Глава 4. Дружба с Вержбицким. Тень будущего — Революционный Трибунал по делам печати. Эсеровский мятеж. «Корабли в Лиссе»

Весной восемнадцатого года Грин уехал в Москву: его позвал к себе старый его друг, журналист и издатель беспартийной «Газеты для всех»,¹ Николай Константинович Вержбицкий. Грин надеялся, что сможет печататься у него. В Питере возможностей становилось всё меньше: одна за другой исчезали газеты, закрывались журналы; часть их подвергалась конфискации по причине неблагонадежности, другие естественно распадались из-за смертей и отъездов.

Дружба Грина с Вержбицким началась в 1908 году. Когда Александр Степанович разошелся с женой, они с Николаем поселились вместе. В то время Вержбицкий еще не был женат; внешне он представлял полную противоположность Грину — невысокий, круглолицый, в очках, девятью годами моложе, светловолосый.

Квартира, снятая ими, помещалась в подвале на Боровой улице в одном из отдаленных кварталов Петербурга. По свидетельству Николая Константиновича, жизнь их протекала мирно: «Наша дружба ни разу не была омрачена ни одной крупной ссорой. <...> Из так называемых нравственных качеств, которые я имел возможность отметить у Грина, меня больше всего привлекали: доброта, врожденная и естественная деликатность и то, что мы понимаем под словом порядочность — душевная чистота. Несмотря на свою нервную и вспыльчивую натуру, он никогда не был зачинщиком стычек и даже в сильно возбужденном состоянии часто отходил в сторону. И это вовсе не было признаком трусости, — в трусливой осторожности никто его упрекнуть не мог».²

Вскоре после описываемого Вержбицким времени он женился и переехал в Москву. Весной 1918 года Грин вновь поселился по приглашению Николая Константиновича, в одной комнате с ним на Якиманке; жена его проводила лето в Барвихе, поселке под Москвой, где жила ее мать.

Новая столица была похожа на военный лагерь; по ее улицам проходили отряды красногвардейцев и латышских стрелков.³ Соседями Вержбицких по квартире была молодая семья Берзиней; Оскар Берзинь, чекист, был молчалив и замкнут. Жена его, светловолосая и приветливая, часто помогала своему соседу и его мрачному гостю в их несложном хозяйстве; она была журналисткой.

Жизнь в Москве протекала беспокойно. 6 июля 1918 года декретом Совнаркома был учрежден Революционный Трибунал по делам печати. Среди свобод, данных Февральской революцией, эта оказалась едва ли не самой опасной. Во главе новорожденного Трибунала был поставлен все тот же Крыленко.

Одну за другой закрывали типографии газет и журналов, разбирая гранки, реквизируя бумагу и шрифт. Многие издатели, редакторы и особо активные сотрудники были вызваны в Трибунал. Им предлагали сотрудничество с советской властью.

Крыленко пригласил и Вержбицкого. Николай Константинович колебался. Он вспоминает: «Совесть моя говорила, что писать в газете большевиков можно, только полностью убедившись в их правоте, в том, что у них чистые намерения. Скажу прямо, что нерешительность моя в какой-то степени явилась следствием и той широкой антибольшевистской пропаганды, которая в течение месяцев порочила коммунистов, обвиняя их в чудовищных преступлениях».⁴

«Новую жизнь» Горького в Петрограде пока не трогали. Он писал в «Несвоевременных мыслях»: «Меня уже упрекали в том, что "после 25-летнего служения демократии я снял маску и изменил своему народу". Господа большевики имеют законное право определять мое поведение так, как им угодно, но я должен напомнить этим господам, что превосходные душевные качества русского народа никогда не ослепляли меня. <...> Лишение свободы печати — физическое насилие, и это недостойно демократии».

Боясь в эти смутные дни доставить Вержбицкому неприятности, Грин перебрался в Барвиху. Николай Константинович предложил ему поселиться в доме тещи, но Александр Степанович снял за гроши балкон у местного хозяина.

