Глава 10. «Без денег, без пищи, без писем-ответов. Тоска и страх». Классовая борьба с писателями продолжается. 25-летие работы Грина. «Верю, что мое настоящее будет звучать в душах людей...» Телеграмма от Тихонова

Через неделю Грин послал второе заявление о помощи в Литфонд. Одновременно Нина писала Новикову: «23.IX.31 г. Дорогой Иван Алексеевич! <...> Опять затрудняем Вас: пожалуйста, узнайте в Литфонде, что он скажет на заявление А.С. (второе). А.С. лежит плотно, до 38 ежедневно. К несчастью, и я лежу с обострившейся болезнью печени, и от кровати к кровати мечется мама. Без денег, без пищи, без писем-ответов. Тоска и страх. Может быть, Литфонд не бюрократически раскачается и ответит скорее. Простите, что своими тяжестями мучаем Вас».¹

По совету доктора Федотова нарыв, мучавший Нину, был вскрыт. Операцию делал старый опытный фельдшер, но неудачно — образовалась фистула. Боль была так сильна, что Нина не спала несколько ночей.

«Бедный Александр Степанович, — вспоминает Нина Николаевна, — истомился от моих мучений. Он вставал, садился рядом, гладил мои руки, и мне становилось легче». Вскоре Нина смогла вставать, хотя боли еще донимали ее.

Александру Степановичу пришла в голову мысль — лечь в больницу Союза писателей в Москве. Там и лекарства, и уход, и питание. По этому поводу он написал 12 октября Новикову:

«Дорогой Иван Алексеевич! Наступила осень, лист начинает опадать; солнечно, но свежо. Уже несколько дней стоит после дождей и холодов довольно сносная погода.

Я чувствую себя немного лучше: часа два-три в день могу сидеть за столом, даже в саду; но пройти четыре-три квартала мне еще трудно — слабею. Температура неровная: большей частью 37,2 по утрам и 37,7, а то и 38,4, как вчера — вечерами. Мне запрещено писать, но привычка — вторая натура и две-три страницы (вот такие, как эта) я пишу каждый день. Застряла моя "Недотрога". Написал только первую часть (пять листов), да и та требует хорошего, частого гребня.

Мы с Ниной Николаевной необходимо должны быть в Москве в середине ноября и пробыть там два месяца. Сложные, большие дела. Скажите, пожалуйста: возможно ли было Н.Н. на это время поселиться у Вас за желаемую Вами плату? Я намерен лежать с приезда в больнице ЦКУБУ (или другой)».²

Это было последнее письмо, написанное рукой Грина.

Двенадцатого октября Нина Николаевна писала Новиковым: «Как полагается, начинаю с извинений, что Вас беспокою. Вы уже, должно быть, получили письмо А.С., где он пишет, что хочет в клинику, в Москву. Я написала в Москву д-ру Разумову и опять беспокоюсь — ответит ли он. Будьте добрыми, узнайте: примет ли клиника члена ЦКУБУ, туберкулез (обострение) и еще что-то неизвестное, как можно получить там место и можно ли прямо с вокзала везти больного. <...> Положение А.С. очень плохое, два месяца высокой температуры его съели, а теперь еще выше стала температура, так я боюсь всего страшного, так боюсь, у него так мало сил и есть почти не может. <...> Как во время этой болезни выявились высокие качества его души, как он стал терпелив, прямо сердце разрывается. И так страшно за него».³

Один за другим пришли переводы — сто пятьдесят из Ленинграда и триста из Москвы — наконец, расщедрился Литфонд. По поводу денег из Питера писал Борис: «9.X.31 г. Дорогой Сашенька! Братишка мой дорогой! Высылает тебе "Звезда" 150 р. по телеграфу, а больше не может, так как редактор Тихонов в командировке. Я по этому делу ничего не сделал. Как ни хлопотал, прибавили всего 50 р. Неужели, Саша, ты болен туберкулезом? А, может, просто мания одна, и, если захочешь, можешь встряхнуть себя от всего? Как-то я не могу представить тебя в своих глазах — такого здоровяка — чахоточным!!! Наверное, ты уже за это время выздоровел».⁴

Грин слушал, улыбаясь одними глазами.

Начали собираться в Москву. Но пришло письмо от доктора Разумова из больницы ЦКУБУ— ответ на запрос Нины. Он решительно не советовал везти Александра Степанович: дорога опасна, так как в поездах холодно, еле отапливаются и палаты больницы.

Тогда Нина решила так: Федотов не пульмонолог, он может ошибаться, нужен рентген, а хороший пульмонолог в Феодосии — их знакомый, Петр Иванович Наний. Деньги есть, можно взять автомобиль, потеплее одеть Александра Степанович. Дни стояли прохладные, солнечные.

