Введение

Картина художественного процесса XX века будет неполной без имени Александра Степановича Грина (Гриневского), чье творчество является одной из весьма интересных и оригинальных страниц в истории русской литературы. Грин — фигура в культуре первой трети XX века необычная во многих отношениях. Необычны его псевдоним, послуживший еще одним поводом к созданию легенд о писателе, его биография, настолько насыщенная событиями, что ее вполне хватило бы на нескольких человек, сама личность художника, смотревшего на мир через призму своего удивительного воображения.

«Странность» Грина сказывалась во всем: в его непростых взаимоотношениях с собратьями по перу, в его положении «одинокого» путника, далекого от каких бы то ни было эстетических объединений, в его творчестве, всегда вызывавшем разноречивую реакцию, от восторженного одобрения до непонимания и категорического неприятия. Этим, очевидно, и обусловлена драматичность литературной судьбы писателя, судьбы его наследия, долгое время искусственно отчуждаемого советской критикой от художественных процессов начала века, до сих пор не исследованного в полном объеме.

История гриноведения развивалась неравномерно. Периодически возникавший в науке о литературе интерес к писателю сменялся годами отрицания его творчества. Это было обусловлено тем, что в советскую эпоху общегуманистические идеи Грина оставались невостребованными.

Непросто складывались отношения А. Грина с современниками. В дореволюционной критике его произведения гораздо чаще получали пренебрежительный отклик, чем доброжелательный. В 1914 году в послании к редактору В.С. Миролюбову Грин с горечью писал: «Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен...» [«Воспоминания об Александре Грине» 1972, с. 485]. Авторы рецензий упрекали писателя в неправдоподобии, подражательстве представителям западноевропейской приключенческой литературы.

Одним из немногих, внимательно отнесшихся к художнику критиков, был А.Г. Горнфельд, который писал: «Грин все-таки не подражатель Эдгара По, не усвоитель трафарета, даже не стилизатор, он самостоятелен более, чем многие, пишущие заурядные реалистические рассказы...» [Горнфельд 1917, с. 280].

После революции на писателя посыпались обвинения в оторванности от жизни, идеализме. Ситуация несколько изменилась в 30-е годы: появились более объективные статьи, посвященные гриновскому творчеству, К. Зелинского, Ц. Вольпе, М. Шагинян, К. Паустовского, А. Роскина¹ и других. Однако и в их оценках зачастую просматривалась некоторая поверхностность взгляда. Так, Ц. Вольпе писал, что «...вся манера Грина выпадает из любых традиций русской литературы» [Вольпе 1991, с. 22], повторяя прежнюю мысль о следовании художника образцам англо-американской авантюрной прозы.

В 1950 году автор «Алых парусов» вновь оказался в числе неугодных: критика обвинила его в космополитизме. Поворотным в истории гриноведения стал 1956 год, когда в журнале «Новый мир» появилась статья М. Щеглова «Корабли А. Грина», сыгравшая значительную роль в популяризации творчества писателя.

В конце 50-х возникает интерес к оригинальному русскому художнику за рубежом: публикуются его произведения, выходят критические статьи и научные работы (С. Поллака, К. Фриу, позже Ф. Минквица, А. Цоневой, И.Л. Гюрксика)². В отечественном литературоведении серьезное изучение гриновского наследия начинается лишь с конца 60-х годов. Появляются первые диссертации, выходит ряд монографий³. На этом этапе исследователей в первую очередь интересуют своеобразие художественного мира писателя, а также особенности его творческого метода. Зарубежные литературоведы и вслед за ними отечественные указывают на то, что традиции классического романтизма являются далеко не единственной составляющей последнего.

Польский исследователь С. Поллак называет Грина несомненным романтиком, но отмечает наличие разных тенденций в его творчестве [Поллак 1962]. В.Е. Ковский в монографии «Романтический мир Александра Грина» пишет, что метод писателя представляет собой «не просто романтизм, но романтизм в его "чистом" виде, весьма редко встречающийся в русской литературе и обнаруживающий в себе множество общеизвестных, "классических" признаков романтической литературы» [Ковский 1969, с. 267]. Одновременно ученый указывает на реалистический характер гриновского романтизма, далекого от «заоблачных далей» и связанного с земными проблемами, а также на некоторое сходство его с символизмом и акмеизмом. О реалистических чертах романтического метода писателя говорит и Е.И. Прохоров [Прохоров 1970].

