Глава 1. Мой Грин

Я полюбила его книги с десяти лет и этим обязана маме. Средняя полка большого книжного шкафа в нашем доме была занята изданиями Грина. В этом имени мне, маленькой девочке, слышалось что-то необычайное, зов в Страну Удивительного. Отец, человек суховатый, не разделял нашего пристрастия. «Опять выбрасываешь деньги на эту чепухистику!» — ворчал он, когда мама привозила из Харькова (мы жили в пригороде) очередной томик Грина, выпущенный издательством «Земля и Фабрика» или ленинградской «Мыслью». «Нашли что читать!» — раздраженно бормотал отец, уходя в свой кабинет. А мы втроем — мама, старшая сестра Валя и я — садились за квадратный дубовый стол, покрытый льняной скатертью, и по очереди читали новые рассказы Грина или его новый роман. Это было в конце 20-х годов. Потом Грин исчез из нашего обихода, его книги больше не издавались. Я даже не помню, чтобы где-нибудь было сообщено о его смерти в 1932 году.

Для меня лично с этого времени началась пора потерь. В 1933 году погибла моя сестра.¹ Не пережив горя, вскоре скончалась мама.² Я училась на биофаке Харьковского университета. Там встретила своего мужа — веселого и доброго человека.³ Мы оба были биологами, работали в заповеднике. В 1941 году, когда муж ушел на фронт, нашему сыну Борису едва исполнилось пять лет.⁴ Муж был ранен. После выхода из госпиталя его в качестве художника оставили при штабе. Он действительно умел хорошо рисовать, но пребывание в штабе тяготило его. «Когда я вырвусь из этого курятника? — писал он мне, — Нельзя же так бессовестно засиживаться в тылу». После многих заявлений его отправили на фронт. «О тебе с Борькой думаю всегда. Из головы не выходите», — писал он в одном из последних писем. Его часть немцы разбомбили под Бежецком. Муж погиб 13 января 1944 года. Увы, и эта потеря не была последней в моей жизни. В 1954 году я защитила диссертацию, а вскоре затем получила место преподавателя в Харьковском фармацевтическом институте. Борис поступил учиться на биологический факультет университета. Как и его отец, он хотел стать биологом. Мы дружили. Я была поверенной его сердечных тайн. Вместе ходили в кино, театр, на концерты. Читали одни и те же книги. Но книг Грина в те годы разыскать не удавалось. Я пересказывала сыну «Алые паруса», «Золотую цепь», но разве расскажешь словами музыку? Потом нам посоветовали поискать произведения Александра Грина в старых журналах. Мы зачастили в Харьковскую публичную библиотеку. Удалось сделать поразительные находки: в «Красной ниве» за 1923 год мы обнаружили роман «Блистающий мир». Борис записывал наиболее поразившие его места в специально заведенную тетрадь. Вдруг неожиданно, впервые за много лет, вышел однотомник Грина «Избранное». Борис вбежал в дом, держа над головой синий том с красным парусом на обложке: «Ма, смотри! Теперь у нас свой Грин!»

Весной 1958 года я провела десять дней в поездке по Крыму с группой студентов из моего ботанического кружка. Вернувшись в Харьков, узнала, что сын зачислен в экспедицию кафедры зоологии. Он был счастлив — еще и потому, что в ту же экспедицию должна была ехать его невеста, тоненькая девочка, учившаяся с ним, — Люда. На осень была назначена свадьба. На лекциях Люда и Борис часто переписывались. В конце одного такого диалога, который велся на страницах Бориного блокнота, его почерком написаны слова, которыми часто заканчиваются новеллы Грина: «Они жили долго и умерли в один день». Так он хотел для себя и для Люды. В конце мая я собирала сына на Кавказ; 27 мая экспедиция выехала. Восемнадцатого июня Борис вместе с Людой отлавливал змей; выгоняя гадюку из кустов прикладом двустволки, он не заметил, как взвелся курок. Ружье выстрелило... Двадцатого июня мы хоронили моего сына.

У меня всегда были хорошие отношения с моими студентами. Но двое из них мне до сих пор дороги. В 1956 году в нашем институте появился студент Виктор Некипелов.⁵ В ту пору ему было 28 лет. Учился он блестяще; его тетради по практическим занятиям были лучшими на курсе. Это был мыслящий и интеллигентный юноша. Но всё же я была несколько удивлена, когда на восьмое марта получила от него в подарок том рассказов Ивана Бунина. А несколько дней спустя он поразил меня еще больше: зашел в ассистентскую и спросил, люблю ли я Грина. В 1956 году то был кодовый вопрос. Еще совсем недавно Грина поносили в печати как «космополита». В толстых журналах публиковались оскорбительные статьи о нем. В травле покойного принимали участие многие известные писатели и в том числе Константин Симонов. Вопрос: «Любите ли Вы Грина?» был прежде всего знаком доверия. «Очень», — ответила я. «Я так и думал», — просиял Некипелов. Оказалось, что этот будущий фармацевт пишет стихи. Два стихотворения он посвятил Грину. Сейчас, когда я пишу свои воспоминания, поэт-диссидент Виктор Некипелов, которому чуть меньше шестидесяти, отбывает очередной срок в советском концентрационном лагере.⁶

Между тем экскурсоводы, сопровождающие группы туристов к могиле Александра Грина в Старом Крыму до сих пор читают публике те самые строки, что я впервые услышала от Виктора тридцать лет назад:

Мне встречи с ним судьба не подарила,
И лишь недавно поздние цветы
Я положил на узкую могилу
Прославленного рыцаря мечты...

