Глава 11. Осень 1931-го. Надежда на выздоровление Грина. Болезнь Нины. Падение в подготовленном к сносу Александро-Невском соборе. «Со смертью в душе ходила я по солнечным феодосийским улицам...» Операция Нины

Период осени тридцать первого года Нина Николаевна вспоминает, как тихое время, согретое надеждами на выздоровление.

«Александр Степанович обдумывал "Недотрогу". Опять я видела в его глазах свойственное ему в такие минуты выражение — "дорогу счастья", как я называла его про себя — когда он смотрел так, что, казалось, не видел окружающего, словно взгляд его, как осененный высокими берегами ручей, течет куда-то в далекое, светлое Неизвестное. Я очень любила этот мягко-бархатистый взгляд и старалась не нарушать покоя вокруг.

Иногда Александр Степанович что-то записывал, иногда говорил, что "Недотрога" капризна. В этом романе должно быть много горечи от столкновения недотрог с жизнью, но никакой плаксивости и уныния. Люди эти с обостренной чувствительностью и любовью ко всему истинно прекрасному, привыкают жить в себе. Только гибель их может косвенно указать на страдания, ими испытанные.

Дни шли спокойно. Температура у Александра Степановича заметно снижалась, а к декабрю снизилась почти до нормальной. Аппетит был ровный. Компрессы после шести недель были сняты.

Если Александр Степанович чувствовал себя особенно бодрым, он на несколько минут выходил в соседнюю комнату, радуясь своему, как ему тогда казалось, выздоровлению. Иногда озорничая, начинал быстро ходить взад и вперед по комнате, раздувая полы летнего пальто, заменявшего ему халат. Веря в то, что скоро встанет, он говорил о сюжетах маленьких рассказов, возникавших в его воображении, о том, что, как только поднимется, возьмется за работу и в четыре месяца закончит "Недотрогу". "Руки горят, так хочу писать".

В декабре по Старому Крыму разнеслась весть о том, что к весне в городе будет открыт туберкулезный санаторий, главврачом которого назначен молодой, талантливый фтизиатр из Ленинграда.

Так мы познакомились с Михаилом Васильевичем Яковлевым. Я его пригласила к нам, когда услышала о его приезде. Это оказался молодой действительно человек — лет менее тридцати — с очень приятным лицом. Внимательно осмотрев и ослушав Александра Степановича, он сказал, что прослушиваются остаточные явления воспаления легких и туберкулеза, одобрил назначения Нания, успокоил — опасности уже нет. "Но необходимо усиленное питание", — сказал он. Очень горячо он начал убеждать нас, что больному необходимо съедать в день десяток сырых яиц, полусырую, лишь слегка обжаренную печень и полстакана крови.

— Что вы, доктор, — удивился Александр Степанович, — ведь у нас в Крыму голод. Какая кровь, какие яйца!

— Но вам необходимо именно такое питание — настаивал Яковлев. Даже голос у него от волнения стал какой-то петушиный.

Я проводила врача и вернулась. Александр Степанович посмеивался, сидя в кресле.

— Каков мальчик! — сказал он. — У нас к бойне, должно быть, и дорожка заросла. Не огорчайся, Нина. Ем я неплохо и досыта. А вот что он опасности не увидел, это хорошо.

Долго потом Александр Степанович вспоминал назначения Яковлева».¹

Забегая вперед, следует сказать, что в дальнейшем у Грина с Яковлевым установились отношения, отмеченные теплом и доверием с одной стороны и бережной почтительностью — с другой.

С пенсией в Москве всё было неопределенно. Союз писателей требовал одну справку за другой, Нина бегала, доставала, подписывала, посылала — Новиков писал ей: «Я справился о пенсионных делах, они движутся, и, может быть, в январе что-нибудь окончательно выяснится. <...> Очень мне трудно, что не могу порадовать Вас и ничем — сам — помочь. Это очень тяжело чувствую».²

Но надвигалась еще одна беда. Нина — Вере Павловне 17 декабря 1931 года:

«Мне так тяжело обращаться к Вам с просьбой, прямо сказать не могу. Обращаюсь не только к Вам, но и к Казимиру Петровичу: пришлите мне, пожалуйста, в долг, если можете, 100 р. Несчастья без устали преследуют нас, и мне надо как можно скорее ложиться в больницу. Помните, я в сентябре писала Вам, что у меня гнойное осложнение геморроя. Три месяца я возилась с этой историей на ходу, два раза местные "светила" резали меня, истерзали сердце и силы, и оказалась фистула прямой кишки. Они бы, может, долго мне еще не сказали, да я поехала в Феодосию к хирургам. Надо оперировать.