В 80—90-е годы, когда после незаслуженного забвения стали возвращаться имена замечательных русских писателей: И. Бунина, И. Шмелева, Л. Андреева, В. Набокова — и публиковаться не доступные ранее массовому читателю произведения М. Булгакова, А. Платонова, А. Ахматовой и др., интерес к А. Грину значительно возрастает.

Появляются большое количество публикаций о нем в периодической литературе, новые исследования. Начиная с восьмидесятых годов, регулярно проводятся Гриновские чтения в г. Феодосии. Круг вопросов, связанных с изучением наследия писателя, заметно расширяется. В поле зрения литературоведов оказываются проблемы своеобразия творческой судьбы Грина, жанра его произведений, гриновского психологизма и другие.

К анализу романистики, в которой наиболее ярко отразились особенности мировоззрения и метода писателя, обращаются Н.А. Кобзев и Т.Е. Загвоздкина⁴. Одной из первых данная исследовательница указывает на мифологизм как характерную черту художественного сознания Грина. В центре внимания И.К. Дунаевской, А.О. Лопухи, Е.Н. Иваницкой⁵ находятся этические и эстетические взгляды писателя, его концепция человека.

Более глубокое проникновение в художественную систему А. Грина на данном этапе позволило литературоведам сделать вывод о его тесной связи с русским литературным процессом конца XIX — начала XX века, о синтетичности его творческого метода. Так, Е.Н. Иваницкая пишет, что «А.С. Грин — характерная фигура эпохи порубежья. Его творчеству свойственно постоянное, внутренне противоречивое взаимодействие реалистического и модернистского направления...» [Иваницкая 1993, с. 7].

В отечественном гриноведении конца XX века актуальными становятся вопросы, связанные с поэтикой произведений писателя. Этому посвящены монографии Н.А. Кобзева «Ранняя проза Грина» и «Новелла А. Грина 20-х годов», диссертации Т.Ю. Диковой «Рассказы Александра Грина 1920-х годов: (Поэтика оксюморона)» и В.А. Романенко «Лингвопоэтическая система сквозных символов в творчестве А.С. Грина», научные статьи Т.Е. Загвоздкиной, Ю.В. Царьковой, О.А. Поляковой, Н.Д. Попы и других.

В 80—90-е годы появляются новые исследования творчества художника за рубежом⁶. Польский литературовед Е. Литвинов в своей работе «Проза А. Грина» рассматривает «модернистскую литературную родословную» русского писателя, повлиявшую на его мировоззрение, проблематику и поэтику произведений. Французский ученый П. Кастен обращается к проблеме литературной эволюции Грина.

Несмотря на возросшее научное внимание к личности и творчеству оригинального русского художника, в гриноведении существует немало нерешенных вопросов. Перед исследователями стоит задача вписать Грина в культурный контекст современной ему эпохи, найти в истории литературы первой трети XX века место, действительно соответствующее масштабу его дарования. Остается открытым вопрос о творческом методе писателя, вобравшем в себя различные эстетические тенденции. Практически не исследована проблема типологических связей Грина с русскими и зарубежными художниками слова. Требуют, дальнейшего изучения вопросы творческой истории отдельных произведений писателя. Перспективными остаются проблемы гриновской поэтики, решение которых в литературоведении только начинается. Этим и обусловлена актуальность данной работы.

В нашей диссертации произведения писателя рассматриваются в мотивном аспекте. В рамках данного подхода литературное наследие А. Грина пока не изучалось, хотя ученые нередко обращают внимание на значимость тех или иных мотивов в творчестве писателя. Особенно часто речь идет о романтических мотивах в его художественной системе. Например, В.И. Хрулев называет мотивы одиночества, двойничества, скитания, «томления»; И.К. Дунаевская — отчуждения человека от жизни, поиска идеальной страны; Т.Е. Загвоздкина — ухода / бегства из дома и т. д.

