На правах рекламы:

• http://www.newtell.ru цветные контактные линзы салфетки для очков.

Глава 3. Июнь 1930 года. В петле нужды. Трудная тяжба с Вольфсоном. Рецензия на «Дорогу никуда»: «Буржуазная природа творчества Грина не подлежит сомнению...» Началось то, чего больше всего боялась Нина: Грин стал пить. Грустное 50-летие А.С. Грина

На этот раз Гринам удалось устроиться в Доме ученых. Мария Николаевна приняла их дружелюбно, точно ничего не менялось в их отношениях.

— Чудеса! — сказал Грин, заходя в их любимый пятнадцатый номер. — То ли ей ударники от литературы приелись?

Нина была от души рада — неизвестно, сколько они пробудут, а Новиковых стеснять совестно, хотя они приглашали настойчиво и искренне.

Иван Алексеевич рассказал Гринам последние новости. В литературных кругах по-прежнему кипела «классовая борьба». Уклонисты каялись, чтобы снова ринуться в бой с РАППом, как это делал Вячеслав Полонский. «Литературная газета» призывала писателей к коллективизации творческого труда. Писателям кричали: «В бригады! На заводы! В колхозы!» Многие послушно перестраивались, становились очеркистами, восхваляли, призывали, творили коллективно.

В семье Новиковых по-прежнему царил лучезарный уют. «Оазис доброты», — говорил Александр Степанович.

Ростислав собирался в Крым — именно в Феодосию. Нина дала ему письмо к матери: «Москва, 23.VI.30 г. Милая, дорогая мамочка! Это письмо передаст тебе сын О.М. Новиковой. Пожалуйста, устрой ему комнату. <...> У нас свободны обе кровати. Мы говорили с тобой об этом. Остановились мы в ЦКУБУ. <...> В Москве за деньги всё есть. Два дня крутились в Верховном суде. Второго декабря 29-го года постановлено отказать в пересмотре — а он нам сказал только в мае! Но это не так страшно, можно здесь добиваться пересмотра, так как не все документы предоставлены. Завтра подаю об этом записку члену Верховного суда. Вольфсон на Конфликтную комиссию согласился, так что что-нибудь выйдет. Не волнуйся и не беспокойся, дорогая мамочка. Крепко я и Саша тебя целую. Крутиков не знает о наших шагах».¹

На следующий день, после многих хлопот, Нина вновь писала Ольге Алексеевне: «Сегодня были с Сашей у члена Верховного суда (два дня дежурили по три часа). Рассказали всё. Суд дело рассмотрит сызнова. Он наложил такую резолюцию. Затребовали все документы от Крутикова из Ленинграда. Через две недели — ответ. Надеемся на Бога. Если даже и нет — все усилия употребили. Немного шоколадику для услаждения жизни. На днях пошлем деньги — долги».²

В июньской книге «Красной нови» появилась большая статья о «Дороге никуда». Начало было избитым: автор рецензии, критик и весьма слабый поэт Ситковский, писавший под псевдонимом «Ипполит», как и многие его предшественники, искал первоистоки творчества Грина на Западе. Пытаясь, однако, не повторяться, Ипполит назвал духовным его отцом Райдера Хаггарда. Но, если американский писатель воспевает силу и мужество человека при том, что он «яркоокрашенный поэт империалистической буржуазии», то «утопия Грина — <...> свидетельство бессилия. Общественная группа, вытесняемая из реального мира, ищет утешения в иллюзорном».

Далее Ситковский пересказывает содержание романа, издеваясь над его героями. «Слепая покорность судьбе, сознание собственного бессилия — таково господствующее настроение романа. "Я много мог бы сделать, — пишет герой перед смертью, — но в такой стране и среди таких людей, каких, может быть, нет". Здесь опять-таки в уродливой форме нашла себе выражение действенная психология распадающейся общественной группы. Бессильная овладеть законами действительности, бессильная что-либо противопоставить им, данная группа изощряется в поисках каких-то "последних", надисторических законов. Есть что-то сильнее человека, над чем он не во власти и что двигает им, как пешкой. <...>

Буржуазная природа творчества Грина не подлежит сомнению, это его роднит с западными романистами, отличает же то, что он выражает идеологию распада, заката данной группы. У нее нет былой жизнерадостности, исчезают бодрые ноты — остались безвыходный пессимизм и мистический туман. Отчаявшись в физической силе, она апеллирует к спиритической. Эту стадию разложения мы застаем в романе. В некотором смысле роман звучит символически.

