Глава 9. Призыв ударников в литературу. Меняющийся Горький. Болезнь Грина. Отъезд сестры. Работа над «Недотрогой». Письмо Новикову: «На душе давно и упорно скверно». Посылки от Новиковых и Калицкой. Последнее письмо Горькому

Главной задачей советской литературы 1931 года было осуществление призыва в нее ударников от станка и сохи. Идейным отцом движения был Леопольд Авербах, глава РАППа. Толстые и тонкие журналы начали наперебой печатать прозу и стихи ударников.

«Сердце тревожно постукивало, а в голове сотней птиц бились незаконченные рационализаторские предложения.

Идешь на работу, а дум ураган,
Как дрожжи, мозги мои пенит:
А вдруг «Буревестник» не выполнит план,
В ударном квартале изменит?»

И так далее.

Любопытная эволюция отношения к литударникам Алексея Максимовича Горького. Когда «движение» только зарождалось в умах деятелей РАППа, «Красная новь» в № 7 за 1928 год опубликовала статью Л. Клейнборта: «Горький — не собиратель творческих сил». В ней автор приводит слова Ермилова: «Горький, словно забыв, откуда сам вышел и каких усилий стоило ему добиться и владения литературной формой, и признания его таланта в массах читательской публики, смотрит придирчиво-строго на таких же выходцев из народа, как и он сам, и спешно-брезгливо выдает им всем разом патент на бездарность. <...>

— Напрасно вы их так легко пускаете в среду писателей. Вы их тем портите и будете отвечать за последствия.

— В чем же тут вред, Алексей Максимович?

— А в том, — почти гневно возразил он, — что в народе распложать посредственность грешно и стыдно. Отвлекать работников от обычной их работы ради дешевого успеха не стоит. Нехорошо развивать в них самообольщение. Это унижает».

В 1930 году Горький, напротив, всячески поддерживал движение литударников. Под его руководством и по его инициативе начал выходить журнал «Литературная учеба». Нужна была бумага. Горький сердился на другие журналы. «В социалистическом государстве, — писал он в "Известиях", — не должны иметь места такие "журналы", как "Советский следопыт",¹ "Природа и люди", "30 дней" — пошлейшее издание. Серенький "Огонек" печатается в количестве 4000.000 экз. Что он дает читателю? И чем отличается от "Красной нивы"?»

Двенадцатого июня 1931 года состоялась встреча Горького с литударниками. «Что же говорить, товарищи? — произнес с трибуны глава советской литературы. — Я думаю, что движение это заслуживает самой высокой оценки. Это несомненно. Почему? Потому что, товарищи, я уверен, что в литературу вы внесете новые темы, а наша литература в новых темах нуждается. <...> Вас, товарищи, тысячи, и несомненно, что среди вас сотни людей, которые через какие-то годы, через пять, может, десять лет должны войти в литературу хозяевами. <...> В литературе, а в нашей, в особенности — в нашей классовой литературе в эту эпоху — что важно? — учил Горький. — Не тёмные стороны жизни, от которых отходят и отходят довольно быстро — никогда люди не отходили от своего прошлого, не рвали прошлого и не отсекали его с такой силой, как это делается в наши дни, у нас. Смотрите, Бога устранили, целый ряд таких вещей, которые казались необходимыми, привычными в жизни, устранили, происходят совершенно невероятные вещи. Человек три дня не выходил из дому, вышел на Арбатскую площадь, а где же тут церковь была? Церкви нет. <...> Вернемся к теме. Стоит ли нам подчеркивать старую правду, от которой мы уходим, стоит ли подчеркивать темные стороны жизни?»

Незадолго до речи Горького в «Литературной газете» некий «Писатель», как бы предваряя его поучения, писал: «Одной из самых опасных и вредных тенденций в нашей литературе и журналистике является стремление лакировать действительность, причесывать ее под какой-нибудь бесспорный лозунг. Общий тон благополучия и беспрепятственного движения вперед объективно является классово чуждым для пролетариата, демобилизующим общественность».

