Глава 8. Чайная «Дэзи». Начало болезни Грина — постоянная раздражительность. Отселение Ольги Алексеевны. Продажа вещей для поездки Грина в Москву. Приезд сестры — Екатерины Маловечкиной. Дорожная переписка. Возвращение больного Грина из Москвы

В новой квартире было тесно. Александр Степанович выстроил в саду летнюю столовую и написал на ней: «Чайная Дэзи». Там поставили стол, стулья, для Нины сколотили топчан — получилась еще одна комната. Нина, еще слабая после болезни, часто лежала там с книгой, а в жару ночевала.

Но что-то происходило с Александром Степановичем — он был всё время раздражен, ревновал Нину к Ольге Алексеевне и часто заходившей Марии Васильевне. «Я не знала тогда, — пишет Нина Николаевна в воспоминаниях, — что болезнь уже поселилась в Александре Степановиче».

Их семья, еще недавно веселая и дружная, перестала существовать — было три загнанных, угнетенных человека. И Нина приняла решение, которое далось ей нелегко — отселить мать. Пусть это будет ненадолго и поближе, но это необходимо, чтобы Александр Степанович стал спокойнее. Она поговорила с Ольгой Алексеевной. Та согласилась и подсказала — куда она перейдет: у монашки Агры пустовала небольшая изолированная комната. Поговорили с Агрой; она и денег не хотела брать, а потом согласилась на копеечную плату.

Нина рассуждала так: скоро начнется осень, ненастные дни. Если сейчас Александр Степанович всё время раздражен, и ему трудно, что же будет осенью и зимой? Она попыталась поговорить с ним — он сказал, что решительно не хочет разделения семьи, да и что же это получается? Родную мать выгоняют?

Тогда Нина написала «домашнее» письмо. «Милый Саша! Не пугайся письма, но о некоторых вещах ты не можешь и не хочешь говорить спокойно, а это необходимо. Несмотря ни на что, жизнь наша не налаживается — для меня, по крайней мере. Бесконечные внутренние и внешние столкновения продолжаются, делая жизнь ненормальной. И хотя ты в прошлый раз восстал против моего проекта, чтобы моя мать жила в отдельной комнате, но это восстание, я думаю, было скорее результатом боязни оскорбить мои дочерние чувства. И напрасно. Я устала от такой жизни, какую мы ведем все трое, от вечного напряжения. И гораздо проще и спокойнее для всех троих будет, если мать переедет. Нет в этом никакой трагедии, изгнания из дома, как ты говорил — что и кошку, мол, не выгонишь — а будет полюбовное соглашение трех нормальных, спокойных людей. И всё. Я думаю, будет легче, а ты, быть может, выйдешь из своего почти обычного теперь состояния кипения. Мне, по крайней мере, думаю, будет лучше. Пусть лучше у нас будут хорошие, теплые отношения при жизни порознь, чем отвратительные и утомительные отношения при жизни втроем. И обо всём этом можно говорить спокойно и мирно. Работы у меня не прибавится, так как мама всегда придет мне помочь, а так, от раздражения взаимного в нашем доме больше дела, чем полагается по такой семье, так как все идут вразброд. <...> Вот и все. Твоя Нина».¹

Ольга Алексеевна перебралась к Агре. Стало спокойнее, Александр Степанович, чувствуя себя виноватым перед тещей, часто заходил к ней, а она бывала на Октябрьской. Отношения начали приближаться к прежним.

Чтобы собрать денег на поездку Грина в Москву, Нина с Ольгой Алексеевной ездили в Феодосию продавать вещи. Одну Нину мать не пускала. Александру Степановичу не говорили — неизвестно, как отнесется. Продавать было мукой. Не то, что стыдно — кто не торговал тогда на рынке? Феодосийцы не удивлялись жене Грина, продающей тряпки, как не было в новинку, когда жена Сергеева-Ценского продавала дыни и арбузы курортникам. Но было тошно. Хорошо, что мать стояла рядом.