Где выход? Куда идти? — спрашивает Грин. Увы! "Дорога никуда". Дороги нет!»

— Неграмотный дурак! — сказала Нина, стукнув кулаком по столу.

Грин устало взглянул на нее:

— Да нет, Нинуша, ты неправа. Он не так глуп, и книгу прочел, не то, что Шишов. Этот знает, чего хочет, и пишет то, что думает. Неграмотен — правда, но это не вина, а беда. Однако, во что превратилась «Красная новь»! Пропускать такие обороты, такие ошибки! «Ван-Конер» вместо «Ван-Конет», «Давенал» вместо «Давенант». А «скрупулезность», а «проведение» вместо «провидения». Но обороты! «Данная группа»! «Отчаявшись в физической силе». Был ведь приличный журнал, когда его вел Воронский!

— А теперь кто?

— Раскольников. Говорят, подхалим. Рапповец, во всяком случае.

Жизнь в Москве была нелегка. С утра Александр Степанович уходил в редакции и издательства — доставать деньги. Началось то, чего больше всего боялась Нина: Грин стал пить.

Дочь Новиковых, Марина Николаевна, вспоминает: «Когда Грины бывали в Москве, они часто заходили к нам. Отец и мать очень любили Александра Степановича, а Нину Николаевну называли "Фрези Грант" — легкая, добрая, всегда готовая прийти на помощь. Но вот беда: в тридцатом году, когда началась дружба с Гринами, Александр Степанович, которого в ту пору почти не печатали, стал сильно пить.

И вот, хорошо помню: приходит Александр Степанович, еле на ногах держится. Они с Ниной Николаевной договорились встретиться у нас. Мама поит его крепким кофе и укладывает на диван в отцовском кабинете. Он испуганно бормочет: "Не дай Господь, цветочек мой придет. Отлежаться бы".

"Цветочек" появлялся. Даже в те дни тридцатого года, о которых я рассказываю, и когда Гринам жилось материально очень скудно, Нина Николаевна из ничего умудрялась соорудить что-то красивое, изящное. Все мы любили ее — она была не только добра и хороша собой, но весела, озорна — и в то же время на редкость умна.

Уведя Нину Николаевну на кухню, мама предупреждала ее: Александр Степанович нехорош, лежит. Никогда я в такую минуту не видала Нину Николаевну рассерженной или раздраженной. Огорчится, посмотрит своими ясными глазами на маму: "Иду к нему". Сядет около него на диване: "Что, Саша, голубчик, худо тебе?" Он виновато целует ей руки, она гладит его по голове».

Нина Николаевна пишет об этом времени: «1930 год. Мы в петле нужды, второй год судимся с Вольфсоном, непрерывно проигрывая. Долги в Феодосии растут. В июне едем в Москву, решив не возвращаться до тех пор, пока не сможем расплатиться с кредиторами. В Москве живется не менее тяжело, чем в Феодосии, должаем за общежитие, перебиваемся мелкими займами. Иногда не на что пообедать: попьем в номере чаю с черным хлебом и всё. Год в литературе тяжелый. Александр Степанович почти не печатается: "чужд действительности". Пьет он теперь очень часто, настроение у него тяжелейшее. Разочарования бьют на каждом шагу».³

Верховный суд затребовал дело Грина-Вольфсона для пересмотра. Ответа из Ленсуда не было. Гриневские, которых Нина попросила узнать на месте, молчали.

С тяжелым сердцем она вновь обратилась к Вере Павловне: «Москва. 11.VIII.30 г. <...> Очень стыдно обращаться к Вам, но буквально больше не кому. Первый раз я, не желая и стыдясь Вас беспокоить, написала жене Бориса по этому делу, но она, всегда быстро всё делающая и очень добрая, почему-то молчит. <...> Дело уже в Ленсуде. Верховный суд затребовал оттуда наше большое с Вольфсоном дело уже две недели назад, а они не пишут. Очень волнуемся. Ехать в Ленинград не на что. Каждый день ходим в суд, а всё нет. Будьте доброй, Вера Павловна, потребуйте у них немедленно высылки из архива дела 68 869 А.С. Грина с "Мыслью" в Москву, в Верховный суд. Мне в суде посоветовали обратиться к питерским знакомым. На это доверенности не нужно. И, ради Бога, простите за беспокойство».⁴

Не шли привезенные рассказы. «Зеленая лампа», одна из лучших новелл Грина, была возвращена ему из «30 дней» — после того, как ее пообещали взять: «Уважаемый Александр Степанович! — писал ответственный секретарь журнала Солнцев. — Я последнее время очень занят и поэтому Вы меня не можете застать. Ваш рассказ я прочел, но, независимо от того, удовлетворяет ли он нашим требованиям или нет, мы теперь не сможем его напечатать, так как у нас сильно сократили сумму гонорара за номер, и мы не можем Вам платить по договоренной расценке. Даже треть этой суммы от печатного листа для нас тяжела. Сожалея о невозможности пригласить Вас для работы в журнале, — я возвращаю рассказ "Зеленая лампа". Крепко жму руку.