Позже, в конце 1931 года, на пятом пленуме РАППа о призыве ударников в литературу наиболее кратко высказалась Лидия Сейфуллина: «Наши темпы построения искусства вредны. Здесь торопиться просто опасно. Та красная халтура, о которой говорят все, уже лезет в глаза. А что делается с теми ударниками, которых мы втянули в литературу? Мы их втянули и в большинстве случаев сразу, без должной подготовки, даровали звание писателей».

— Ребят этих от души жаль, — говорил Грин Нине. — Помяни мое слово: никто из них ни писателем, ни поэтом не станет. В крайнем случае, сереньким очеркистом. Отрывают их от работы, заставляют стряпать нелепые, малограмотные творенья, потом ошельмуют, и останется им только кабак.

Снова и снова удивлялся Александр Степанович Горькому: «Ведь был он против ударников в литературе, а что теперь? Это уже не глупость. А что же? Неужели корысть?»

Температура у Александра Степановича снова поднялась, и хина уже не могла сбить ее. Местный врач, Наум Сергеевич Федотов, признал сначала воспаление легких, а потом вспышку туберкулеза.

«Впервые за нашу совместную жизнь, — вспоминает Нина Николаевна, — Александр Степанович болел так серьезно. В своем прошлом он помнил лишь три длительных болезни — дважды острый суставной ревматизм — ему пришлось лежать в Вятской городской больнице, где он чувствовал себя блаженно, хорошо, так как больница на всю Вятскую губернию была образцовой. Затем жестокая малярия, трепавшая его почти всё время на Каспийском побережье. И, наконец, сыпной тиф в двадцатом году, когда он лежал в Боткинских бараках, согретый заботой Горького. В прошлом некоторые врачи, к которым он по разным поводам обращался, находили у него зарубцевавшийся туберкулез легких. Когда он им болел? Этого Александр Степанович не помнил. Видимо, в годы тяжелой юности, на ходу.

Мы с мамой были поглощены уходом за больным и добыванием пищи. Аппетит у Александра Степановича был в то время очень хороший. Мама целые дни, иногда не ночуя дома, ходила по деревням, меняя вещи на продукты.

Екатерина Степановна жила в доме, как чужая, не проявляя никакого сочувствия к нашей беде. Девочки целые дни озорничали, бегали по квартире, шумели во дворе. Мать не останавливала их. А впереди был еще целый месяц, так как по всем признакам Маловечкины не собирались уезжать. Александр Степанович решил поговорить с сестрой и попросил меня позвать ее, а самой не уходить.

— Катя, прости меня, — сказал он ей, — но ты видишь, что я очень болен. Неизвестно, когда я встану. Сделаем так: я сниму комнату для вас по соседству. Видеться мы будем ежедневно. Я давно хотел поговорить с тобой, но ждал, что ты всё поймешь сама.

Екатерина Степановна рассердилась и сказала, что, раз их выгоняют, они уедут совсем.

— Как знаешь, — устало сказал Александр Степанович.

Мне было тяжело и неловко присутствовать при этой сцене, но с другой стороны я была довольна прямотой Александра Степановича: она возвращала нас к прежнему миру трудной, но тихой жизни. На следующий день Маловечкины уехали, не простясь с нами. С тех пор мы ничего о них не знали и никогда их не вспоминали».²

В день визита Федотова, поставившего диагноз — туберкулез правого легкого, — Александр Степанович написал письмо Новикову:

«Дорогой Иван Алексеевич! Простите меня великодушно за то, что, приехав и прочитав Ваше письмо о возможных хлопотах насчет персональной пенсии, я довожу до Вашего сведения о посылке мною соответствующего заявления во Всероссийский Союз писателей. Приехав — я слег; у меня оказался туберкулез, о чем я не подозревал. Он, по словам врача, начался более двух месяцев назад (правое легкое). Приложив к заявлению свидетельство врача о моей болезни и болезни жены, я, одновременно с пенсией, ходатайствую о выдаче пособия 1000 р. на основательное лечение.

Итак, традиционная болезнь "русских писателей". Мне не пристало ее иметь, потому что я "иностранец Василий Федоров". Кстати, такой вывески не могло быть.