«В начале августа, — вспоминает Нина Николаевна, — с трудом добываю немного денег — только Александру Степановичу — на дорогу в Москву. Ему приходится ехать одному. Мне это очень тяжело — знаю, что ему будет трудно, как может быть, еще никогда. Я нужна его душе в минуты горечи и оскорблений, а меня не будет.

Не ехать в Москву нельзя: материальное положение остро безвыходно. Отодвинутая выигранным у "Мысли" процессом беда снова стоит у ворот. Александр Степанович едет с тяжелым сердцем, зная, что мы с матерью остаемся в нужде».²

— Ну, а если нигде ничего? — задумывались Грины. И начинали мечтать о поездке в Грузию на чайные плантации.

— Чай я люблю, — говорит Грин. — Напишу серию очерков о том, как растет это чудо, как его собирают.

— А тебе скажут: где идеология? — замечала Нина.

— Ты права: стать очеркистом, писать по указке... Нет, не смогу.

Однако, проходило несколько дней, и снова им представлялась сытая жизнь на чайных полях («Чаю вдоволь!» — говорил Грин), работа над «Недотрогой» — и опять Александр Степанович с отвращением отбрасывал прочь это искушение.

За неделю до отъезда, когда Грины сидели в «Чайной Дэзи», в калитке остановилась женщина и две девочки. С вещами — значит, приезжие. Женщина — приземистая, черноглазая, лет сорока, сказала: «Саня, встречай родичей!» Это была Екатерина Степановна Маловечкина, сестра Александра Степановича. Дочерям ее было десять и четырнадцать — Ирина, младшая, и Галя.

— Я тебе писала, — сказала Екатерина Степановна. — Не получил? Не ждал?

— Не получил и не ждал, но рад.

Когда гости отдохнули и поели, оказалось, что они переезжают с Дальнего Востока в Москву, что, зная о крымском голоде, привезли продуктов.

— Не стесняйся, Саня, у меня и деньги есть, возьми, потом отдашь.

Это было очень кстати. Александр Степанович занял у сестры двести рублей.

В день отъезда Нина проводила Грина к автобусу — путь дальний, по жаре. Вечером она писала: «Сегодня целый день болело за тебя сердце, как-то ты в Феодосии в такое пекло; даже здесь был ад. <...> Всем сердцем молю Бога, чтобы удались твои дела. Всё делай по своему усмотрению, чтобы себя не замучить. <...> Не забудь зайти к Горькому, переговорить о нашем желании, так хочется его исполнения.³ <...> Пришла, проводив тебя, и легла спать до обеда, который готовила Е<атерина> С<тепановна>. <...> Весь вечер читала. Завтра схожу на почту в восемь утра. <...> Если будет много денег, обязательно купи галоши, а то у тебя совсем рваные».⁴

Ложась спать, Нина нашла обычную прощальную записку под подушкой: «Нинушка, мой друг, будь спокойна и даже весела. Что нам Бог пошлет, всё будет наше, чего не пошлет, то спокойно отдадим другим. Береги себя и извещай при всяком серьезном случае телеграммой. Я крепко люблю тебя, дорогая, и еду с великой любовью в сердце... <...> Твой Саша».⁵

«12.VIII.31 г. <...> Все улеглись, угомонились, и я на покое пишу тебе. Так хорошо, когда в квартире тихо и опрятно. <...> Сегодня ходила с Е<атериной> С<тепановной> и девочками на ближайший ручей, не устала, не болела: набрали много ежевики и кизила. <...> Береги себя, милый мой любимец. Еще и еще тебя крещу, прося у Бога помощи в наших нуждах и усталостях. Как долго еще до первого твоего письма. Будь здоров и спокоен. Я здорова.

Нина».⁶

Утром следующего дня пришло письмо от мужа Екатерины Степановны, Алексея Сергеевича Маловечкина; она прочла его Нине. Маловечкин советовал задержаться в Крыму, так как он еще живет в гостинице. Лучше всего, если они пробудут у родственников весь сентябрь. Далее следовало описание Москвы в духе передовых центральных газет.