Девятнадцатого октября к дому подъехал заранее заказанный автомобиль. «Невыразимо приятно быть на воздухе, — сказал Александр Степанович. — Словно бы сильнее себя чувствую, — вспоминает Нина Николаевна. — Машина подъехала прямо к гостинице "Астория". Александр Степанович на мой вопрос, не устал ли он, улыбнулся: "Не волнуйся, твоя собака жилистая, даже ни на грош не устал"».

Но во время рентгеноскопии в лаборатории Инфизмета Грин потерял сознание.

«Сделали Александру Степановичу инъекцию камфары, перенесли на диван, обложили грелками, — продолжает рассказ Нина Николаевна. — Через несколько минут он открыл глаза. Был он очень бледен, под глазами лежали тени. Мы тихо спустились в вестибюль. Он сел, чтобы подождать, пока я возьму справку у рентгенолога.⁵ Оказалось, что правое легкое затемнено, а в середине просвет. "Возможно, — сказал врач, — это творожистый распад, каверна".

Я показала Александру Степановичу справку из рук — страшное было написано на обратной стороне. В это время в вестибюль вошел Петр Иванович Наний. Александр Степанович очень любил его. Богаевский и Наний были единственные феодосийцы, с которыми Александр Степанович был откровенен: с одним — в разговорах об искусстве, с другим — об общественно-политических делах. Петр Иванович пообещал вечером осмотреть Александра Степановича.

В гостинице, уложив его в постель и укутав в шубу, я пошла в лабораторию Института, чтобы отнести на анализ мокроту. Незнакомый врач попросил полчаса подождать. Я села в коридоре и не выдержала — расплакалась так горько, что долго не могла успокоиться. Вышел доктор. Увидев мое лицо, он сказал: "Да вы не торопитесь плакать. Палочек нет, значит, форма закрытая. Передайте мой привет Александру Степановичу: я большой его почитатель". На крыльях я понеслась к рентгенологу. Его тоже обрадовал анализ; он сказал, что от просвета осталось лишь общее впечатление из-за обморока. Повторить рентген нельзя — больной слишком слаб, а следующий день работы кабинета — через четыре дня. Но гостиница не отапливалась и жить в Феодосии так долго мы не могли.

Вечером в гостиницу пришел Наний со знакомым нам местным врачом Славолюбовым. Они тщательно ослушали Александра Степановича; диагноз был неожиданным: ползучее воспаление легких.

— Опасности нет, — сказал Петр Иванович, — но предупреждаю: ползучее воспаление легких — заболевание длительное, требующее внимания и заботы. Правда, сердце у Александра Степановича крепкое, а это великий помощник.

Александр Степанович очень обрадовался. "Этот диагноз, — сказал он, — избавляет меня от хлопот в будущем. А если бы туберкулез, то только и знай — того нельзя, этого нельзя. Одна тоска".

Было довольно поздно, но мы решили ехать домой — в номере было сыро и холодно. Поехали автобусом. В Старом Крыму извозчика нашли не сразу. Он довез нас домой и помог мне довести Александра Степановича прямо в комнату. Там всё было приготовлено мамой: печка протоплена, постель расстелена. Чистая, теплая комната, свежее белье, удобная постель, крепкий чай привели Александра Степановича в бодрое и спокойное настроение. На душе у нас стало мирно и тихо: мы знали, с чем и как нам бороться».⁶

С Нанием договорились, что Нина раз в неделю будет отсылать ему отчет о состоянии Александра Степановича. На такие отчеты доктор регулярно отвечал. 28 октября Петр Иванович писал: «Прежде всего я посмотрел на листок температуры и обрадовался. Как бы там ни было, но пока показания хороши. Если так пойдет дальше, мы на хорошей дороге». Далее следовали подробные указания, касающиеся режима и лечения. «Я очень рад тому доверию и простоте, — заканчивал Наний, — с которыми Вы оба ко мне относитесь. Прошу держать меня в курсе движения болезни».⁷

Калицкие получили новую квартиру. Это говорило о многом. Как нефтеразведчик и крупный ученый, Казимир Петрович числился в первых рядах строителей социализма — его опекали, ласкали, он снабжался по первой категории и вот, последняя, высочайшая милость — Калицким дали более комфортабельную квартиру.

