Глава 7. «Серапионовы братья». Акмеизм. Цех поэтов. Гумилев и «гумилята». Встреча с Уэллсом. Выступление Грина. «Птица острова Эпиорнис»

В Доме искусств жили молодые писатели, поэты, художники; они объединялись в группы, возникавшие естественно, по общности во взглядах. Две наиболее значительные были — «Серапионовы братья»,¹ о которых много написано, так как почти все «братья», за небольшим исключением, стали писателями, выжили, а иные — как Шкловский, Каверин, Слонимский — дожили до наших дней; и группа, объединившаяся вокруг Гумилева, — «гумилята», как их называли в Доме.

«Гумилев и «гумилята», — пишет в том же очерке² Надежда Александровна Павлович, — держались особым кланом, чувствуя свою связь с акмеизмом и старым «Цехом поэтов».³ Для этой группы было характерно неприятие Октябрьской революции и презрительное отношение к окружающему. <...> Гумилев держал себя мэтром. Мелкие черты лица — действительно, словно с «персидской миниатюры», осанка и движения офицера».

В стихах «Клуб поэтов» Надежда Павлович дополняет портрет:

Поклон надменный Гумилева...
Осанка. Мелкие черты.
И осуждающее слово
Высокомерной высоты.

Порой застенчивостью тайной
Сменялся этот важный тон,
И мягкостью необычайной
Был собеседник изумлен.

При очевидной неприязни Павлович к Гумилеву, этот набросок достоверен. Владислав Фелицианович Ходасевич в «Некрополе» вспоминает первую свою встречу с Гумилевым. Глава акмеистов поразил его необыкновенной чопорностью. Ходасевичу показалось смешным, что два близких по духу поэта, много друг о друге наслышанные, голодные, в потрепанной одежде, беседуют в тоне светского приема.

Позже он понял, что это была не поза, как ему показалось вначале, — а игра. Гумилев был молод, в 1918-м, когда встретились поэты, ему было едва за тридцать. Обитатели Дома искусств вспоминают, как по вечерам Гумилев со своими «гумилятами» носился по коридорам, играя в жмурки. В отличие от «Серапионовых братьев» из «гумилят» никого не осталось — все либо погибли, либо эмигрировали.

Николая Степановича помнят энергичным, деловым, полным жизни. Из воспоминаний Евгения Замятина; «Тоскливое, румяное, холодное небо. Гумилев жизнерадостен, как всегда, какие-то многообещающие проекты, схемы. Блок, глядя мимо в окно: "Отчего нам платят за то, чтобы мы не делали того, что должны делать?"»⁴ Несмотря на разногласия с Блоком, явно и тенденциозно современниками в воспоминаниях преувеличенные, Гумилев относился к нему, как и подобает относиться к первому поэту страны. Всеволод Рождественский однажды наблюдал их спор, поджидая Гумилева (оба были из Царского Села).

«Гумилев отошел в сторону, явно чем-то раздраженный. "Вот, смотрите, — сказал он мне, — этот человек упрям необыкновенно. Он не хочет понять самых очевидных истин. В этом разговоре он чуть не вывел меня из равновесия".

— Да, но Вы беседовали с ним необыкновенно почтительно и ничего не возразили.

Гумилев быстро и удивленно взглянул на меня.

— А что бы я мог сделать? Вообразите, что вы разговариваете с живым Лермонтовым. Что бы вы могли ему возразить, о чем спорить?»⁵

Из молодых обитателей Дома искусств Грин выделял Мишу Слонимского, члена «Серапионовых братьев» — высокого, худого юношу с губастым умным лицом.

Впервые они встретились у Горького. Слонимский рассказывает: «Это был очень высокий человек в выцветшей желтой гимнастерке, стянутой поясом, в черных штанах, сунутых в высокие сапоги. Широкие плечи его чуть сутулились. Во всех движениях его большого тела проявилась сдержанность уверенной в себе силы. Резким и крупным чертам его длинного лица придавал особое, необычное выражение взгляд суровых, очень серьезных, неулыбавшихся глаз. Высокий лоб его был изрезан морщинами, землистый цвет осунувшихся, плохо выбритых щек говорил о недоедании и только что перенесенной тяжелой болезни, но губы были сжаты с чопорной и упрямой строгостью несдающегося человека. <...>

Отворив дверь, человек этот остановился на пороге. Алексей Максимович, приподнявшись, протянул ему руку, сказал:

— Прошу.

И по обычаю своему заглянул в глаза вошедшему улыбающимися, внимательными глазами.