В обед принесли телеграмму от Александра Степановича, и у Нины стало на сердце легче. «Спасибо, голубчик, — писала она вечером, — рада, что ты доехал и здоров. Теперь начнется твоя страда. <...> Продавай часы, не задумываясь, так как надо нам обоим отдохнуть».

Часы, подаренные Нине три года назад, были последней надеждой. Александр Степанович взял их с собой — вдруг удастся выгодно продать.

Нина писала о Маловечкине, с которым Грин собирался познакомиться в Москве: «Он, видимо, человек совсем не той ориентации, как ты, так что будь внимателен. Это я услышала из читанного сегодня письма. Не верь первому впечатлению. <...> Не забудь, голубчик, позвонить в Ленинград, в Ленгиз, и поговорить с Чагиным, может быть, хоть для будущего что выйдет.⁷ И сборник "Фанданго" не забудь взять из "Федерации". Попробуй поговорить с Московским товариществом писателей. У них не идеологично, но денежно, дела их сильно исправились, я это недавно читала. <...>

Сердце мое и мысли всегда с тобой. Неужели нам хоть конец лета не удастся прожить тихо, спокойно, для себя? Только наладится жизнь, и всё ее что-нибудь дергает.

Еще предупреждаю, прости, Собуся: постарайся не брать от Маловечкина деньги в долг, обойдись и сократись как-нибудь, как будто ты его не знал... <...> Как приедешь домой — я объясню, почему. Страшного ничего, так, психология одна».⁸

Предположение, что Маловечкины пробудут не только август, но весь сентябрь, повергло Нину в глубокое уныние; разговора с Екатериной Степановной об этом не было, но отношения становились напряженными. Семья оказалась шумной, бесцеремонной, чужой. За недели, что они гостили, Нина устала, как от тяжелой работы. Она перестала ощущать себя дома, уходила отдыхать к матери. Со страхом она думала о возвращении Александра Степановича.

Екатерина Степановна время от времени делала ей замечания: «Как это вы живете, вроде и не советские люди? Почему вы, Нина, не работаете? Так у вас никогда денег не будет. Сашу не печатают — понятно, о чем он пишет в наше время, давно пора перестроиться, а вы не работаете. Жить-то и нечем».

Вскоре с почтой пришел перевод на 50 рублей от Александра Степановича, и открытка от него с дороги.

«Здравствуй, дорогой мой Сашенька, — писала вечером того же дня Нина. — Спасибо, голубчик, за деньги, сегодня в одиннадцать утра их получила, а вечером твою открытку с Лозовой. Дорогой ты мой, как расстаешься, так острее чувствуется необходимость друг в друге. Очень тоскливо себя чувствую без тебя, какой-то чужой. Собуся, по деньгам вижу, что трудно тебе было в первый день, себе, должно быть, только копейки уделил. Береги себя, мой милый друг, и не унывай. <...>

Только не волнуйся ни от чего — будем всё продавать, всё, что у нас есть, и тянуть — живут же люди без платья, без посуды, и мы, значит, сможем. <...> Я больше всего хочу, чтобы продались часы, а об издательствах что-то плохо думаю».⁹

Пришла посылка от Новиковых и письма от них.