В питомнике кроликов, сиречь, в Москве, я пробыл до 19-го августа и благополучно прибыл домой, привезя 12 ф. репы, 7½ ф. сахара, пол — чая, пятнадцать сладких булочек и фунтов пятнадцать пшенной крупы. Пока мы едим. Хорошо есть досыта и пить чай.

Я должен извиниться перед Ольгой Максимилиановной: неверно, что я люблю делать опыты с людьми; я солгал. Это просто рисовка дурного тона. На самом деле я — не физически — а внутренне очень боюсь людей и не всегда беру верный тон именно потому, что я их боюсь. Если я чем-нибудь себя ободрил, я тогда людей не боюсь, и простое бесстрашие рассматривать бываю склонен, как некий эксперимент.

Нина Николаевна теперь почти хорошо себя чувствует благодаря "кошачьим лапкам" (такая трава, бессмертники, желтые). Она шлет Ольге Максимилиановне горячую благодарность за ее участие и посылку.

Теперь, по-видимому, в Москве уже не быть. <...> Режим в пище, режим в ходьбе, движениях. <...> И, естественно, режим в остальном. А это вещь сурьезная и необходимая — то есть прижим. Температура около 38.

Крепко жму Вашу руку. Ваш А.С. Грин. 27 августа 1931 г.»³

За день до этого письма Александр Степанович написал те заявления, о которых он упоминает.

В июне Волошин получил персональную пенсию — двести рублей. За него хлопотал Горький. Кроме того, гостеприимный Дом поэта в Коктебеле стал официальным Домом творчества Союза писателей. Это обязывало.

С Грином всё было иначе. Пытался ли он в Москве говорить с Горьким, как обещал? Вряд ли. Но там, поминая пример Волошина, ему советовали хлопотать о пенсии и сослаться на свои «революционные заслуги» — тюрьму, ссылку: эсеры начала века в то время считались столь же заслуженными революционерами, что и эсдеки.

«Александр Степанович, — пишет Нина Николаевна, — свирепо протестовал: "Не хочу существовать на подачку, переходить на инвалидность, а политической пенсии тем более не хочу. Я всю зрелую жизнь был писателем, этим только и жил. Им и буду до конца. Прятаться за счет того, что мне стало чуждым и ненужным, никогда не буду".

Теперь он с большой неохотой и мрачностью согласился написать заявление. "Замытарят, замотают, — говорил он, — очень далек от всего и всех. Ничего не выйдет". И как прав был Александр Степанович, как помытарили его равнодушные чиновники из Союза — больного, замученного терзали этой пенсией до самой смерти».⁴

Заявление Грина было сухим и лаконичным:

«Обращаюсь к Вам с просьбой походатайствовать о назначении мне персональной пенсии. 22 ноября теку<ущего> 1931 года исполняется 25-летие моей литературной деятельности. После Октябрьской революции по сей день напечатаны мною следующие книги.⁵ <...> М. б., что-нибудь забыл.

В журналах нового и старого времени помещено мною свыше 500 рассказов, очерков, повестей и стихотворений, перечислить которые пока нет возможности.

Теперь мне 51 год. Здоровье вдребезги расшатано, материальное положение выражается в нищете, работоспособность резко упала. Уже два года я бьюсь над новым романом "Недотрога" и не знаю, как скоро удастся его закончить. Гонораров впереди — никаких нет. Доедаем последние пятьдесят рублей. Нас трое: я, моя жена и ее мать 60 лет, больная женщина. <...> Ходатайствую о выдаче мне единовременного пособия в 1000 р. на предмет лечения и, особенно, о назначении пенсии, размер которой, естественно, определять надлежит не мне.

С уважением А.С. Грин. 26 августа 1931 г.».⁶

Кашлял Александр Степанович немного, но появилось кровохарканье. Почти целый день лежал он в «Чайной Дэзи», спал, читал, и по две-три страницы карандашом писал «Недотрогу».

В романе появляется художник Петтечер — лицо, несомненно, автобиографическое, более того — среди персонажей Грина нет героя, более ему близкого. Петтечер любит Хариту, но не считает себя достойным ее — он пьет. «Я хотел бы пить так: немного, как отдых в тени. Если же много, то за большим, круглым столом, в просторной зале, против пожара в камине, в обществе людей сильных, славных и чистых».⁷ Петтечер отказывается от выгодных предложений. Пример недотроги — цветка — спасает художника от измены себе. Цветы светятся ночью, но гаснут от чуждого прикосновенья.

