На правах рекламы:

• смотреть тут

Глава 2. Лагерь

Когда мы впервые встретились с Ниной Николаевной, она переживала нелегкое время: пыталась отвоевать домик, в котором умер Грин, и восстановить в нем организованный ею еще до войны музей.¹ Местные власти были настроены против музея, а еще более против нее лично. Борьба старой, бесправной по сути женщины с представителями партийных и советских организаций казалась предрешенной.

Чтобы понять, насколько безнадежной была затеянная ею битва, достаточно вернуться на десять лет назад и напомнить, кем в глазах местного начальства оставалась Нина Грин.

Осень 1945 года. Недавняя «остарбайтерин»² номер 406 железнодорожного лагеря в немецком городе Бреславле, Нина Николаевна только что вернулась к родным могилам. Конец войны застал ее в американской зоне оккупации. Она могла бы там остаться, но подала заявление о выезде в Россию... «Там хорошо, — писала она впоследствии друзьям, — но мое плохое мне дороже, чем это хорошее. Познала всю жестокость тоски по родине и никому не желаю ее пережить». Тогда же, осенью сорок пятого, пошла она сама к начальнику местного отделения МГБ Рудикову. Показала ему свои документы. Была твердо уверена, что ее арестуют. Но оставалась слабая надежда: про Рудикова говорили, что он хороший человек. «Я ему без утайки рассказала всё, рассказала, почему пошла работать к немцам. Он внимательно меня выслушал, — вспоминала в одном из наших разговоров Нина Николаевна. — Я ему говорю, что пришла арестовываться. Рудиков сказал: "Идите, мы разберемся"».

Не сразу и не охотно пошла она работать корректором в немецкую типографию. Но выехать при наступлении немецкой армии из Старого Крыма не удалось. Мать-старуха, Ольга Алексеевна, за несколько месяцев перед приходом вражеских войск, сошла с ума. Нина Николаевна очень боялась за нее: немцы расстреливали умалишенных. Рассказывая о себе начальнику МГБ, Нина Николаевна не сказала о том, как вместе с переводчицей Верой Мацуевой спасла от расстрела тринадцать заложников, взятых фашистами за убитого немецкого офицера; как, работая в типографии, передавала сведения о военном положении в местный партизанский отряд; как помогала жителям Старого Крыма. Ей казалось неудобным говорить об этом — сами узнают.

— Ну, и разобрались? — спросила я.

— Да, — невесело ответила она. — Недели через две возвращаюсь домой из лесу — стоят двое военных у калитки. Сердце ёкнуло: за мной! Так и вышло.

Отбывать свои десять лет Нине Николаевне пришлось близ реки Печоры, где строилась в ту пору железнодорожная магистраль. Работала она по специальности — медсестрой. Самыми тяжелыми были для нее последние два года — с 1953 по 1955. Ее перевели в Астраханский лагерь. Работать она уже не могла, ослабела от голода. Жить пришлось в бараке, на нарах, вместе с блатными. Астраханский лагерь, куда переводили с Севера «доходяг», был гигантской морилкой — больные, изголодавшиеся люди не выдерживали перемены климата: после жестоких морозов — изнуряющая жара. Нина Николаевна выдержала и это последнее испытание. Мне удалось разыскать восемь человек, знавших ее по Печоре и Астрахани.

Когда в 1960-х годах Домик Грина все-таки возник, и о нем стали писать в газетах и журналах, Нина Николаевна получила несколько писем от товарищей по несчастью. Владимир Ми-лявский писал ей:

«Дорогая Нина Николаевна! Отзовитесь, где Вы, что Вы? Двадцать лет и тысячекилометровое расстояние отделяют Вас и меня от тех трудных месяцев, когда Вы, Ваша душевная чистота помогли мне сохранить в себе человека... В апреле 1956 года у меня родилась дочь Оля, ей сейчас уже десять лет. В тот день, когда я впервые увидел дочь, я по пути из больницы зашел в магазин, книжный, и вдруг, о чудо, прямо на полке, на темно-синем переплете — белый гордый корабль под алыми парусами и надпись: "Александр Грин". Это было как чудо, как благословение новому человеку от мира тех далеких и близких, кристально прозрачных и таинственных жителей Лисса и Гель-Гью... Как личную радость пережил я признание общечеловеческой пользы Александра Степановича и порадовался за себя и за Вас... Позвольте обнять Вас, как дорогого и близкого человека.

1.XI.1966 г. Володя».