Посетитель, храня всё тот же мрачный, чопорный вид, поздоровался с Алексеем Максимовичем и вручил ему объемистую рукопись — это были исписанные размашистым почерком, огромные, вырванные из гроссбуха, листы. Затем он сел на стул, заложил ногу за ногу, скрутил, важно и сосредоточенно поджав губы, козью ножку, закурил, и в комнате запахло махоркой. От предложенных Алексеем Максимовичем папирос он вежливо отказался, объяснив, что любит крепкий табак.

Случайный и почтительный свидетель этой встречи, я, из последовавшего затем разговора, понял, что угрюмый человек в солдатской гимнастерке — писатель Александр Грин».⁶

В этом фрагменте воспоминаний Слонимского наличествует ошибка, впрочем, простительная: рукопись, принесенная Грином, состояла из листков обычной белой бумаги: им не сразу были открыты сокровища, находившиеся под Домом искусств — гроссбухи бывшего Государственного банка. На фоне других ошибок и прямой неправды в воспоминаниях Слонимского — эта выглядит невинно.

Когда в мае 1920 года Грин вышел из больницы, Горький предложил ему писать книги для юношества — о знаменитых путешественниках. Александр Степанович остановился на именах Стенли, Ливингстона и Фритьофа Нансена.

Он не умел писать по заказу. «Таинственный круг» — роман о путешествии Нансена — был им не закончен. Возможно, именно рукопись этой неоконченной книги Грин передавал Горькому в присутствии Слонимского. 29 июля 1920 года Александр Степанович отвечает на сделанные Горьким замечания: «Всё, что Вы написали на полях моей рукописи, принял к сведению и не согласен лишь с упреком в аверченкоизме,⁷ так как он смеется вниз, а я смеюсь вверх, но не примите это как гордыню, а лишь как направление шеи. Должен признаться, что я люблю встречать на своей рукописи Ваши пометки, ибо вижу в них и ценю Ваше совершенно незаслуженное внимание. Относительно сцены найма Смита⁸ должен сказать, что она необходимо нужна для дальнейшего, а всё начало поправлю и частью переработаю».

Длинные полосы бумаги, на которых писал Грин главы «Таинственного круга» были чистовиками, приготовленными для окончательной правки. Грину мешали тесные рамки документального повествования: получалась история о трех путешественниках, дрейфующих на отколовшейся льдине по Ледовитому океану. Это было совсем не то, чего желал и на что рассчитывал Горький.

Судя по нумерации глав, книга была написана более, чем наполовину. Бросил ли ее сам автор, или она была забракована Горьким — неизвестно.

Второй роман — о Ливингстоне и Стенли — был закончен в конце лета 1920 года. Можно предположить, что Грин работал над книгами одновременно: он спешил выполнить заказ и приняться за дорогие его сердцу «Алые паруса».

Начало романа «Сокровище африканских гор» имеет подтекст, звучавший как «спасибо» и, бесспорно, понятный адресату: один из героев книги, Гент, плетется по улице Занзибара.

«Спустившись на землю у наглухо закрытых ворот арабского дома, больной пробормотал проклятие и лег у стены...

— Нет денег, — пробормотал он, — ведь так я издохну от истощения. <...>

Больной прикрыл глаза.

Он уже засыпал, когда услышал, что его окликнули. <...>

Перед ним, в охотничьем костюме, стоял пожилой человек с большим лицом, обросшим полуседой бородой. Во взгляде серых проницательных глаз отражалось сочувствие.

Охотник взял Гента подмышки, обнаружив незаурядную силу, и поставил на ноги; затем, поддерживая его, сказал:

— Попробуйте идти.

— Куда?

— К себе.

— Благодарю, — коротко сказал Гент. И они пошли путаницей кривых улиц. <...>

Утомленный размышлением, Гент задремал, но его заставили очнуться шаги и голос вернувшегося охотника. Гент увидел, что этот странный человек развязывает большой сверток. В нем были: чай, сахар, кофе, сухари, сардины, гранаты, жестянка сгущенного молока и несколько бутылок с содовой водой. <...>

— Теперь рассказывайте вашу историю.

— Однако, — помедлив, сказал Гент, — простите мое желание узнать, кому я буду рассказывать эту скучную историю?

— Я Давид Ливингстон. <...> Я приглашаю вас присоединиться к моей экспедиции.

— Я болен, мистер Ливингстон, — возразил Гент, приподнимаясь от радости, — но ваше предложение мне очень дорого. <...>

Когда затихли его мерные, тяжелые шаги, Гент взял сухарь и стал нехотя грызть... <...>

— Это человек, — пробормотал он, снова ложась. — Будь я профессором медицины, я выпустил бы книгу «Лечение добротой». Право, я чувствую себя несколько лучше».