«Чем он жил в это время, трудно было догадаться, — вспоминает Вержбицкий, — и имущества у него никакого не было, кроме чемоданчика со сменой белья и куском мыла. <...> Он спал на войлоке, брошенном на сундук. А днем, свернув войлок в трубку, на этом же сундуке писал и ел, сидя на низенькой скамеечке. Я взял слово с Александра Степановича, что он каждый день будет приходить пить чай и обедать к моей жене, жившей неподалеку. Спустя неделю узнал, что Грин ни разу не приходил. Пошел к нему. Поругал. А он только улыбнулся своей доброй, немного растерянной улыбкой и сказал: "Да ведь вам самим есть нечего. Разве я не знаю? А меня здорово выручают грибы". Как же они его выручали? Грин собирал их, чистил, тут же в лесу разводил костер и поджаривал грибы на угольках, нанизывал их, как шашлык, на тонкую палочку. Хлебных карточек у него не было, да и хлеба в то время выдавали сто граммов в день».⁵

Учреждение Трибунала по делам печати странным образом совпало с Пятым съездом советов, опередив его на четыре дня. Среди прочих, нелояльных по отношению к партии большевиков изданий, были закрыты газеты левых эсеров. Во время съезда партия левых эсеров попыталась захватить власть, но потерпела поражение.

Вержбицкий отсиживался в Барвихе. «На улицах Москвы, — вспоминает он, — гремели пушечные выстрелы, шла ожесточенная борьба. <...> А мы сидели в Барвихе и ничего не знали. Спустя три дня до нас дошли подробности восстания».⁶

Между Грином и Вержбицким происходили разговоры о новом строе. В передаче Вержбицкого сквозь умолчания и явные домыслы различается истина.

«В моей голове никак не укладывается мысль, что насилие можно уничтожить насилием. — "От палки родится палка!" — говорил мне один дагестанец...» — приводит там же Вержбицкий слова Грина.⁷

Заканчивая очерк, автор наивно резюмирует: «Значит, — думал я, — он так силен душой, что не позволяет себе быть рабом чувства мести... Не каждый на это способен!»⁸

Вокруг Барвихи шумели сосны. Вдали от страстей и грохота пушек Грин мог спокойно работать, быть самим собой. В его старой записной книжке сохранился набросок рассказа «Корабли в Лиссе»: он был написан Грином, судя по соседним заметкам, в 1916 году. Это было повествование о матросе Эйго Гирле, который после тяжелой болезни выходит из госпиталя. Из него возник — именно тогда, в Барвихе, — знаменитый шедевр Грина, и, хотя сюжет не совпадал с известными всему миру «Кораблями в Лиссе», нечто общее в тональности рассказа бросается в глаза.

«Какая тоска! День был безветрен и зноен; деревья, нагретые солнцем, излучали тяжелый аромат поздних цветов. Сердце мое сжималось, как от разлуки, таинственной и больной грустью. Я шел, мечтая, как в полусне, — беспредельно и беспредметно; я не мог бы ответить, почему сердце бьется так сильно, словно я переживаю давно минувшее, угасшее в снах и слезах».

Не из этих ли строк родился реквием герою «Кораблей в Лиссе», лоцману Битт-Бою, «приносящему счастье», но безнадежно больному:

«Как печальны летние вечера! Ровная полутень их бродит, обнявшись с усталым солнцем, по притихшей земле; их эхо протяжно и замедленно-печально; их даль — в беззвучной тоске угасания. На взгляд — всё еще бодро вокруг, полно жизни и дела, но ритм элегии уже властвует над опечаленным сердцем. Кого жаль? Себя ли? Звучит ли неслышный ранее стон земли? Толпятся ли в прозорливый тот час вокруг нас умершие? Воспоминания ли, бессознательно напрягаясь в одинокой душе, ищут выразительной песни... но жаль, жаль кого-то, как затерянного в пустыне...»

Как и в наброске, действие происходит в Лиссе. Описание города почти дословно взято Грином из записной книжки: «Интернациональный, разноязычный город определенно напоминает бродягу, решившего наконец погрузиться в дебри оседлости. <...> Население Лисса состоит из авантюристов, контрабандистов и моряков; женщины делятся на ангелов и мегер; ангелы, разумеется, молоды, опаляюще красивы и нежны, а мегеры — стары; но и мегеры, не надо забывать это, полезны бывают жизни. Пример: счастливая свадьба, во время которой строившая ранее козни мегера раскаивается и начинает лучшую жизнь».