В эти дни Нина писала Вере Павловне: «Простите меня сердечно, что так долго и невежливо не писала Вам, но, видит Бог, было так тяжело, что сил не хватало писать. Встала я после воспаления желчного пузыря в середине июля. Пока я лежала и нельзя было есть и много разговаривать, я не очень-то замечала, что у нас дома начался настоящий голод. А он начался и свирепствовал весь июль и начало августа, когда Саша, с трудом достав денег на дорогу, поехал в Москву, где немного раздобыл денег, но вернулся с остро вспыхнувшим туберкулезом на почве недоедания. Теперь он лежит в постели, надолго ли, не знаем, очень ослаб, сильно температурит. <...> На душе давно и упорно скверно».⁸

Из Союза не было ответа две недели.

Александр Степанович нервничал и написал девятого сентября Шенгели: «Дорогой Георгий Аркадьевич! <...> Скоро три недели, как я не покидаю кровати. По возвращении домой открылся у меня легочный туберкулез в острой форме... <...> Я лежу с температурой 38 и изредка плюю кровью. Естественно, в таком положении из моего письма Вы не усмотрите ничего, кроме просьбы. Дней 12 назад я послал в Правление Союза писат<елей> заявление о пособии на болезнь с приложением докторского свидетельства о здоровье моем и Н.Н. <...> В моем заявлении содержится еще одна просьба о назначении мне персональной литературной пенсии за выслугу 25 лет. 22-го ноября 25-летний мой юбилей, так что, в сущности, это пенсия на старость и ее болезни. Ответа не получил. Не откажите лично навести справку в Правлении СП у А.А. Богданова, дан ли ход моему заявлению и когда будет ответ. Мы бедствуем — болеем, нуждаемся и недоедаем».⁹

Шенгели отнес письмо Грина в Правление Союза писателей, приложив к нему свое: «Правление Всероссийского Союза советских писателей. Товарищи — направляю Вам письмо, полученное мною от Александра Степановича Грина. Из письма Вы с несомненностью усмотрите тяжелое положение, постигшее одного из оригинальнейших русских писателей. Не может быть двух мнений о том, что экстренная и радикальная помощь необходима. Я не сомневаюсь, что ВССП эту помощь может, должен и захочет оказать. Помощь по двум линиям: 1. единовременное пособие; 2. энергичное ходатайство перед правительственными органами о назначении А.С. Грину персональной пенсии. В этом ходатайстве, между прочим, должно быть отмечено революционное прошлое А.С. Грина, его пропагандистская работа, тяжелая ссылка. Товарищи — время не ждет, наш товарищ голодает — и я призываю Вас к спешным практическим мерам. Георгий Шенгели. 18 сентября 1931 г.»¹⁰

Если бы это письмо было подписано именем более почтенным, ему бы, возможно, вняли. Но Шенгели? Профессор, лишенный кафедры, поэт, которого не печатают. Переводчик, преподаватель русского языка и литературы в колонии малолетних преступников — и туда же, поучает, настаивает.

В то время, когда Грин писал Шенгели, в Союзе писателей уже писали ему отказ на просьбу о единовременном пособии: «11.IX.31 г. Уважаемый товарищ. Ваше ходатайство передано в юрчасть Федерации. Денег в настоящее время выслать не имеем возможности. Техсекретарь Григорович».¹¹

Четырнадцатого сентября Нина писала Вере Павловне в ответ на присланную из Питера посылку: «Нет слов у меня, чтобы выразить Вам глубокую и сердечную благодарность. <...> Саша <...> лежит, и по тому, что я узнала от доктора и других больных, это лежание может затянуться на много месяцев. Температура до 38 ежедневно, а его острое малокровие плохой помощник при заживлении. Но будем надеяться на Бога, авось, поскорее встанет, да и у него огромное желание подняться, беспрекословно выполняет всё, что велит доктор. <...> Простите, что пишу карандашом, но наши несчастья усугубились тем, что два дня назад я слегла. У меня после большой болезни открылся, увы, геморрой, не очень мучил меня, а как Саша заболел, все время на ногах — он стал мучить и осложнился гнойным нарывом. Лежу неподвижно, иначе зверски больно. В общем, у нас лазарет. Еще раз Вас благодарим, Вера Павловна. Бог ты мой, как это было вовремя. Продаем вещи, но за такие гроши, здесь очень бедно и безнадежно. Спасибо, всего хорошего».¹²

После отказа Союза писателей в помощи Александр Степанович решил написать Горькому.