В современном литературоведении мотивный анализ как один из аспектов изучения индивидуальных особенностей творчества весьма актуален. По утверждению Э.Я. Бальбурова, «исследование мотива, если оно проделано творчески, действительно может выявить смысловые богатства произведения» [Бальбуров 1998, с. 14]. Продуктивность указанного подхода обусловлена природой данного компонента текста. Характеризуясь «повышенной степенью семиотичности», обладая «устойчивым набором значений, отчасти заложенных в нем генетически, отчасти явившихся в процессе долгой исторической жизни» [Путилов 1992, с. 84], мотив соотносится с мировоззрением и мироощущением автора, указывает направление его мысли.

На современном этапе отечественной науки теория мотива активно разрабатывается литературоведами, насчитывает десятки исследований, включает ряд концепций, но имеет незавершенный характер. Этим объясняются различия в определении термина и соответственно расхождения при выявлении и классификации мотивов в конкретной практике текстуального анализа.

В российском литературоведении к проблеме мотива первыми обратились А.Н. Веселовский, О.М. Фрейденберг, В.Я. Пропп. Ученые разрабатывали категорию мотива в рамках исторической поэтики применительно к эпическим жанрам устного народного творчества.

А.Н. Веселовский мотив трактовал как «простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдения» [Веселовский 1989, с. 305], характеризующуюся устойчивостью и неразложимостью.

В.Я. Пропп, утверждая мысль о разложимости мотива, использовал для обозначения «первичных элементов» понятие функции, осмысливая ее как «поступок действующего лица, определенный с точки зрения его значимости» [Пропп, 1928, с. 30—31] для развития сюжета. Несмотря на различие подходов в трактовке названного нарративного элемента, ученые считали константными особенностями эпического мотива формульный характер и наличие действия в его структуре.

Данная проблема очень быстро вышла за границы фольклористики, распространившись на сферу изучения индивидуально-авторского творчества. Мотивы «новой литературы» отличаются от фольклорных и при их выявлении в тексте нередко возникают трудности: «Мотив или мотивный комплекс текста порой не только проглядывает, да еще и ясно, но закодирован в сложной нарративной структуре» [Бальбуров 1998, с. 14]. Поэтому перед исследователями встала задача найти универсальное определение соответствующего термина. Ее решение осуществлялось в разных направлениях.

Тематический подход к проблеме представляла собой позиция Б.В. Томашевского. По его мнению, «темы таких мелких частей произведения, которые уже нельзя более дробить, называются мотивами» [Томашевский 1996, с. 70]. В современном литературоведении к нему близка точка зрения Г.В. Краснова.

А.П. Чудаков, давая определение термину «мотив» в «Краткой литературной энциклопедии», учитывает взгляды А.Н. Веселовского: «В применении к художественной литературе нового времени мотивом чаще всего называют отвлеченное от конкретных деталей и выраженное в простейшей словесной формуле схематическое изложение элементов содержания произведения, участвующих в создании фабулы (сюжета)» [«Краткая литературная энциклопедия» 1967, стб. 995]. Существенной характеристикой феномена он считает его «относительную устойчивость».

Как «устойчивый формально-содержательный компонент литературного текста», отличающийся от темы «словесной (и предметной) закрепленностью в самом тексте» [«Литературный энциклопедический словарь» 1987, с. 230], трактуется данное понятие в «Литературном энциклопедическом словаре». Авторы статьи, посвященной мотиву, указывают на возможность выделения данного компонента текста в пределах отдельного произведения или ряда таковых, а также в рамках творчества того или иного писателя, художественного направления, литературы какой-либо эпохи. Сходно определяется термин «мотив» и в «Лермонтовской энциклопедии».