На параллельном курсе с Некипеловым в те же годы училась черненькая девушка Нина Комарова. Скованная, мрачная, глядевшая исподлобья, она лишь изредка расцветала доброй искренней улыбкой. Я обратила на нее внимание. Несмотря на разницу лет, мы с ней нежно подружились. В пятьдесят восьмом, после гибели сына, когда мир мой был расколот, когда он превратился в черную воронку, на дне которой я корчилась от боли, Нина от меня не отходила. Потом она увезла меня к своим родным, жившим под Ялтой. Мать Нины, работавшая санитаркой в санатории, встретила меня с необыкновенной сердечностью. У Комаровых мне было тепло и свободно: они не навязывались с проявлениями сочувствия, не говорили лишних слов, не искали меня, когда я хотела побыть одна. Знаю, что я была немалой нагрузкой для них: плохо спала, не переносила темноты, каждый день у меня были сердечные приступы. Но люди эти оказались настоящими друзьями. Прогулки по горам, сон на свежем воздухе, купание в море, в конце концов, вернули мне покой.

В августе, когда каникулы подходили к концу, мы с Ниной решили съездить в Старый Крым. В гостинице немолодая женщина, дав нам заполнить анкету, спросила: «Цель приезда?» Мы ответили: «На могилу Грина». «Что-то много стали приезжать к Грину», — сказала женщина, покачав головой, то ли удивляясь, то ли осуждая. Мы нашли домик, в котором умер Александр Степанович. Печальное открылось нам зрелище: черепичная крыша местами провалилась, стены потрескались, окна чернели пустыми проемами. Около дома были навалены дрова. Дом, где жила вдова писателя, был через дорогу. Постучали мы не сразу. Во мне всё дрожало: как то нас встретят...

— Войдите! — отозвался на стук женский голос. В глубине просторной комнаты, прохладной и полутемной, перед большим зеркалом, видимо, куда-то собираясь, надевала соломенную шляпу женщина. — Вы к Александру Степановичу? — спросила она.

Этот обычный вопрос, который, как я узнала впоследствии, Нина Николаевна задавала всем посетителям, сразу вводил в мир Грина, заставлял ощутить его присутствие.

— Вы его жена? — растерянно спросила я.

Всё было, как во сне. Я думала, что жена Грина — глубокая старуха. Мне как-то рассказали, что она сидела в лагере, я тогда даже изумилась: неужели такую старую посадили. Полагала, что она ровесница своего мужа... Нина Николаевна сняла шляпу. Серебристые, коротко стриженные волосы, зачесанные назад. Ничего старушечьего, лицо, освещенное ясными голубыми глазами, моложаво и даже красиво. Она оказалась женщиной, полной сдержанного огня, красивой в свои шестьдесят четыре. Но мы тогда еще не знали главного: это она в молодости со своей цельностью характера, душевной чистотой и свежестью послужила моделью для создания гриновских героинь. Их пленительное озорство, прямота, непосредственность — это всё шло от нее.

— Я собиралась на кладбище, но раз у нас гости, останусь, — сказала она. Открыла в комнате ставни, пригласила нас сесть к столу, раскрыла папку с документами и начала рассказывать.

Копии справок, свидетельства, фотографии — крошечный и единственный в ту пору музей Грина. Каждое слово было откровением для нас. Откуда еще нам было знать обо всём этом? Слушая ее, явственно ощутили мы присутствие писателя — феномен, который обычно испытывали все (об этом я узнала позднее), кто приходил к Нине Николаевне, все любящие Грина.

Мы провели у нее два часа не в силах прервать разговор. Да и сама она не отпускала нас. На прощанье дала приготовленные на могилу желтые розы:

— Это любимые Александра Степановича.

Мы вышли, согретые ее гостеприимством.

— Наверное, мало к ней приезжают, — сказала я Нине и ошиблась.

Через много лет, читая письма Нины Николаевны, я наткнулась на строки из письма ее к приятельнице: «22 августа <19>58 года... Лежу. Всю ночь был тяжелый приступ грудной жабы. Несомненно, от переутомления. К Александру Степановичу приходит много людей, иногда по десять-двенадцать в день, и не вкупе, а в одиночку».

Найти могилу Грина было нетрудно. В центре кладбища стояла алыча, осеняя широкой кроной две могилы. Справа от входа в ограду стоял памятник Грину с его автографом, датами рождения и смерти.

Слева, у ствола алычи, низкое надгробие Ольги Алексеевны Мироновой, матери Нины Николаевны. После мы узнали, что Грин был искренно привязан к теще, а она глубоко уважала его. Жили одной семьей.