Горький взял рукопись романа у Александра Степановича в издательство Гржебина, но по каким-то причинам она не вышла.

Это произведение Грина было издано дважды в 1927 году: как роман — «Сокровище африканских гор» и как повесть под названием «Вокруг Центральных Озер».

В Доме искусств Грина настигла влюбленность — чувство горькое и безнадежное. Секретарем Дома была Мария Сергеевна Алонкина, Муся; совсем юная — ей было семнадцать лет — смуглая и кареглазая, по-детски приветливая, она была любима всеми, помогала часто беспомощным писателям и поэтам в делах и быту.

Алонкиной посвящен первый (и единственный) номер альманаха «Дом искусств», выпущенный обитателями Дома в 1921 году. Мусю не только любили, как милого человека и усердного секретаря; в нее влюблялись. Поэт Владимир Познер, перечисляя старших поклонников Алонкиной (в этот список попал и восьмидесятилетний Анатолий Федорович Кони), заканчивая посвященное ей стихотворение строками:

А если посмотреть со стороны,
Ты кажешься, о Мусенька, отделом
Охраны памятников старины.

Не избежал общей участи и Александр Степанович. В пропавшем рассказе «Ассикрифакс», относимом автором к 1920 году, Грин пишет: «Я сидел, куря, и без напряжения проникаясь характером горной тишины; влажный аромат цветущих кустов стал силен, как дыхание страсти, очищенной безнадежностью».

Сохранились две записки Александра Степановича Мусе Алонкиной, написанные летом 1920-го.

«Милая Мария Сергеевна, я узнал, что Вы собирались уже явиться в свою резиденцию, но снова слегли. Это не дело. Лето стоит хорошее: в СПБ поют среди бульваров и садов такие редкие гости, как щеглы, соловьи, малиновки и скворцы. Один человек разделался с тяжелой болезнью так: выпив бутылку коньяку, искупался в ледяной воде; к утру вспотел и стал здоровым (пересказ "Борьбы со смертью", новеллы 1918 года. — Ю.П.). Разумеется, такое средство убило бы Вас вернее пистолетного выстрела, но все же Вы должны знать, что болезнь требует сурового обращения. Вставайте. Будьте здоровы. Прыгайте и живите...

Желаю скорее поправиться.
А.С. Грин».⁹

Муся Алонкина, по рассказам Нине Николаевне Михаила Леонидовича Слонимского, хорошо относилась к Александру Степановичу, мало зная его как человека и писателя. О том, что она проявляла интерес к его творчеству, свидетельствует вторая записка к ней Грина:

«Дорогая Мария Сергеевна!

Не очень охотно я оставляю Вам эту книжку — только потому, что Вы хотели прочесть ее. Она достаточно груба, свирепа и грязна для того, чтобы мне хотелось дать ее Вашей душе.

Ваш А.Г.»¹⁰

Это всего лишь догадка: речь могла идти о любой книге любого писателя, но вспоминаются сборники Грина военных лет — «Загадочные истории», «Знаменитая книга», «Искатель приключений» — и опасения, которые он высказывает в записке, кажутся правомерными. Девушку огорчала влюбленность в нее Грина, как, вероятно, чувства многих поклонников, возможно, значительно менее сдержанных.

Муся Алонкина умерла от туберкулеза тридцати пяти лет.

В то время, как Грин страдал безнадежной влюбленностью, он был любим столь же горячо и мучительно. В Дом искусств заходила Инна Малкина, жена Всеволода Рождественского, молодая темнобровая женщина, красивая строгой библейской красотой; она хорошо знала Грина-писателя, любила его книги — и вот, наконец, увидела его, одинокого, замкнутого. Она написала ему о своей любви. Грин был растроган, растерян; он сделал всё, чтобы возможно меньше ранить человека, который духовно стад близок ему.

Инна приходила в его комнатку — поговорить; она была человеком редкой душевной красоты. Грину было с ней хорошо — и только.

В Россию должен был прибыть с дружеским визитом знаменитый фантаст и социолог Герберт Уэллс. Это было второе посещение писателем России; первый раз он приезжал в январе 1914 года. Свою поездку по стране Уэллс начал с Петрограда; он остановился у Горького, с которым его связывали давние дружеские отношения. В книге о России, написанной по возвращении, Уэллс стремился быть объективным; однако, в его суждениях и оценках нередко слышится голос Горького: и это естественно.