Деньги у нас будут, так как Саше прислали письмо из Союза, чтобы он не беспокоился — ему обязательно назначат пенсию, уже давно отосланы туда анкета и акт врачебной комиссии. Затем, благодаря добрым хлопотам Н.С. Тихонова, биографию А.С. в том виде, как она напечатана в "Звезде", берет Издательство писателей в Ленинграде. Тихонов обещал деньги этого издательства устроить через ленинградский Литфонд. И тогда, как получу, сразу верну Вам долг. Боюсь — дойдет ли письмо до Вас. <...>

Александр Степанович всё еще лежит с запретом всякого движения, даже чтения; но выздоравливает — днем и утром температура нормальная и только вечером — 37,5—37,6. Доктор говорит, что еще месяца полтора-два пролежит, если не будет рецидива.

Еще раз от всего сердца прошу прощения за всё.

Ваша Н. Грин».³

Отправив письмо, Нина получила на следующий день от Веры Павловны: она писала, что, кажется, они с Казимиром Петровичем расходятся. Почему? «Когда что-нибудь образуется и Бог смилуется, тогда напишу конкретно». Не ко времени послала она свое письмо о займе, подумала Нина, но выхода не видно — ложиться на операцию, а дома ни копейки.

Новиков затеял в Союзе подписной лист в пользу Александра Степановича. С ним ничего не получилось, кроме того, что Грин страдал от унижения, когда ему напоминали об этой милостыне братьев по перу.

Шепеленко писал: «Сегодня видел г. Большакова. Он сказал, что некоторую небольшую сумму для Вас не то собрали, не то ссудили (двадцать! — рублей. — Ю.П.) — и как будто уже выслали. Что же касается пенсии, то она приближается к Вам медленно, но верно. Вообще, атмосфера для Вас не кажется мне очень радужной в смысле щедрости и легкости денежной помощи. У меня по крайней мере осталось от всех моих разговоров о Вас весьма и весьма пасмурное впечатление. Вересаев, например, по поводу Ваших просьб о помощи признался в полной невозможности для себя общаться с Союзом писателей ввиду внутреннего органического несходства биологических установок — и это несмотря на всё сострадание, которое, по его словам, вызывает Ваше положение... Элегия, таким образом, не только печальна, но и полна отголосками глубокого, больного одиночества.

Но, конечно, жизнь хранит в себе всегда как раз то, что в конечном счете оказывается самым простым и милосердным. Я думаю, со своей стороны, что надежда и на самом деле является таким якорем, который не боится никакой глубины. У всех знакомых настроение какое-то тускло-обиженное.

"Жизнь, зачем ты собой обольщала меня?" Или же еще проще — "Не брани меня, родная!" Д.Ш.»⁴

Письмо Шепеленко было, как всегда, написано по правилам старой орфографии, которых он придерживался не менее упрямо, чем Александр Степанович.

Нина поехала в Феодосию, чтобы договориться относительно операции. Назначили на третье января. Доктор Сухарев — хирург Феодосийской больницы — сказал, что придется иссечь образовавшийся свищ. В больнице надо будет пролежать две-три недели.

«До отхода автобуса оставалось часа три, — вспоминает Нина Николаевна — и я зашла в Инфизмет к Нанию, чтобы без Александра Степановича поговорить о его здоровье. Наний приезжал к нам раз в две недели, в промежуток между приходящим из Феодосии и уходящим туда автобусом. Время это проходило в осмотре Александра Степановича, а затем в разговорах о политических делах. Оба любили поговорить на эти темы. Круг людей, среди которых бывал Наний, был много шире, чем у лежащего в постели Александра Степановича, поэтому Петр Иванович рассказывал много интересного. Медицинские разговоры в присутствии больного всегда были благополучны. Слабость его доктор объяснял длительным лежаньем.

Когда я спросила Нания в Инфизмете — каково, на его взгляд, состояние Александра Степановича — он, к моему тяжелому удивлению, сказал, что положение дел ему не нравится, тревожит неспособность больного справиться с температурой. Это говорит о пониженной сопротивляемости организма и может плохо кончиться. С ужасом слушала я его. Зная, что Александр Степанович серьезно болен, но у него закрытая форма tbc, я была последнее время совершенно спокойна за его жизнь.