Получив назад свое письмо, отосланное Вере Павловне, Нина затревожилась — мало ли что? «Думая всё плохое про Вас и К.П., я просила знакомых позвонить Вам, — писала она. — Я страшно рада, что у Вас, видимо, покойно». Далее, подробно рассказав о поездке в Феодосию и диагнозе Нания, Нина заканчивала: «Вы подумайте, Вера Павловна, ведь за два месяца здешний врач ничего не предпринял в смысле лечения воспаления легких, а всё упирал на tbc, а последние дни всё придумывал осложнения, чтобы оправдать высокую при жаропонижающих t до 39. И, когда я, приехав из Феодосии, пошла к нему и всё рассказала, он заявил, что остается все-таки при своем мнении. Это опять несколько сбило мое радостное настроение, но две недели компрессов и еды (Саша на другой же день после приема лекарств стал лучше есть) значительно снизили температуру. <...> А то мне так было на душе тяжело и страшно — передать невозможно. Были моменты, когда я думала, что Саша через несколько дней умрет. Теперь он слаб настолько, что не может читать, писать даже письма, но в глазах жизнь; сознание, что он сможет, хоть и не скоро, встать, очень его ободрило. <...> Саша не в состоянии будет работать, по словам врача, не менее четырех месяцев. Знаете — до чего он стал худ: буквально кости, обтянутые кожей. Мне плакать хочется, когда я его бинтую. Вот каково наше положение, Вера Павловна. И мы с Сашей Бога благодарим за то, что он нас облегчил, а то было жутко. Денег нет, болезнь неизвестна, вещи распродали за гроши и впереди — не знаем, что. Хорошо ли Вам на новой квартире? Правда — в Питере бездровье? У нас тоже плохо — маленький возик сучьев — 50 р.».⁸

Вера в наступающее выздоровление сделала чудо: Грин вернулся к «Недотроге».

Многие в романе любят его героиню — Хариту Ферроль и ищут ее руки, но она отвечает на любовь самого, казалось бы, недостойного — художника Петтечера. Он говорит о себе: «Мое отечество — красота. Неблагодарное отечество. <...> Я поражен огненной болезнью непрерывных видений. <...> Когда-то я читал, но теперь не могу читать книг. За каждой фразой мне чувствуется движение людей, не упомянутое автором. Пропуски между главами говорят больше, чем текст. Произведения — чем больше они называются реальными, тем они реалистичнее по конструкции; но настоящие фантастические произведения есть верх реальности — по тому, что мы так свободно думаем об изображенном в них. <...> В вечер отъезда⁹ приезжает Петтечер. Пусть переночует. Ночью Петтечер бродит и, засветив спичку, видит цветы. Его вначале как бы тревожило присутствие живого существа.

— Кто здесь? — шепчет он и — видит: цветы ночью светятся. Стемнело. Однако, чистый, голубой цвет — сверкает».¹⁰

Трагически звучит в рукописи воспоминание о Гуле — ястребе Рее, любимце проводника и ученого Дегжа. Птицу с изощренной жестокостью убивает сын мясника: «Всю ночь не было ястреба, и мы беспокоились. Он был для меня — как бы я сам, ставший птицей. Вдруг Рей появился на подоконнике, но странно было его поведение: он бил крыльями, не взлетая, и как бы полз. Я встал посмотреть, не схватил ли он ящерицу или жука. Неожиданно Рей взлетел, закричал долго, ужасно и бросился мне на грудь. С этой минуты он не переставал кричать. Ноги его были обрублены по середине голеней».¹¹

Грин писал на бланках, которые Нина достала в конторе Коммунхоза; это были шероховатые серые листы, плотные от налипших к ним остей соломы. Когда не хватило бланков, пришлось использовать купленную когда-то в букинистическом магазине серию французского конкурса архитектуры: великолепная слоновая бумага пожелтела от времени, но писать на ней после коммунхозовских бланков было наслаждением.

В записях этого времени появился странный, прелестный рефрен:

«Как Нина моя: покрыло ее теплое, душистое ангельское крыло. А Господь сказал: пусть будет здорова!»

«Как Нина моя: той ночью тучи спустились низко; море и небо стало тьмой».

Что означает этот рефрен? Он появлялся в тексте без связи с ним. Как и чем можно объяснить его?

Несомненно было лишь, что рождалась книга, которая могла стать главным, быть может, шедевром Александра Грина.

В ноябре 1931 года вышло письмо Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма». Оказалось, что это гениальное произведение, по которому следует строить работу на производстве, в колхозе — и творить писателям, поэтам, художникам и композиторам. Письмо Сталина сделалось темой статей, книг, выставок и вечеров. С его позиций били Пастернака за книгу «Охранная грамота», Ольгу Форш за «Сумасшедший корабль», Каверина за повесть «Художник неизвестен». Просматривая газеты, Грин говорил с тоской: «О какой "Недотроге" может быть речь? Ты взгляни, что творится».

