Огоньке" берет под свою защиту роман "Анна Каренина". Почему это произошло? Потому что Толстой более или менее ловко ("художественно") затушевывает свою реакционность. <...> Как назвать в целом возражения мне со стороны Раскольникова? Желанием во что бы то ни стало отхлестать Ольминского из угождения вкусам мещанства?»

«Лаконичность, простота, ясность и точность, ориентация на рабочего читателя — отличительные черты работ Ольминского».¹⁴

После статей Ольминского и ему подобных ортодоксов — Толстого, в юбилейный год, стали изымать из библиотек. «Списками изъятия», спускавшимися на каждый квартал из Наркомпроса во все библиотеки страны, ведала Надежда Константиновна Крупская.

«Разговор в библиотеке:

— У вас изъятие проводилось?

— Как же. Я сама кое-что изъяла, потом из политпросвета приезжал молодой человек, окончивший совпартшколу, и подробно посмотрел полки. Велел изъять еще много книг. Между прочим, всего Лескова и всего Льва Толстого».¹⁵

Справедливости ради следует сказать, что автор этой заметки в журнале «Красный библиотекарь» пишет о факте изъятия книг Толстого с возмущением: вряд ли Толстой значился в списках изъятия. Но сама же Крупская выступила с предупреждением, которое Ольминский именует «деликатным»: не следует навязывать чтение Толстого молодежи.

Однако, собрание сочинений великого юбиляра готовилось к изданию. Проходили вечера, посвященные ему, театры готовили спектакли; Академия наук организовала цикл лекций.

Матвей Никандрович Розанов, с которым Грины познакомились в Коктебеле два года назад, писал: «Быстро мчится время, и не заметишь, как летит месяц за месяцем. У меня была очень срочная и обстоятельная работа: на меня было возложено произнесение речи в год собрания Академии наук второго февраля. Я говорил на тему "Руссо и Толстой". <...> Весьма признателен Вам за книги. "Средь лицемерных наших дел и всякой пошлости и прозы" они мне показались прямо голосом из другого мира, более действительного».¹⁶

Розанов, академик, крупнейший в стране специалист по западной литературе, мудрый и благожелательный старец, был другом Волошина. К Гринам он и его семья отнеслись с подчеркнутым почтением; в Москве Нина с Александром Степановичем нередко бывали у Розановых.

Прочтение Грином письма Карнауховой оказалось точным: Вольфсона арестовали. Об этом Александру Степановичу написал Сергеев-Ценский:

«Нам надо было, конечно, — сетовал он, — списаться гораздо раньше, и мы раньше могли бы развязаться с "Мыслью".

Дело обстоит так: Вольфсон арестован по обвинению "в даче взятки" какой-то типографии, арестован ГПУ и давно уж (кажется, в конце декабря). В Феодосии где-нибудь найдите "Рабочую газету"¹⁷ за март, в одном из номеров это есть. "Мысль" как будто существует при другом заведующем, неким Балаховским».

Далее Ценский подробно рассказывал, как можно добиться официального отказа от «Мысли» от издания книг, чтобы освободиться от договора вообще.

«Иначе там будут тянуть без конца, между тем, как дела "Мысли" стали. Уж раз взятки, да еще ГПУ, то значит Вольфсона мы с Вами не увидим долго. <...> Если у Вас есть перебор аванса — Вы перебранное не возвращайте, если есть недобор — Вы недобранное должны истребовать.

Вот, кажется, всё, что я могу сообщить Вам по этому поводу, очень меня замучившему, так как, кроме всяческих уловок издателя, были еще и капканы Главлита, зажавшие несколько моих книг. Так или иначе, теперь шесть моих книг считаются свободными, и я устраиваю их в других издательствах».¹⁸

В присланной вслед за письмом открытке Ценский дополнял сведения о Вольфсоне: «Добудьте "Комсомольскую правду"¹⁹ от 24 апреля; там, на последней странице — "Хоровод взяточников". Из этой статьи Вы узнаете, что инкриминировалось Вольфсону, и к чему он приговорен (5 лет лишения свободы и 3000 р. штрафа)».²⁰

В «Правде» за 29 апреля, в рубрике «Суд» излагалось дело Вольфсона, слушавшееся в Московском губернском суде в течение трех дней — 20, 21 и 23 апреля. Суд применил ко всем осужденным амнистию к десятилетию Октябрьской революции и наполовину сократил сроки лишения свободы.

Примечания

1. А.С. Грин. 2.VIII-27 г.». — РНБ. Новые поступления.

2. ...благодарностью М. Половцев». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 114.

3. ...в Ленинградскую публичную библиотеку. — Ныне РНБ.

4. ...даже не чувствуем». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

5. ...топала ногой». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 64.

6. ...огромный пароход». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 200.

7. ...наша жизнь». — РГАЛИ. Ф. 127.

8. Жму руку. Н. Левин». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 112.

9. ...материалы твоей биографии для проверки. — Речь идет о тетради «Материалы для биографии А.С. Грина», заведенной В. Калицкой в 1927 г., где также делали записи А. Грин и Н. Грин. Хранится в ФЛММГ.

10. Ваша В.К». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

11. ...и удалился в пустыню... — С. Сергеев-Ценский жил в Алуште. (Примеч. автора).

12. А. Карнаухова. 7.III.28 г.» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 178.

13. С ув. Крутиков». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 110.

14. ...черты работ Ольминского». — Литературная энциклопедия, 1934. Т. 8. (Примеч. автора).

15. ...и всего Льва Толстого». — Журн. «Красный библиотекарь», 1928, № 7. (Примеч. автора).

16. ...более действительного». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 142.

17. ...«Рабочую газету»... — Ежедневная газета, орган ЦК ВКП(б), издавалась с 1922 по 1932 гг.

18. ...в других издательствах». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 146.

19. ...«Комсомольскую правду»... — Центральная ежедневная общественно-политическая газета советской молодежи, орган ЦК ВЛКСМ. Издается с 1925 г. в Москве.

20. ...3000 р. штрафа)». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 146.