Со смертью в душе я ходила по солнечным феодосийским улицам. Ни к кому не хотелось заходить. Хотелось в церковь. Задумавшись, дошла до собора.⁵ После яркого солнечного света не видела ничего, но знала, где стоит Распятие, у подножья которого в тяжелые или светлые минуты я искала утешения или благодарила. Сделала несколько шагов и с размаху упала, споткнувшись обо что-то на полу. Испуганная резкой болью в ноге, я, поднимаясь с пола, увидела что то, обо что я споткнулась — была фигура распростертого Христа. Мне стало страшно. "Быть беде", — подумала я.

Ко мне подошли какие-то женщины с чистой тряпкой, чтобы завязать ногу, из которой ручьем текла кровь.

— Почему Христос лежит здесь? — спросила я.

— Разве вы не видите, что из церкви всё выносят? Ее будут взрывать. Рабочие сейчас ушли на обед, — ответили женщины.

И всё — разговор с Нанием, разорение церкви, лежащий на полу Христос — символ любви и человечности — мое падение, кровь — наполнило душу зловещим предчувствием.

Долго молилась я и плакала у ног лежащего Христа, прося пожалеть Александра Степановича».⁶

Нина Николаевна — Новикову 29 декабря 1931 года: «Сердечно прошу прощения за новое беспокойство — не позвоните ли в Союз Большакову? Что-то непонятное сказал Шепеленко, что собрали и послали, а это было давно. Александру Степановичу опять хуже, да и со мной великое горе — надо спешно ложиться на операцию недели на две. Думала — пустяки, перехожу, а оказалось серьезное дело. Спасибо Вам за дружескую доброту и участие; Вы тоже узнали несчастье — больной дом и безденежье. С нами что-то горестное творится, оба мы мучаемся из-за ошибок местных врачей: А.С. уже мог бы ходить, если бы вовремя правильное решение».⁷

Через несколько дней пришли переводы — из Ленинградского издательства на двести рублей и подписной лист Союза писателей на двадцать. Деньги за отдельное издание «Автобиографической повести» прислал, очевидно, по просьбе Тихонова, Самуил Миронович Алянский, редактор питерского издательства, некогда — друг Блока; об Алянском говорили как о человеке отзывчивом и гуманном.

Новиков — Нине 28 декабря: «Милая Нина Николаевна, я перед Вами виноват, должен был написать еще несколько дней назад, но я вторично захворал и только сегодня вечером в первый раз вышел из дому. Подписной лист прислали мне на дом: в организации собирать неудобно, нельзя. Денег пустяки. <...> Высылаю Вам эти несчастные 20 рублей — завтра. <...> Ничего о Москве хорошего написать не могу. Держит на поверхности (чтобы не опуститься на дно) — космический мой оптимизм».⁸ Иван Алексеевич не поздравил с наступающим Новым годом, да и что можно было ждать от будущего года хорошего?

Нина собиралась в больницу. Ольга Алексеевна давно уже перешла жить на Октябрьскую. Что бы они делали без ее заботливой доброты? Теперь она оставалась сиделкой при Александре Степановиче.

Третьего января Нина поехала в Феодосию. Она взяла с собой температурные записи Александра Степановича, чтобы до того, как лечь в больницу, показать их Нанию. Петр Иванович просмотрел их, и лицо у него изменилось.

— Это именно то, о чем я говорил в прошлый раз, Нина Николаевна, — сказал он. — Снова и упорно повышается температура. Организм не справляется с болезнью. Надо устроить Александра Степановича в санаторий, лучше всего бы в Ялту — там теплее и кормят прилично. Напишите в Москву.

— А я смогла бы устроиться рядом, Петр Иванович?

— Думаю, что да. Я постараюсь вам помочь — у меня знакомые в санатории.

Нина Николаевна вспоминает: «В больнице я плакала, плакала без конца. Написала отчаянные письма в Союз, Вере Павловне, Борису».

Александру Степановичу она в первом письме из больницы 3 января изобразила разговор с Нанием, как деловой и оптимистический: «Говорила с П<етром> И<вановичем> — какой он хороший, душевно заботливый человек — научил, что делать, проситься именно в Ялту, и не в окрестные санатории. Жить в санатории мне нельзя, но он дает письмо к знакомым врачам — они мне устроят дешевое жилье и стол, а проводить в санатории я могу целый день около тебя. Палату, он говорит, тоже можно получить отдельную, в крайнем случае — вдвоем. Очень, говорит, тебе будет хорошо в санатории, так как ты сейчас даже не имеешь чистого воздуха. Мне же хозяйства вести не надо, так как я буду на всем готовом. Я послала сегодня письмо в Союз с предложением Петра Ивановича. Здесь в больнице ночной дежурный — его сын, так что ты всё пиши про себя, я через него буду передавать П<етру> И<вановичу>. Компрессы не нужны — еда и покой».⁹

«На следующий день, не испытывая ни страха, ни боли на операции, я продолжала беспрерывно плакать», — вспоминает Нина Николаевна.