Я попыталась разыскать Владимира Милявского, друга Нины Николаевны, которому в лагере она давала читать книги Александра Грина, но безуспешно. Зато Татьяну Тюрину, жительницу Якутска, встретить удалось. С 1945 по 1948 год молодая девушка Таня находилась в лагере и работала в больнице под началом жены Грина. Та опекала ее с материнской нежностью. Когда Нину Николаевну перевели в Астрахань, они потеряли друг друга. В 1966 году Татьяна Львовна прочитала в журнале «Огонек» статью Бориса Полевого «Встреча с Александром Грином», где он писал о поездке в Старый Крым и о знакомстве с Ниной Николаевной. Татьяна Тюрина сразу же написала письмо, полное ликования: «Я помню, как Вы называли мои письма взбалмошными. Вот и теперь я пишу, сама не своя от радости и счастья, что нашла Вас».

Встретиться двум лагерницам так и не удалось. Уже после смерти Нины Николаевны мы с Таней Тюриной увиделись в Москве. Я попросила ее рассказать о годах, проведенных в лагере. Передаю ее манеру изложения по возможности точно: «Нина Николаевна имела авторитет у персонала и у зэков, самых отпетых. Ее очень любили. По вечерам и ночам на дежурствах она всё писала воспоминания о своем муже. Возле ее койки, на тумбочке, стояла его фотография — видный мужчина. В шляпе, с усами. Она мне часто рассказывала, как хорошо они жили. Помню, как мы с Ниной Николаевной выходили в зону смотреть северное сияние. Снега много — как по траншее идешь, а в сполохах всё переливается, сверкает — чудо! Нина Николаевна от радости даже плакала. У нас в госпитале был очень хороший врач-ординатор, Всеволод Семенович. Мы все его уважали, а некоторые девчонки были влюблены. Я, например. Только он ни на кого не смотрел — очень жену свою любил. Его забрали на второй день, как они поженились. Сын без него родился. Жена к нему приезжала, сперва одна, а после с мальчиком...»

С молодым доктором-ординатором Всеволодом Семеновичем Королем Нина Николаевна проработала в госпитале всего полгода. Они подружились. По неписаным законам лагеря дружба в зоне считалась явлением нежелательным. Если возникало спаянное человеческое звено, его разбивали: рассылали людей по разным лагерям. Так было и здесь.

Всеволод Семенович Король, по-видимому, был не только хорошим врачом и организатором, но и душевным человеком. Его любили подчиненные, он был источником тепла и человечности, а в лагере эти качества не поощряются. Вероятно, доктор не ладил с начальством, поэтому его переводили из одного лагеря в другой.

Сохранилась пачка его писем, адресованных Нине Николаевне и другим сотрудникам. Со станции Хорота Король писал: «2.II.48 г. Дорогие Нина Николаевна, Софочка и Пауль Артурович! <...> Я вижу, что не ошибался, считая вас своими друзьями. Рад, что вы работаете все вместе... В медицине не может быть никакой лагерной "туфты", так как медику поручено охранять самый ценный Божий дар — жизнь человека, тайну которой не разгадал еще ни один патентованный философ. Вы, Нина Николаевна, являетесь для меня незабываемым примером медицинского работника по призванию, по душе. Благодаря Вашему примеру я сам стал более честно относиться к работе. И теперь, в морально трудные минуты я всегда вспоминаю Вас и в этом нахожу поддержку».

В дальнейшем Король стал писать только Нине Николаевне — скорее всего потому, что она, как всегда обязательная, регулярно отвечала. «3.II.48 г. <...> Ваши добрые слова, Ваша уверенность, что в каждом человеке есть что-то хорошее, Ваш оптимистический взгляд на жизнь всегда поддерживали, подбадривали... В университете у нас был предмет "врачебная этика", но Вы были первым человеком, встреченным мной, который применял эту этику в жизни... Историю болезни Братцева я, надеюсь, не забуду до гроба. Пишу, надеюсь, так как, забыв, как Вы ухаживали за этим больным воришкой, я забыл бы одну из самых красивых картин человеколюбия... Не забуду я, Нина Николаевна, и Вашего принципиального, открыто отрицательного отношения к порокам человеческим — лживости, обманам, сплетням. Радостно вспомнить, как Вы любите книги».

Из писем Короля видно, что, несмотря на все жестокости режима, лагерь не сломил Нину Николаевну: она стала поддержкой многим своим собратьям, помогла им, как писал Малявский, «сохранить в себе человека».