— Ведь он всесилен. Неужели совсем другим стал? Не нажмет, не поможет?

«Уважаемый Алексей Максимович!

Пишу Вам — если не в отчаянии, то в состоянии крайнего душевного угнетения. Я заболел туберкулезом и более месяца лежу в кровати. Ухаживая за мной, моя жена от изнурения и душевной тревоги слегла: открылась ее хроническая болезнь — печени и желчного пузыря с мучительным выходом камней. У нас нет ничего: ни денег, ни чая, ни сахара, ни керосина, ни дров. <...> Недавно я написал в Правление Союза Писателей заявление, просил похлопотать о пенсии (51 г. и 25 лет литературной работы) и еще просил пособие на лечение, на еду. Никогда не просил пособий. Отказали: нет денег. Я приложил свидетельство врача; не помогло. Но должен же быть где-нибудь фонд для таких случаев. Я не знаю, где он. Прошу Вас, посодействуйте личным туда обращением; я бессилен.

Мой пост<оянный> адрес: г. Старый Крым, Октябрьская ул., д. 51.

С уважением А.С. Грин. 17 сентября 1931 года. Ст<арый> Крым.

P.S. Писать тоже запрещено. А.Г.»¹³

Решили послать через Шенгели, чтобы передал «в собственные руки». Однако, Георгия Аркадьевича к Горькому не допустили, и он отдал письмо секретарю его Крючкову.

Горький не помог — ни словом, ни делом. Если применить к Грину лозунг, недавно подаренный стране о враге, которого надо уничтожить, коли он упрям и не сдается, то плачевное состояние, в котором очутился этот писатель, было закономерной карой за поведение. Не приемлет действительность — следовательно, враг; упорствует — значит, не сдается.

Вспоминает Надежда Яковлевна Мандельштам: «В начале тридцатых годов Бухарин в поисках "приводных ремней" всё рвался к "Максимычу", чтобы рассказать ему про положение Мандельштама — не печатают и не пускают ни к какой работе. О<сип> М<андельштам> тщетно убеждал его, что от его обращения к Горькому никакого толка не будет; Бухарин не поверил О<сипу> М<анделынтаму> и решил предпринять рекогносцировку. Вскоре он нам сказал: "А к Максимычу обращаться не надо"».

На оскорбительные рецензии о сборниках и романах Грина Горький никогда не отзывался — а ведь защищал он Чуковского от Крупской, Пильняка — от нападок на того за «Красное дерево». Следовательно, считал шельмование творчества Грина закономерным и правильным. И на оба письма его не ответил. Незачем было спасать Грина, этого отщепенца.

Примечания

1. ...«Советский следопыт»... — Ошибка: точное название журнала — «Всемирный следопыт». (Примеч. автора). См. Примеч. 271.

2. ...их не вспоминали». — РГАЛИ. Ф. 127.

3. Ваш А.С. Грин. 27 августа 1931 г.» — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

4. ...до самой смерти». — РГАЛИ. Ф. 127.

5. ...следующие книги. — Далее следовал список вышедших книг Грина. В нем отсутствует более десяти книг, в т. ч. «Алые паруса». (Примеч. автора).

6. А.С. Грин. 26 августа 1931 г.» — ИМЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 5.

7. ...славных и чистых». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 14—18.

8. ...упорно скверно». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

9. ...и недоедаем». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 76.

10. 18 сентября 1931 г.» — В кн.: Воспоминания об Александре Грине. С. 562.

11. Техсекретарь Григорович». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 86.

12. Спасибо, всего хорошего». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

13. Писать тоже запрещено. А.Г.» — ИМЛИ. АГ коп 22-3-7.