Б.Н. Путилов рассматривает данный феномен с точки зрения его структуры — как единство инвариантного и вариантного начал: «Понимание мотива — алломотива как элементов сюжета — текста представляется наиболее точным, отвечающим исходным толкованиям мотива

Веселовским и безусловно существенным в операционном смысле» [Путилов 1992, с. 78]. По мнению исследователя, мотив характеризуется традиционностью, а алломотив — изменяемостью, поскольку является конкретной реализацией первого и обладает значением лишь в данном тексте.

В.Е. Ветловская, трактуя указанное понятие, отталкивается от признака «действие»: «Сюжетная тема — это тема, передающая действие (совокупность взаимосвязанных событий), рассказ о нем, повествование в узком смысле слова. Сюжетный мотив — это мотив, относящийся именно к такой теме, т. е. всегда повествовательный мотив» [Ветловская 1994, с. 198].

Б.М. Гаспаров, напротив, истолковывает мотив очень широко. С точки зрения исследователя, в его роли может выступать «любой феномен, любое смысловое "пятно" — событие, черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесенное слово, краска, звук и т. д.; единственное, что определяет мотив, — это его репродукция в тексте, так что в отличие от традиционного сюжетного повествования, где заранее более или менее определено, что можно считать дискретными компонентами ("персонажами" или "событиями"), здесь не существует заданного "алфавита" — он формируется непосредственно в развертывании структуры и через структуру» [Гаспаров 1993, с. 30—31].

Так же, как и Б.М. Гаспаров, В.И. Тюпа утверждает, что «мотив — это прежде всего повтор, но повтор не лексический, а функционально-семантический: один и тот же традиционный мотив может быть манифестирован в тексте нетрадиционными средствами» [Тюпа, Ромодановская 1996, с. 6]. Развивая идею предикативности мотива, литературовед считает необязательным явное присутствие действия в структуре данного элемента текста.

Подводя итог вышеизложенному, можно в качестве основных признаков мотива назвать следующие: функциональность, повторяемость и вариативность.

В нашей диссертации под мотивом понимается устойчивый семантический компонент литературного текста, повторяющийся и словесно выраженный в нем.

Мотивы прозы Грина мы исследуем с учетом их архетипических значений. Подобный подход к интерпретация текста позволяет обнаружить в нем скрытые смыслы. Об актуализации архетипических значений в литературных произведениях говорит Е.М. Мелетинский. В качестве архетипических ученый рассматривает мотивы, в основе которых лежит некий микросюжет. В числе самых распространенных он называет мотив путешествия.

Ю.В. Доманский утверждает, что архетипические значения могут актуализироваться не только в сюжетных, но и предметных мотивах. Исследователь показывает, что более всего архетипам соответствуют литературные мотивы, связанные с основными сферами человеческого бытия: природой и пространством (к ним относится и мотив дома). «В мотивах, несоотносимых с основополагающими концептами, архетипическое значение воплощается в зависимости от ситуации» [Доманский 1999, с. 90]. Опираясь на результаты исследования Ю.В. Доманского, мы попытались определить наличие архетипических значений в ряде мотивов прозы Грина.

Согласно концепции К.Г. Юнга, архетипы — «наиболее древние и наиболее всеобщие формы представления человечества», содержащиеся в «коллективном бессознательном» [Юнг 1998, с. 72], — обнаруживают себя в сновидениях, обрядах, мифах, общечеловеческой символике, художественном творчестве. Поэтому в работе мы использовали материалы словарей мифов и символов в целях определения архетипических значений тех или иных мотивов.

Цель исследования состоит в том, чтобы показать, как воплощается на мотивном уровне произведений А. Грина доминантная в его творчестве идея движения.

Объектом нашего исследования являются прозаические произведения А. Грина. Предметом исследования в данной работе стали мотивы, воплощающие в художественной системе писателя идею движения. В процессе анализа мы рассматриваем мотивы как интертекстуальные (то есть повторяющиеся в различных текстах мировой литературы), так и внутритекстовые (функционирующие в пределах одного текста). Используя данные термины для обозначения разновидностей мотивов, мы опираемся на работу В.И. Тюпы, Е.К. Ромодановской «Словарь мотивов как научная проблема (вместо предисловия)».