«Литературная газета» в эти дни писала в передовой, называвшейся «О конкретных случаях проявлений буржуазной опасности в литературе»: «Ослабление классового чутья, примиренчество, либерализм, слюнтяйское мягкосердечие у тех, кто поставлен партией на ответственные посты литературного фронта, на работу в наших издательствах — явление распространенное. Пример — с издательством "Федерация" — наглядное тому доказательство. В работе этого издательства проявилось примиренчество и забвение буржуазной опасности в литературе. <...> Из 144 названий, выпущенных издательством в 1931 году, около 30 произведений, то есть пятая часть, была забракована библиографическим институтом, как политически вредная художественная литература».

— Там был и мой злополучный сборник, — сказал Александр Степанович.

Слухи о том, что Волошину дают пенсию, подтвердились. О нем, Белом и Чулкове успешно ходатайствовал перед Горьким Леонид Леонов. Все три писателя получили по постановлению СНК РСФСР персональную пенсию — двести рублей.

Нина воспряла духом: теперь вот-вот должны дать пенсию и Александру Степановичу. Надежда стала уверенностью, когда пришло письмо от Бориса: «Дорогой Саша! Завтра, 31.X.31, будут высланы редакцией "Звезда" по телеграфу 300 рублей. Завтра же я с Тихоновым пойду в Литфонд, где он ручается о выдаче ссуды в самом ближайшем времени. Одновременно будет поднят вопрос о назначении тебе постоянной пенсии. Тихонов письмо получил и очень обеспокоен за тебя и огорчен твоим состоянием. Я вынес из беседы с ним, что он чрезвычайно порядочный человек и слов на ветер не бросает. <...> Не падай, братишка, духом, я до сих пор уверен, что у тебя туберкулеза нет, а усталость и недоедание».¹²

— Вот если возьмется Тихонов, может быть, что-то и выйдет, — сказал, прочитав письмо брата, Грин. — Он ведь в любимцах ходит.

Двадцать второго ноября в семье Гринов был праздник — двадцать пять лет литературной работы Александра Степановича. Союз писателей эту дату ничем не отметил. Забыли о ней и друзья — Новиковы, Шенгели, Шепеленко, Горнфельд, Калицкие. Время было суровое: с праздниками друг друга не поздравляли.

«Наступило двадцатипятилетие писательства Александра Степановича, — вспоминает Нина Николаевна. — Я понимала, что никто не вспомнит об этом. Написала Борису. Тот, умница, сказал Тихонову, с которым, по нашей доверенности, вел переговоры об отдельном издании автобиографических очерков.

В день юбилея, после того, как мы с мамой поздравили Александра Степановича, был устроен по нашим возможностям роскошный завтрак. Пришла почта, а с ней — телеграмма и посылка. Посылка была от Гриневских из Питера. Телеграмму Александр Степанович с нетерпением вскрыл: "От кого бы?" И вижу, как легкая, розовая тень радости прошла по бледному лицу. Телеграмма была от Николая Семеновича и Марии Константиновны Тихоновых: они поздравляли с юбилеем.

— Вот и вспомнили меня в этот день! — радовался Александр Степанович.

Долго, с радостью и грустью, мы говорили о литературном пути его. За деревьями сада сквозило голубое, холодное небо. Александр Степанович полусидел в кресле, обложенный подушками. На тумбочке около него стоял букет золотистых дубков — самых поздних крымских хризантем — мой подарок.

Он говорил, что счастлив в этот день: оглядываясь назад, он видит, что всегда оставался верен себе; чувствуя себя художником, только им и был; ни разу не польстился на выгоды литературных извиваний. "Маленький это капитал на нынешнюю расценку — честность, — сказал Александр Степанович, но он мой. Обо мне не говорили — да и кто скажет? — как о писателе, лизавшем пятки современности — никакой. Хорошо, что я это знаю сам. Верю, что мое настоящее будет звучать в душах людей, обращенных внутрь себя. А сколько подлинных радостей испытал я, создавая свои страны? Всякому ли выпадает счастье быть в согласии с самим собой?"»¹³

Примечания

1. ...мучаем Вас». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

2. ...в больнице ЦКУБУ (или другой)». — Там же.

3. И так страшно за него». — Там же.

4. ...за это время выздоровел». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 90.

5. ...справку у рентгенолога. — В то время рисовали результаты рентгена, а не снимали. (Примеч. автора).

6. ...как нам бороться». — РГАЛИ. Ф. 127.

7. ...движения болезни». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 201.

8. ...возик сучьев — 50 р.» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

9. В вечер отъезда... — Скорее всего, имеется в виду отъезд Ферро-лей из форта. (Примеч. автора).

10. ...цвет — сверкает». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 14—18.

11. ...по середине голеней». — Там же.

12. ...усталость и недоедание». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 90.

13. ...с самим собой?» — РГАЛИ. Ф. 127.