О крестьянах многомиллионной страны гость ее явно судит по приезжающим в Питер мешочникам и молочницам: «У крестьян сытый вид, и я сомневаюсь, чтобы им жилось много хуже, чем в 1914 году. Вероятно, им живется даже лучше. У них больше земли, чем раньше, и они избавились от помещиков. <...> Это не мешает им всячески сопротивляться попыткам Красной гвардии отобрать у них продовольствие по твердым ценам. Иной раз они нападают на небольшие отряды красноармейцев и жестоко расправляются с ними. Лондонская печать раздувает подобные случаи и преподносит их как крестьянские восстания против большевиков. Но это отнюдь не так. Просто-напросто крестьяне стараются повольготнее устроиться при существующем режиме».¹¹

Вот что значит — информация очевидца. Незадолго до этого события другой писатель оценил положение в стране иначе. К Владимиру Галактионовичу Короленко заехал нарком Луначарский; он был родом из Полтавы, приехал в гости и решил проведать независимого, упрямого старика, контакт с которым у советской власти что-то не налаживался.

Анатолий Васильевич предложил Короленко писать ему обо всем, что будет тревожить писателя. Владимир Галактионович согласился. Ни на одно свое письмо — их было шесть — он ответа не получил. Да и трудно было на них отвечать — здесь можно понять Луначарского.

«Увлеченные односторонним разрушением капиталистического строя, — пишет Короленко в пятом письме Луначарскому, — вы довели страну до ужасного положения. <...> И, главное, — разрушили то, что было органического в отношениях города и деревни: естественную связь обмена. Вам приходится заменять ее искусственными мерами, «принудительным отчуждением», реквизицией при посредстве карательных отрядов. <...> Вы проходите по деревням России и Украины «каленым железом», сжигаете целые деревни и радуетесь успехам продовольственной политики. <...> Провозглашается победа коммунизма в украинской деревне — в то время, как сельская Украина кипит ненавистью и гневом».

В статье, написанной через одиннадцать лет и посвященной десятилетию со дня смерти Короленко, Луначарский вспоминает об этих письмах: «Он даже затеял со мной переписку (! — Ю.П.), к сожалению, неудавшуюся, где он старался, адресуясь через мою голову к большевикам и общественному мнению, защищать (кого? — Ю.П.) и усовещивать людей революционного насилия. Конечно, при этом Короленко наговорил много добродушных и добросердечных пошлостей».¹²

К 1931 году фальсификация фактов стала делом обычным.

Герберт Уэллс, гостя в России, с Короленко не встречался: он видел то, что ему показывали и говорил с теми, кто информировал его о положении в стране соответственно.

И вдруг в Доме искусств, во время встречи Уэллса с писателями, произошел скандал.

«Когда я встретился с группой петроградских литераторов, известный писатель г<осподин> Амфитеатров обратился ко мне с длинной и желчной речью. Он разделял общепринятое заблуждение, что я слеп и туп, и что мне втирают очки. Амфитеатров предложил всем присутствующим снять свои благородные пиджаки, чтобы я воочию увидел под ними жалкие лохмотья. Это была тягостная речь», — вспоминает Уэллс в той же книге.

Возможно, выступление Амфитеатрова на обеде в честь Уэллса вспомнил Грин, когда писал через несколько лет знаменитый свой рассказ «Фанданго». Мотивы истерики статистика Ершова¹³ и писателя Амфитеатрова не совсем совпадают, но тональность одинакова.

Хроника 11-го номера «Вестника литературы» за 1920 год сообщает: «Петербургские писатели и журналисты принимали Уэллса в Доме искусств.¹⁴ Наскоро организованный обед превратился в торжественное чествование английского гостя с целым рядом речей. Выступали: А.М. Амфитеатров, В.Ф. Боцяновский, А.С. Грин, М. Горький, Пит. Сорокин, К.И. Чуковский, по-английски — Евг. Замятин, С.Ф. Ольденбург, В.А. Чудовский».