«Операция прошла совершенно безболезненно, — писала она Александру Степановичу, — у Сухарева хорошие руки и спокойный голос — для операции это хорошо. Завтра дадут есть. Чувствую себя спокойно и тихо. Теперь буду много спать. <...> В палате не шумно, хорошо».¹⁰

Пятого января Нина писала: «Через пять дней доктор сказал, что выпустит — доперевязываться буду в Старом Крыму».¹¹

В этот день пришла пачка открыток от Александра Степановича: «Пусто без тебя, друг мой, и солнце светит бесцельно. <...> Вынул термометр — 36,7, и я рад».¹²

Впоследствии оказалось, что в письмах Александр Степанович значительно занижал температуру, чтобы не волновать Нину. Он старался утешать ее, смешить («Приходил кролик, барабанил лапками в дверь сарая»).

Грин — Нине Николаевне 6 января 1932 года: «Спасибо за хорошие весточки. <...> Стало можно жить и дышать. Одно терзает, что лежишь ты голодная, слабая».¹³

«У меня всё хорошо, — отвечает Нина. — <...> Пью крепкий бульон и голода не чувствую».¹⁴

Нина передала Нанию записку, где просила навестить и осмотреть Александра Степановича. Петр Иванович ответил: «Я могу поехать только в среду, через неделю. Вы оплатите дорогу. За визит уплатите, когда у Вас будут деньги, позже. Возможно, что до этого срока Вы поправитесь и оставите больницу».¹⁵

Получив записку, Нина сразу написала Александру Степановичу: «Феодосия, больница, вечер, 6.I.32 г. Дорогой свет мой Сашенька! Сейчас сочельник, и сердце мое с тобой и старухой. Целую и поздравляю Вас. Сегодня П.И. прислал мне с сыном письмо, что в будущую среду, то есть 13.I., он сможет приехать к Сашеньке. Если меня в среду отпустят — я приеду с ним, если задержат, он приедет один. Ты знаешь, дружок, это человек очень большой доброты: он даже отказывается, пока нам трудно, брать за визит и так ко всему касательно тебя внимателен — передать невозможно. У меня на душе сразу стало легко и спокойно. Маме скажи, чтобы она к среде приготовила ему комнату — на случай ночевки — и хорошую пищу. Если нет денег — пусть продаст что-нибудь, не жалея. Целую тебя <...> и милую мою старуху».¹⁶

В те же дни Александр Степанович писал:

«6.I.32 г. <...> Я страшно рад, что у тебя тепло. Сегодня ударил холод с северным ветром. Топим на Ъ — твердый знак. Чаю хватит дней на семь»;¹⁷ «7.I.32 г. <...> Вчерашнее твое письмо (от 5-го) истинно и по-настоящему утешило меня, я чувствую, что ты скоро будешь дома. Вчера получил от В<еры> П<авловны> 100 рублей почтой — вот тебе на возвращение и денежки в лапку. <...> Поздравляю, дорогая, с Р<ождеством> Х<ристовым>. Невеселое оно у нас в этом году, да, даст Бог, поправимся».¹⁸

Примечания

1. ...назначения Яковлева». — Там же.

2. ...тяжело чувствую». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

3. Ваша Н. Грин». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

4. ...родная!» Д.Ш.» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 163.

5. ...дошла до собора. — Имеется в виду Александро-Невский собор — главный в те годы православный храм Феодосии. Строительство началось в 1871 г., завершилось освящением в 1873 г. Был построен в виде трехнефной базилики, в плане здание представляло собой крест. В соборе хранились: икона Божией Матери «Знамение», считавшаяся покровительницей Феодосии; образ идущего по водам Иисуса Христа кисти И. Айвазовского. В 1875 г. в соборе был погребен герой Крымской войны вице-адмирал В.М. Микрюков. В 1932 г. храм закрыли, в 1933 г. — снесли. Ныне на его месте — Матросский сад.

6. ...Александра Степановича». — РГАЛИ. Ф. 127.

7. ...правильное решение». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

8. ...мой оптимизм». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 202.

9. ...еда и покой». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

10. ...не шумно, хорошо». — Там же.

11. ...буду в Старом Крыму». — Там же.

12. ...и я рад». — РГАЛИ, Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

13. ...голодная, слабая». — Там же.

14. ...не чувствую». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

15. ...оставите больницу». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 201.

16. ...мою старуху». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

17. ...дней на семь». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

18. ...даст Бог, поправимся». — Там же.