Доктор Король не забывал свою добрую и талантливую медсестру долгие годы. В мае 1949 года он интересовался: «Как продвигается Ваша работа по воспоминаниям об А.С.?» Его собственные взгляды на всё то, что ему выпало перенести, видимо, были близки позиции Нины Николаевны: «Человек велик, хотя и способен делать такие глупости, жертвой которых явились мы... Обидно и на судьбу, и на жестокости, и на неблагоразумие (мягко выражаясь) тех людей, которые держат Вас на этом проклятом Севере, когда Вы могли бы принести больше пользы в своем любимом Крыму... На моей вере в людей зиждется и мое глубокое убеждение в нашем с Вами лучшем будущем».

Но ни оптимизм, ни склонность к всепрощению, присущие, вероятно, доктору Королю, не спасли его от разрушительного действия страха. Когда я разыскала его в 1970-е годы, он, тревожась за безопасность своей семьи, попросил меня не писать ему и не приезжать для беседы. Ужасы лагеря не прошли для него даром...

Но, слава Богу, сталинские лагеря раздавили не всех своих узников. Варвара Игнатьевна Бондаренко из Львова написала Нине Николаевне 24 сентября 1966 года: «Прочла в "Огоньке" короткую "Встречу с Александром Грином" и взволнована до слез... Помните ли Вы меня, Варю Бондаренко, медсестру первого корпуса в Иоссере? Помните ли наши беседы в Астрахани?.. Если даже Вы меня не вспомните, <...> хочу выразить свою благодарность за то тепло, за тот пример житейской мудрости, которым Вы были в те трудные дни для меня и других. Я оглядываюсь назад и холодно, холодно мне, только воспоминания о Вас греют мне душу».

Чтобы познакомиться с Бондаренко, я отправилась во Львов. Перед этим мы с ней два года переписывались. Часто заочное знакомство оборачивается если не разочарованием, то несовпадением созданного и реального образов. Варвара Игнатьевна, чей портрет висел у Нины Николаевны Грин на стене — сияющий взгляд, полный веры в людей, в будущее, порывистый поворот головы, ей тогда было всего девятнадцать — оказалась именно такой, какой я себе ее представляла. Годы, однако, тяжко прошлись по оригиналу известного мне портрета: все линии, приподнятые на лице молодой Вари — углы губ, глаз — теперь оказались скорбно опущенными. Жизнь «на свободе» принесла ей мало радости: коммуналка со склочными соседями, тягостная работа на заводе — машинисткой; одиночество...

«Весной 1946 года меня с третьего курса филфака Львовского университета отправили на Печору, — рассказывала мне Варвара Игнатьевна. — Сначала работала на лесоповале, так как не отличалась уступчивостью. И пропала бы там, как пропадали многие девчата, если бы не добрые люди. Рассказали обо мне врачу госпиталя Николаю Николаевичу Узунову, тоже заключенному, он взял меня в госпиталь медсестрой. Как-то в пятьдесят первом году я зашла в аптеку второго корпуса. Худенькая немолодая женщина отпустила мне лекарство. Мы познакомились. Она назвала себя. "Жена Александра Грина?" "Да", — просто ответила она. Внутренне я ахнула: Грин был мой любимый писатель. Впрочем, за пять лет в лагере я уже привыкла, что здесь можно встретить кого угодно. Спросила, есть ли у нее книги мужа. Нина Николаевна повела меня в аптеку, где хранился чемодан с книгами. Ей многие присылали: друзья, родственники. Нина Николаевна дала мне прочитать всё, что у нее имелось. Я была счастлива — читала, перечитывала... Мы с ней часто потом гуляли, разговаривая о жизни, о книгах, о делах лагерных... В пятьдесят третьем меня перевели в астраханский лагерь. Туда отправляли на смерть доходяг или тех, с кем хотели свести счеты. Лагерь хуже печорского, да и климат совсем другой: изнуряющая влажная жара, летом градусов до тридцати пяти. Но все же как-то жили. Даже самодеятельность была. Однажды я бегу по зоне, несу в клуб готовую вышиванку,³ кому-то сделала для выступления. Вижу — идет Нина Николаевна. Я знала, что ее отправили в Астрахань раньше меня, но не думала, что она жива. Говорили, что ее уже нет. Я глазам не поверила — как брошусь к ней! Она очень обрадовалась. "Варенька, милая, как хорошо, что Вы здесь. Я — в бараке. Там невыносимо — болезни, склоки, уголовницы..." Мы снова стали встречаться, разговаривать. Она чувствовала себя плохо, не верила, что доживет до освобождения».