Ник. Солнцев. 18.VII.30 г.»⁵

Журнал «30 дней» доживал последние месяцы.

Внезапно повезло — издательство «Никитинские субботники» заключило с Грином договор на сборник рассказов «Фанданго», до сих пор скитавшийся по питерским издательствам.

Появились деньги. Посылая матери посылку ко дню именин, Нина писала:

«Москва. 20.VIII.30 г. Милая и дорогая мамочка! Поздравляю тебе с днем Ангела, дай тебе Бог всего хорошего. Саша тоже поздравляет и целует. Конфеты ты, должно быть, получишь в день именин, я, только когда послала, сообразила это.

Судебное дело наше завтра решится. Припишу тебе решение. Очень волнуемся. Если нам дадут в четверг 250 р., я пошлю тебе 100. Остальное дошлю к первому или позже немного. До чего мы здесь устали и сказать не могу. Дела тугие до чрезвычайности. Приедем, тогда расскажу. <...> Погода стоит отвратительная — двадцать два дня каждый день дождь. <...>

Сыта ли ты? Я конфет в очереди еще настою».⁶

«26.VII.30 г. Дорогая мамочка! Вот только сегодня узнали, что будет с нашим делом, всё тянули. Сегодня объявили — дело будет пересматриваться в кассационной коллегии Верховного суда. Это то, что мы хотели. Через неделю обещан окончательный результат. От Крутикова мы взяли доверенность, больше не могли его терпеть.

От переводчика получили семь долларов. <...>

Целую тебя, мамочка, крепко. Сердце болит, что ты очень нуждаешься».⁷

В суд пошли Грины, получив телеграмму от Веры Павловны, что их дело уже передано.

Нина написала ей, поблагодарила за участие: «Вчера дал свое заключение член Верховного суда, которому оно было дано для просмотра: "передать дело на рассмотрение гражданской коллегии Верховного суда". Этого мы и хотели. Предположить — каково будет решение этой коллегии, мы не можем, но, зная свое право, надеемся.

Два дня назад Саша взял у Крутикова свою доверенность. Мы не могли больше терпеть его издевательств. Все усилия употреблял на то, чтобы нас запутать в нашем начинании с Верховным судом, лгал по всякому поводу, не хотел с Сашей ходить в суд, дать документы. Один раз на пять минут документы наши попали ко мне, и я по протоколам Ленсуда увидела, что на судебные заседания о тысяче рублей он даже не ездил, а деньги за поездки у нас брал. В общем, накопилось много дрянного и гнусного с его стороны. И каков человек: Саша ему говорит: "Я больше не могу тебе верить, Николай Васильевич, верни мне доверенность". Он даже не спросил, почему, что, как, а на следующий день так же сладенько улыбался, как всегда. Урия Гип⁸ какой-то.

С другими делами идет туговато. Саша продал одну только книжку в издательство "Никитинские субботники" — "Фанданго". В других издательствах — ничего. Заведующий Торгсектором объяснил Саше, в чем дело: от ячеек библиотек всё время поступают заявления об идеологической вредности Саши, а потому же, следовательно, и Торговый сектор отказывается его заказывать, так как рассчитывает только на библиотеки».⁹

Информация, которую Грин получил в Торговом секторе, была равносильна смертному приговору. Надежда была только на положительное решение суда, но надолго ли хватит денег, которые они получат? А что дальше?

Две недели прошли в тревоге. Тринадцатого августа дело слушалось на заседании Верховного суда.

В тот же день Нина писала домой:

«Москва 13 августа 1930 г. Милая и дорогая мамочка! Сегодня слушалось наше дело в Верховном суде — мы выиграли. Разбиралось в нашем присутствии, Суд постановил признать решение Ленсуда неправильным, требование уплаты за "Джесси" тоже, всё это отменить и передать на новое рассмотрение в Ленинград с указанием Верховного суда. Судья объяснил нам, что эти указания абсолютно обязательны для Ленсуда. <...> Как мы волновались, если бы ты знала! Это решение самое лучшее, какое можно было получить, так как суд самостоятельных решений не выносит.