О чем же сказал Александр Степанович, как правило, с речами никогда не выступавший? Единственное свидетельство, хоть, по-видимому, извращенное, о речи, произнесенной Грином, есть в воспоминаниях Слонимского: «Показательно краткое выступление Грина на банкете литераторов в честь приехавшего к нам в двадцатом году Уэллса. Его речь резко отличалась от ряда произнесенных на этом банкете речей, в которых было немало пошлого, глупого и враждебного советской власти. Грин держался еще более чопорно, чем всегда. Он приветствовал Уэллса как художника. И он напомнил присутствовавшим рассказ "Остров эпиорниса" (надо: "Остров Эпиорнис". — Ю.П.) — о том, как выкинутый на пустынный остров человек нашел там яйцо неизвестной птицы, положил его на солнечный припек, согрел и вырастил необыкновенное существо, от которого ему пришлось спасаться, ибо его детище стремилось убить его. <...> Искусство казалось Грину подчас недобрым, злым, способным убить человека. <...> В своем выступлении Грин, в сущности, продолжал прежнюю свою, дореволюционную линию поведения, охраняя позицию человека, оставшегося наедине со своей мечтой, которая гонит его и грозит убить».¹⁵

В воспоминаниях о Грине Слонимский нередко подменяет правду удобной ложью, причем на удивление беззастенчиво: роман «Дорога никуда», написанный в 1929 году, был создан, оказывается, «во мраке дореволюционной ночи», а последние дни писатель «провел оседло, в дружбе с людьми и в работе».¹⁶

Однако, за рассказ о выступлении Грина на встрече с Уэллсом мы должны быть только благодарны Слонимскому — из придуманной им лжи можно восстановить истину.

Слонимский пишет не об одной речи Амфитеатрова, а о нескольких антисоветских выступлениях. Может быть, их было два-три. Весьма вероятно, что Евгений Замятин, Валерьян Чудовский — бывший секретарь акмеистского журнала «Аполлон»¹⁷ — и старый академик Ольденбург что-нибудь прибавили к отчаянному выступлению Амфитеатрова. Но они говорили на языке, недоступном Грину — по-английски. Понял он только речь Александра Валентиновича Амфитеатрова. У всех еще в памяти была свежа биография этого писателя: он немало претерпел от царского правительства, был в ссылке и эмиграции, где редактировал революционный журнал «Красное знамя».¹⁸

Не только Амфитеатров, но и сам Грин помогли рождению чудовищного птенца, который теперь их же грозится уничтожить. Символика точна, сарказм вполне соответствует некоторым, наиболее язвительным рассказам Грина. О том, что искусство есть зло, в силах которого — убить своего создателя, Грин не говорил и не мог говорить в своей речи; напротив: он всегда верил в очищающую его силу, спасительную и облагораживающую, и выразил эту веру во многих своих рассказах — «Белый огонь», «Акварель», «Фанданго» — не перечислишь.

Примечания

1. ...«Серапионовы братья»... — Литературная группа, возникла в 1921 г. в Петрограде. Названа от одноименной книги Э.Т.А.Гофмана. Поиски новых реалистических приемов письма сочетались с формальным экспериментаторством.

2. ...в том же очерке... — См. Примеч. 72.

3. ...старым «Цехом поэтов». — Литературная организация, существовала в 1911—1914 гг. в С.-Петербурге. Возобновилась в 1921—1923 гг. Составила ядро акмеизма.

4. ...что должны делать?"» — Журн. «Русский современник», 1924, № 1.

5. ...о чем спорить?» — Журн. «Звезда», 1945, № 3.

6. ...писатель Александр Грин». — Воспоминания об Александре Грине. С. 256, 257.

7. ...с упреком в аверченкоизме... — Неологизм Грина образован от фамилии писателя-сатирика А. Аверченко.

8. ...сцены найма Смита... — Герой незавершенного романа А. Грина «Таинственный круг».

9. ...Желаю скорее поправиться. А.С. Грин». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 3. Ед. хр. 6.

10. ...ее Вашей душе. Ваш А.Г.». — Там же.

11. ...устроиться при существующем режиме». — Уэллс Г. Россия во мгле. М.: Госполитиздат, 1958.

12. ...добросердечных пошлостей». — Журн. «На литературном посту», 1931, № 12. (Примеч. автора).

13. ...статистика Ершова... — Герой рассказа А. Грина «Фанданго».

14. ...принимали Уэллса в Доме искусств. — Встреча литераторов с Г. Уэллсом состоялась 30 сентября 1920 г.

15. ...и грозит убить». — Воспоминания об Александре Грине. С. 260.

16. ...с людьми и в работе». — Там же. С. 261.

17. ...акмеистского журнала «Аполлон»... — Литературно-художественный журнал. Издавался в 1909—1917 гг. в С.-Петербурге. Редактор С.К. Маковский. Журнал был тесно связан с символизмом, позднее — с акмеизмом. Для его направления характерны черты эстетства и аполитичности.

18. ...революционный журнал «Красное знамя». — Журнал без определенного политического направления, издавался А.В. Амфитеатровым в Париже.