Лоцман Битт-Бой прямодушен и отзывчив; в каждом он видит прежде всего человека. Даже для жулика Чинчара — старого пьяницы-капитана — находит он слова, внезапно открывающие мир, незаметный окружающим. В своем деле Битт-Бой подлинно талантлив — не было случая, чтобы управляемый им корабль потерял направление. Стремление помочь людям и дар молниеносно ощущать грозящую кораблю опасность неизменно помогают ему. Битт-Бой самоотвержен в дружбе, глубок и чист в любви. Но жить ему осталось немного — у него рак, и он знает об этом. Поняв, что надежды нет, Битт-Бой покидает Лисс — осторожно, словно на цыпочках, боясь причинить лишнюю боль верующим в его счастье морякам и своей невесте.

В стране продолжалась бойня: стреляли уже не в «классовых врагов», а в недавних братьев по тюрьмам и ссылкам. Голодный Грин, бродя заросшими лесными тропами, обдумывал рассказ, герой которого — воплощение доброты и благородства, носитель той нравственной категории, которая позже будет пренебрежительно названа «абстрактным гуманизмом».

В Барвихе родился один из самых сокровенных рассказов Грина. Без него в последние десятилетия не выходит ни один сборник писателя.

Уединение Грина и Вержбицкого длилось недолго: их разыскал московский журналист Ашевский (Петр Александрович Подашевский); ранее он печатался в «Русском слове»⁹ — одной из закрытых Трибуналом газет. Теперь ему разрешили издавать собственную газету при условии, что она будет лояльна. Газета называлась «Честное слово. Газета вне партий и влияний».¹⁰

Ашевский просил дать материал для новой газеты. Грин дал свой старый рассказ «Вперед и назад». Он был напечатан с продолжением — в первом и втором номерах.

В четвертом (за 4 августа) появился очерк «Колосья» — наблюдения, раздумья. «Застывшие перекаты ржи в вечернем озарении лучей из-под низких туч затаенно молчали. Вид этой громады хлеба, естественно поднимавшейся из земли, пока еще не оранжевой, светозарной, как миф, вызывал странные мысли. Я шел опасливо, как в музее хрупких редкостей», — писал Грин.

«Затем, дожидаясь поезда на станции, я услышал разговор местных баб, возбужденно обсуждавших голодную уголовщину наших дней. <...> Неизвестные срезали колосья. Женщины требовали кар. <...> И я представил — увидел в непроницаемой деревенской тьме, на межах, присевших на корточки деловито ждущих людей с винтовками и самопалами, ждущих, не покажется ли прозрачная, голодная рука, захватившая пук колосьев. Хлеб — поэтический, в образе «золотой нивы» — не будет более волновать нас...»

Портфель редакции был пуст. Грин поехал в Петроград за материалом. Прося у питерских литераторов стихи, рассказы и очерки для «Честного слова», Александр Степанович не знал, что газета закрылась через несколько дней после его отъезда.

Из записных книжек Блока: «12 августа... Утром — телефон от А.С. Грина: дать материал для беспартийной левой газеты, редакция П. Ашевского в Москве — "Честное слово". Пошлю "Что надо запомнить об Аполлоне Григорьеве", строк 100 стихов».

Грин с радостью поехал в Петроград, но город поразил его. Улицы были грязны, ветер гнал по ним мусор. На стенах прекрасных зданий, среди разводов и пятен сырости, бросались в глаза надписи — от «Да здравствует массовый террор!» до нецензурных.

Аркадий Георгиевич Горнфельд всё так же занимал большую квартиру на Бассейной, где жил один. Ему помогала прислуга, приходившая ежедневно. Александра Степановича он встретил радостно — не знал, жив ли — и рассказал питерские новости: в городе холера; недавно было инсценированное или настоящее покушение на председателя Петрокоммуны — так теперь назывался Петроград с окрестностями — Григория Зиновьева, петроградским населением ненавидимого. За статью о Михаиле Александровиче Романове, напечатанную в газете Василевского «Молва», арестовали Куприна, но вмешался Горький, и через несколько дней выпустили. Недавно закрыли, наконец, горьковскую «Новую жизнь».