«Простите меня, что всё так ничтожно, хотелось бы Вам послать много всего. Там найдете только белых сухарей, крупу и совсем чуточку чаю и сахару»,¹⁰ — писала Ольга Максимилиановна. Иван Алексеевич извещал Александра Степановича о его делах: «В "Федерации" категорически не дают ничего сверх полученных 60%; с бумагой туго, печатаются в первую очередь книги, "более актуальные" в общественном смысле, так что близких сроков для Вашей книги не называют. Высказали мысль, что Вам надлежит начать хлопотать о пенсии, эти хлопоты они поддержат... <...> И вот в итоге мое мнение: напишите в Литфонд и в Правление ССП с просьбой о том, чтобы Союз возбудил ходатайство о персональной пенсии и выслал бы Вам единовременную ссуду или пособие (т. е. безвозвратно). За всеми этими Вашими бумажками я прослежу в те дни, когда буду возвращаться в Москву (у меня ближайший месяц будет в коротеньких поездках заработанного свойства). Сообщите хотя бы открыткой, что послали эти бумажки. Я искренне сожалею, что ничего реального уже сейчас не вышло из моих шагов и что сам я — денежно пуст; и деловой тон моего письма примите только, как знак того, что я смертельно устал — и вообще, и сегодня в особенности сердце ноет».¹¹

Поездки Ивана Алексеевича были вызваны нуждой — он писал очерки о выращивании сои, культуры, в то время усиленно пропагандировавшейся. В прошлом агроном, выпускник Петровско-Разумовской академии, Новиков вспомнил об этом. Союз писателей охотно посылал его в командировки. В июньском номере «На литературном посту», отвечая на вопросы анкеты «Каким должен быть пролетарский писатель», Новиков писал: «Анкета, полученная мною сегодня, застала меня перед самым отъездом на Северный Кавказ, куда я тороплюсь к посевам сои. Книга, которую я собираюсь написать, называется "Путешествие за соей"».

Несомненно, идея Грина о поездке на чайные плантации родилась под влиянием командировок Ивана Алексеевича.

Нина получила второй перевод от Александра Степановича. «Спасибо тебе, заботливый голубчик, — писала она пятнадцатого августа. — Сегодня я получила твои вторые деньги — 45 руб. и больше мне не посылай, хватит до твоего приезда. Шемплинским я отдала 10 р. <...> Сегодня, Сашенька, я получила письмо от Новиковых. Какие это милые люди; оба ужасно тронули меня: О.М. посылкой, И.А. заботливым письмом усталого человека. Сегодня же напишу им. Собинька, он пишет о пенсии. Я знаю, что ты не любишь об этом говорить, но ведь приходится. Подай заявление в Союз, ведь это не обязывает тебя ничего писать, это только много, много раз недополученный гонорар. <...> Трудно тебе, не хочется, но лучше, чем мучиться, как мы мучились последнее время. <...> Ведь работая двадцать пять лет, сделав столько прекрасного, не должен же ты доживать в бесконечных займах. Вот и всё об этом».¹²

Утром девятнадцатого принесли перевод от Александра Степановича на пятьсот рублей. Нина сразу же отдала долг Екатерине Степановне. «Откуда такие деньги? — недоумевала Нина. — Продал часы?»

В письме Александр Степанович написал, что получил 250 рублей в Литфонде, что выезжает домой девятнадцатого. Через два дня, двадцать первого августа Грин вернулся домой из последней своей поездки в Москву.

«К калитке нашего дома подъезжает линейка и в ней — Александр Степанович. Бросаюсь навстречу, обнимаю, целую и сквозь сумбур слов вижу, как крепко он переменился: лицо одутловатое, серое, глаза больные. Дома переодеваю его и укладываю в постель. Пою горячим крепким чаем. Он хочет рассказать о поездке, но я прошу его прежде всего отдохнуть. Потом поговорим. Александр Степанович покорно вытягивается в постели, вздохнув глубоко, как очень исстрадавшийся человек. Кроме того, что измотан, что пил — похоже, что по-настоящему болен. Во сне у него лицо обиженного мальчика. От этого выражения у меня всегда щемило сердце.

Наутро он мне всё рассказал. Дела были плохи. Деньги, которые он послал из Москвы, были с огромным трудом получены в "Федерации". Помог в хлопотах Илья Кремлев. Часть их — из Литфонда.

— Отдай их матери и пускай она хозяйничает, как раньше. А ты побудь около меня. Я что-то нездоров.