В Верховном суде все это время к нам так хорошо и внимательно относились, как нигде. Целуем тебя крепко и очень хотим домой, но пока совсем нет денег».¹⁰

В эти же дни Нина написала Вере Павловне:

«Мы всё еще в Москве. Но, слава Богу, мы выиграли в Верховном суде наше дело. <...> Пересмотр — как сказал нам член суда — только проформа. Как будто нам, чтобы скорее всё покончить, надо самим ехать в Ленинград. Это завтра выяснится окончательно. <...>

Так вот, опять у нас к Вам, Вера Павловна, как это ни стыдно, просьба: не знаете ли Вы у кого свободной комнаты на время от двух недель до месяца, не более. Это просьба на всякий случай — если Вы знаете, ведь бывает так. А меня одолевает предусмотрительность.

Литературные наши дела очень и очень туги, и выигрыш этого дела — наше спасение и отдых. Год внутри было ощущение большого клубка, а после суда стало так тихо и хорошо. Завтра, послезавтра Саша добудет денег на поездку, и мы дня через три поедем в Ленинград. Собираемся мы выехать числа двадцатого.

До свидания, Вера Павловна, спасибо за всё, что Вы сделали для нас».¹¹

«Милая и дорогая мамочка! Если бы ты знала, какое у нас на душе облегчение! Кончились мучения целого года. Завтра получим копию определения Верховного суда. Нам советуют самим поехать в Ленинград, можем очень ускорить дело. Если у тебя не будет денег, заложи часы, чтобы я не думала, так как у нас с деньгами туго, а сердце у меня будет болеть за тебя. Ради Бога, только не жмись».

«Москва. 20.VIII.30 г. Милая и дорогая мамочка! Вчера послали тебе почтой 15 р. Определение суда получили, оно абсолютно блестяще и в нашу пользу. Двадцать второго едем в Ленинград. Говорят, закончим это дело быстро. Это наше спасение. <...> Если бы ты знала, как нас успокоил суд, как все были внимательны. Всё обделали мы с Сашей вдвоем. Через полчаса после Ленинградского суда (который является только проформой) мы получим исполнительный лист. А арест на его имущество наложат в тот день, когда приедем. В общем, наступают очень горячие дни.

Целую тебя крепко, крепко, голубчик. Скоро конец всем нашим испытаниям».¹²

«Мы радуемся справедливости решения, но в Ленинград едем в настроении довольно смутном, — пишет Нина Николаевна. — Не представляем, что выйдет для нас из этого пересмотра: Вольфсон силен и богат, и нам бороться с ним будет очень трудно».¹³

Литературные дела были туманны: автобиографические очерки взял из «Следопыта» в «Недра» Борис Леонтьев, ничего не обещал.

В «Никитинских субботниках» Евдоксия Федоровна ждала решения Главлита относительно сборника «Фанданго». Договор был заключен, и даже выплачены двадцать процентов гонорара (аванс постоянно уменьшался — еще несколько лет назад платили шестьдесят процентов, затем стали платить пятьдесят, и, наконец, двадцать пять), но без разрешения Главлита книга выйти не могла.

Двадцать третьего августа Грины приехали в Питер. Пришлось остановиться в общежитии КУБУ — Вера Павловна ничего подходящего не нашла.

В этот день Александру Грину исполнилось пятьдесят лет. Кроме Нины, никто не поздравил юбиляра. О дате позабыли даже друзья. До того ли было?

Если бы в темный вечер, когда Александр Степанович и Нина сидели в общежитии и тихо праздновали день пятидесятилетия Грина, — появился седовласый Эгль¹⁴ и рассказал им, что произойдет через полвека, — поверили бы они?

Может быть.

Примечания

1. ...о наших шагах». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

2. На днях пошлем деньги — долги». — Там же.

3. ...на каждом шагу». — РГАЛИ, Ф. 127.

4. ...простите за беспокойство». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

5. Ник. Солнцев. 18.VII.30 г.» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 150.

6. ...еще настою». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

7. ...очень нуждаешься». — Там же.

8. ...Урия Гип... — Урия Хип — герой романа Ч. Диккенса «Дэвид Копперфильд» (1850).

9. ...на библиотеки». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

10. ...нет денег». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

11. ...Вы сделали для нас». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

12. ...нашим испытаниям». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

13. ...очень трудно». — Там же.

14. ...появился седовласый Эгль... — Речь идет о герое повести «Алые паруса».