Грин прочитал Аркадию Георгиевичу «Корабли в Лиссе». Горнфельд предложил прислать ему несколько рассказов — Горький и Луначарский затевали издание книг для народного чтения.

Несколькими днями позже Александр Степанович узнал, что «Честное слово» закрыто восьмого августа и вернул собранные материалы. Блок записывает: «17 августа. Грин позвонил, что московская газета закрылась».

Передавая Горнфельду рассказы, Грин написал ему:

«В этом пакете 9 рассказов, более или менее подходящих для народного чтения — в широком смысле. Вы любезно предложили просмотреть их. Некоторые, как художественный м<атериа>л отменно плохи, но наипаче зато памятны для новоорфографического читателя. Во всяком случае суд да дело за Вами, и я был бы неимоверно признателен, если бы Вам удалось склонить из<дательст>во на распубликование хотя бы 2-х — 3-х вещиц сих.

Завтра я уезжаю из круга уродливой тени когда-то замечательно обворожительного города Санкт-Петербурга, и до возвращения недели через 3 (следовательно) прежде всего позвоню Вам, дабы узнать, во 1-х, благополучны ли Вы, а во 2-х, благополучен ли я (по делу этому).¹¹

Вы совершенно правы относительно рака. Перебрав всё, от сифилиса до проказы, я пришел к заключению, что только волчанка может помочь мне в данном случае занять почетное место среди наглецов по части медицинской.

Бол<езнь> эта совершенно неизлечима, кроме, как радием, но о радии никто не должен знать в мире, собранном из разных миров.¹²

Позвольте с искренним, теплым чувством пожать Вашу руку джентльмена, писавшую и пишущую по линии тончайших проникновений.

Остаюсь с исключительным к Вам уважением, с признательностью и с живым чувством деликатной духовности Вашей.

Ваш покорный слуга А.С. Грин. 20 авг<уста 19>18 г.»¹³ Грин уезжал в Москву, чтобы вскоре вернуться — оставаться на зиму без жилья и работы в чужом городе было опасно, да и зачем? Давно уже он ощущал себя коренным жителем Петрограда.

Примечания

1. ...беспартийной «Газеты для всех»... — Республиканская газета, издавалась в Москве в 1917—1918 гг. В 1917 г. вышло 444 номера, в 1918 г. — 126 номеров.

2. ...упрекнуть не мог». — Воспоминания об Александре Грине. С. 217, 218.

3. ...латышских стрелков. — Латышские стрелковые части, созданные в 1915 г. во время Первой мировой войны. В 1916 г. были развернуты в Латышскую стрелковую дивизию. Активно участвовали в Октябрьской революции 1917 г. и боях на фронтах Гражданской войны.

4. ...в чудовищных преступлениях». — Вержбицкий Н. Записки старого журналиста. М., 1961. С. 78.

5. ...сто граммов в день». — Воспоминания об Александре Грине. С. 231, 232.

6. ...дошли подробности восстания». — Там же. С. 229.

7. ...слова Грина. — Там же. С. 231.

8. ...на это способен!» — Там же. С. 233.

9. ...в «Русском слове»... — Газета выходила в Москве в 1897—1918 гг. Издатель — книготорговец Иван Дмитриевич Сытин.

10. ...«Честное слово. Газета вне партий и влияний». — Газета издавалась в Москве в июле-августе 1918 г., находилась под покровительством народного комиссара продовольствия Александра Дмитриевича Цюрупы.

11. ...благополучен ли я (по делу этому). — Рассказы А.С. Грина не были включены в издания книг для народного чтения. (Примеч. автора).

12. ...из разных миров. — Грин, несомненно, обсуждал с Горнфельдом характер болезни Битт-Боя. Говоря о волчанке, он ошибается: волчанка — туберкулез кожи. (Примеч. автора).

13. ...А.С. Грин. 20 авг.18 г.». — Хранится в РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Ед. хр. 284.