Я смотрю на его измученное лицо. Может быть, это приступ малярии, как бывало с ним после поездок. Александр Степанович тоже так думал. И это было, так как после нескольких приемов хины температура упала.

Гости — при болезни Александра Степановича — были нежеланны и тяготили. Я рассказала о разговорах Екатерины Степановны и о том, что они собираются быть еще месяц. Мы решили — если они действительно останутся — снять для них жилье. Пять человек в нашей тесной квартире — это неудобно для всех.

Александр Степанович рассказал, ценой какого унижения он получил эти деньги.

— Как-то мне стало совсем плохо — сердце останавливается, ноги ватные, еле сошел с трамвая. Думал, потеряю сознание на улице.

— Это оттого, что мы давно уже плохо едим — вроде и сыты каждый день, но не как следует.

— А литературные наши дела, дружок, — хуже некуда. Амба нам. Печатать больше не будут.

Со слов разных литературных и нелитературных людей Александр Степанович узнал, что его книги из библиотек изымаются и сдаются на переработку — в макулатуру.

— Теперь можешь представить, каковы перспективы на будущее? Быть таким, как мне предлагают? Не могу. Стать очеркистом? Это мы только здесь могли мечтать о поездке на чайные плантации. Осуждать таких, как Куликов, Лежнев, Богаевский, а самому пойти по тому же пути? Я буду писать лишь так и только то, что мне нравится, а не то, что потребуют. Помнишь "Открывателя замков"? Это нужда заставила меня пойти на бездарную компиляцию. Для меня такие рассказы — падение. Но насколько в молодости я был равнодушен к тому, что пишу, настолько теперь это для меня невозможно. Пусть говорят, что писать так, как я пишу, это узкая дорога, но это моя дорога. До конца дней я хотел бродить бы по светлым странам своего воображения. Но нам будет очень тяжело. Вытерпим?

— Сашенька, ты прав, — сказала я. — Проживем сначала деньги, которые ты привез, потом постепенно продадим оставшееся барахлишко, оставим самое необходимое. А ты за это время кончишь "Недотрогу". Ведь новый-то роман напечатают — Тарсис, помнишь, обещал — один роман в год.

— Тарсис обещать-то обещал, но с тех пор многое изменилось. На это не рассчитывай. Роман мой вряд ли возьмут.

— Тогда давай я или мама поступим на службу или будем брать работу домой.

— А вот об этом я прошу тебя, как просил не раз, — не надо говорить. Сколько вы с матерью трудитесь, делая наше гнездо уютным. Вы — моя семья, то, ради чего я живу. И так я не даю вам того, что хочет душа, дорогие мои, терпеливые.

Приближался день рождения Александра Степановича — двадцать третье августа. Мы любили праздновать дни своих Ангелов и рождений в мирной и сосредоточенной тишине, только вдвоем. Присутствие посторонних нам мешало. Но перед этим Екатерина Степановна сказала, что поедет с девочками на море. Мы очень обрадовались.

Были мы в это последнее Александра Степановича рождение в тихо-настороженном настроении людей, попавших в беду и мудро ждущих дальнейших невзгод. День прошел хороший и нежный».¹³

Примечания

1. Твоя Нина». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

2. ...остаемся в нужде». — РГАЛИ. Ф. 127.

3. ...так хочется его исполнения. — Видимо, снова шла речь о чайных плантациях. (Примеч. автора).

4. ...совсем рваные». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

5. Твой Саша». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

6. Я здорова. Нина». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

7. ...для будущего что выйдет. — Речь шла об отдельном издании «Автобиографической повести». (Примеч. автора).

8. ...психология одна». — Там же.

9. ...плохо думаю». — Там же.

10. ...чаю и сахару»... — РГАЛИ. Ф.127. Оп. 1. Ед. хр. 203-а.

11. ...сердце ноет». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 129.

12. Вот и всё об этом». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

13. ...хороший и нежный»... — РГАЛИ. Ф. 127.