Еще одно письмо из архива Нины Грин и еще одна встреча с автором: «Касимов. 1 октября 1966. <...> Вы много лет тому назад морально поддержали меня в страшный первый день по прибытии на Крайний Север. Помню ясно, как, лежа на нарах, я с ужасом взирал на окружающую меня жуткую обстановку. Вдруг я увидел, как в палату вошла женщина в белом. С какой спокойной приветливостью, с какой кроткой материнской лаской обращалась она с обступившими ее полуодетыми, истощенными существами. То были Вы, Нина Николаевна. Едва ли Вы помните сейчас жалкую, донельзя истощенную "развалину", как тогда назвал меня врач-ординатор барака. Я только что прошел тяжелый искус следствия в Лефортовской тюрьме, потом длительный кошмарный переезд из Москвы до Печоры. Испытал бесчеловечное отношение конвоиров, издевательства и насилия урок. Я был сломлен физически и нравственно... Вот в такую-то минуту отчаяния я услышал от Вас несколько слов участия. Как они были в то время дороги, могут понять только те, кто всё это пережил...»

Автора этого письма, восьмидесятитрехлетнего Николая Григорьевича Суркова я застала в Касимовской больнице в ожидании серьезной операции в сентябре 1972 года. После первых минут в больничной палате я спросила его: «Так что же сказала Вам Нина Николаевна в ту первую Вашу с ней встречу на Печоре? Чем утешила?» Он помолчал. «Это было всего несколько слов, но таких необходимых... "Голубчик, — сказала она мне, — не убивайтесь так. Вот будет амнистия, и Вас обязательно выпустят". Тогда ждали амнистии к восьмисотлетию Москвы. Я поверил, и стало легче — и от сочувствия, и от проснувшейся надежды».

Был этот Сурков лесоводом, жил под Москвой. Единственная вина его перед советской властью состояла в том, что приходился он двоюродным братом князю Юсупову, тому самому, что участвовал в убийстве Распутина. Настоящая фамилия моего знакомого из Касимова была Сумароков-Эльтон. Насколько я понимаю, из первой части своей фамилии ему легко было сделать безобидную фамилию «Сурков»...

В последние годы в лагере Нина Николаевна тяжело болела — ее мучили приступы малярии. Одна из знакомых, покидая лагерь, оставила ей забавные самодельные стихи:

Голубо-розовой, в сединах,
Такой я буду помнить Вас.
Я счастья Вам желаю, Нина,
И жду Вас в гости на Кавказ.

В ответ Нина Николаевна сообщила: «Я крепко, дорогая, одряхлела с прошлого года. Уж нет голубо-розовой старушки, а есть желтая (от акрихина) дребезжалка... Много, очень много вспоминаю Александра Степановича. Здесь есть его молодая читательница. И, знаете, благодаря этому сгладились острые углы моей тоски. Я знаю, что всё, что я рассказываю об Александре Степановиче, теперь не пропадет, и я могу умереть в любую минуту. Но это не значит, что я хочу умереть здесь. Нет. Мне надо лежать в земле Старого Крыма».

Мысль о муже не оставляла ее ни на день все десять лагерных лет. Это не были мысли вообще, воспоминания о счастливо прожитой жизни. Нина Николаевна была захвачена идеей во что бы то ни стало сохранить народную память о Грине. Она писала воспоминания, а когда приблизилась пора освобождения из лагеря, уже твердо знала, что едет в Старый Крым создавать музей Александра Степановича. Писание мемуаров требовало материала, и во многих ее письмах мы находим просьбу прислать стихи Грина и другие материалы, имеющие отношение к его творческой биографии. В 1949 году, когда до освобождения оставалось еще шесть лет, она писала старым знакомым, московскому писателю Ивану Алексеевичу Новикову и его жене: «Имею к Вам просьбу: зимой 1941 года я подарила Вам <...> копии стихотворений А.С. ко мне. Если не затруднительно, пришлите мне копии с них. Они необходимы для души и для дела — я пишу воспоминания об Александре Степановиче. Они должны остаться после моей смерти как знак нашей прошедшей жизни, в которой А.С. был таким, каким его никто не знал... Одновременно с воспоминаниями я готовлюсь к другой работе — биографическое в произведениях А.С. с 1920 по 1932 год...»⁴

Новиковы стихи и необходимые книги прислали, хотя многие другие адресаты Нины Николаевны не только боялись отвечать на ее письма, но и сжигали присланные ею на хранение рукописи...

Примечания

1. ...еще до войны музей. — В 1940 г. Н. Грин получила разрешение на создание музея. Открытие музея было назначено Наркомпросом на 1942 г., но этому помешала война.

2. ...«остарбайтерин»... — Здесь: работник, прибывший из Восточной Европы.

3. ...готовую вышиванку... — Украинская блузка с вышивкой. (Примеч. автора).

4. ...с 1920 по 1932 год...» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 52.