Об этом же я читала в романе Паустовского «Черное море», где среди прочего писал он о смерти Грина: «Только две женщины, два человека пленительной простоты, были рядом с Грином в дни его смерти — жена и ее старуха-мать». К сожалению, позднее в предисловии к книгам Грина, вышедшим в конце 1950-х годов Константин Георгиевич Паустовский уступил, видимо, цензуре и написал, что Грин умер в одиночестве.

Мы молча постояли. Нина пошла искать воду для цветов, а я села под алычой на широкую скамью с покатой спинкой. Было о чем подумать около этой могилы, в ту пору почти безвестной.

Вернувшись в Харьков, я не сразу написала в Старый Крым. Мне хотелось ответить Нине Николаевне такой же искренностью, открытостью, с какой она встретила нас. Это значило рассказать ей о главной моей беде и боли, о смерти сына. Мне хотелось также послать ей фотографию Бориса, написать о нем. Но говорить о своем горе было трудно, да и кстати ли? Ведь я ей совсем чужая... Наконец, я решилась: вложила в конверт фотографию Бориса, письмо, стихи Виктора Некипелова и отправила. Послала я второе стихотворение Виктора о Грине, которое называлось «Алые паруса»:

Его кровать поставили к окну.
С трудом приподнимаясь на подушке,
Он видел голубую тишину
И дальних гор неясные верхушки. <...>
О, как он дорог был сейчас и мил,
Как он пленял несказанной красою.
Весь этот яркий, искрящийся мир,
Усеянный предутренней росою.
Грин умирал. Забыт и одинок.
Былых друзей прошли в тумане лица...
Весь мир лежал, раскинувшись у ног,
Последней недописанной страницей.
Как никогда, сейчас хотелось жить,
Бродить в лесах, цветы смешные трогать!
Вставали на Востоке миражи,
Разрозненные облики былого.
И, может быть, в последний этот миг
Увидел он тускневшими глазами
Там, за окном, облитый солнцем бриг
Под алыми косыми парусами.
Он уплывал! И, видно, навсегда
В морской простор, неведомый и древний.
Кипела изумрудная вода
Под бивнем золоченого форштевня...
И паруса, багряны и чисты,
Над ним струились в синей круговерти,
Как символ человеческой мечты,
Не знающей забвения и смерти!

Ответ пришел неожиданно быстро. Две страницы, исписанные прекрасным крупным почерком, четким и ровным:

«г. Старый Крым. 19.IX.58 г.

Дорогая Юлия Александровна!

До сих пор не могу успокоиться. Стихи Виктора Александровича меня потрясли. Какие замечательные стихи! Посылаю ему фотографию Александра Степановича и его могилы.

Прочла друзьям, они взволновались, а я плачу, плачу. И от радости, и от горя. Радость — что Александра Степановича так умеют любить. Горе — словно вернул меня мальчик к тем горьким дням 1932 года. Так, должно быть, так умирал Александр Степанович. Он умирал долго — целый день с утра. И кто знает, что проносится перед слабеющим сознанием уходящего... Еще за десять дней он говорил о своем недописанном романе "Недотрога", вспоминая сцены из него. Радовался, что стал писателем, был им... и умер им.

Я старая медсестра. Многие умирали на моих руках, но никто так мужественно, терпеливо и благородно, как Александр Степанович. И мне горько, горько и хорошо. И больно, что не видел и не слышал Александр Степанович того, что слышу я о нем. А как это было ему нужно.

И Вы, бедная, дорогая. Не беспокойтесь, карточку Вашего мальчика я всегда буду бережно хранить. Спасибо Вам за добрые, ласковые слова. Мне от них хорошо. <...> У меня сегодня чувство грустного праздника. Спасибо всем вам, любящим Александра Степановича. Привет Ниночке. Ваша Н. Грин.

Ваш мальчик, Юлия Александровна, похож на Гнора. Верно?»

Я плакала, читая письмо. Таких слов, такого подключения к моему горю я не ждала. С детства рассказ Грина «Жизнь Гнора» был одним из моих любимых. Он кончается строками, которые сопровождали меня всю жизнь:

Забвенье — печальный, обманчивый звук,
Понятный лишь только в могиле;
Ни радости прошлой, ни счастья, ни мук
Предать мы забвенью не в силе.
Что в душу запало — останется в ней:
Ни моря нет глубже, ни бездны темней.

Примечания

1. ...погибла моя сестра. — Имеется в виду Валентина Александровна Первова.

2. ...скончалась мама. — Имеется в виду Наталия (?) Первова.

3. ...веселого и доброго человека. — Имеется в виду Аркадий Владимирович Маньковский.

4. ...сыну Борису едва исполнилось пять лет. — Неточность автора: А.В. Маньковский ушел на фронт 9 марта 1942 г. Их сыну, Борису Аркадьевичу Маньковскому, было тогда четыре года.

5. ...появился студент Виктор Некипелов. — См. Примеч. 607.

6. ...в советском концентрационном лагере. — В марте 1987 г. поэт Виктор Некипелов вместе с женой Ниной Комаровой были освобождены из сибирской ссылки. (Примеч. автора).