Представления Грина о человеке и его месте в мире, в основе которых лежит идея движения, находят отражение в творчестве писателя в интертекстуальных мотивах пути и дома. Несмотря на то, что мотив дома, на первый взгляд, не имеет прямого отношения к идее движения, мы сочли невозможным уклониться от его исследования. Указанные мотивы, настойчиво повторяющиеся в прозе писателя, имеют архетипический характер и обладают особой устойчивостью в мировой литературе.

Критерием отбора конкретных художественных произведений А. Грина для исследования данных мотивов была степень их выраженности и значимости в том или ином тексте.

Мы рассматриваем также индивидуально-авторские внутритекстовые мотивы, воплощающие идею движения в прозе писателя. Они несут основную смысловую нагрузку в художественных текстах, включающих их. В результате эти мотивы не только приобретают символический характер в конкретных произведениях писателя, но и включаются в качестве символов в национальный общекультурный фонд. Подтверждением тому может послужить судьба гриновского образа алых парусов, вошедшего в «Энциклопедию символов» Е Шейниной и уже на правах интертекстуального мотива присутствующего в ряде стихотворений русских поэтов XX века⁷.

Следует отметить, что рассматриваемые нами внутритекстовые мотивы являются предметными с точки зрения семантики.

В соответствии с целью исследования в диссертации поставлены следующие задачи:

1) раскрыть общенациональные истоки отдельных мотивов в прозе А. Грина и специфику индивидуально-авторского мотивотворчества;

2) выяснить семантику исследуемых мотивов в художественной системе писателя;

3) определить особенности функционирования данных мотивов в текстах А. Грина и их роль в структурно-смысловой организации произведений писателя.

Теоретической и методологической основой диссертации являются труды отечественных ученых, выработавших литературоведческие подходы и принципы текстуального анализа: М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Е.М. Мелетинского, Т.В. Цивьян и др.; исследования в области теории мотива Б.М. Гаспарова, Б.Н. Путилова, В.И. Тюпы, Э.Я. Бальбурова и др.; работы российских и зарубежных историков литературы, связанные с изучением художественного процесса рубежа XX—XIX веков: В.А. Келдыша, Л.К. Долгополова, В.А. Мескина, В. Страды и др.; результаты исследований творчества А. Грина (В.Е. Ковского, Л. Михайловой, Н.А. Кобзева, В.И. Хрулева, Т.Е. Загвоздкиной, И.К. Дунаевской и др.).

В диссертации используются элементы сравнительно-исторического, сравнительно-типологического, системно-целостного, контекстуального (мифопоэтического) методов исследования, а также принципы мотивного анализа.

Основные положения, выносимые на защиту:

1) идея движения является одной из доминант художественной системы А. Грина;

2) на сюжетном уровне произведений писателя идея движения воплощается в архетипических мотивах пути и дома и ряде индивидуально-авторских мотивов;

3) мотивы, воплощающие идею движения, играют ведущую роль в сюжетно-композиционной и идейно-смысловой организации произведений писателя;

4) указанные мотивы выражают представления А. Грина сб амбивалентности мира и активной роли человека во взаимоотношениях с ним.

Научная новизна данной диссертации обусловлена тем, что в ней впервые делается попытка проследить художественное воплощение в мотивной структуре прозы А. Грина идеи движения, которая является доминантной в литературе конца XIX — первой трети XX века. Несмотря на фундаментальную значимость в гриновском творчестве, она не подвергалась подробному исследованию.

Теоретическая значимость работы состоит в определенном вкладе в решение вопроса о формировании новых художественных методов в первой трети XX века и о новых качествах реализма и романтизма в этот период.

Кроме того, анализ комплекса мотивов в творчестве А. Грина обогащает теорию сквозных и интертекстуальных мотивов и принципов их эстетической реализации в контексте литературного процесса.

Практическое значение диссертации обусловлено возможностью применения результатов исследования в вузовском преподавании истории русской литературы XX века, в спецкурсах и спецсеминарах по творчеству А. Грина. Предложенный в работе подход к анализу произведений писателя может также использоваться в практике школьного изучения литературы.

Основные положения диссертации были апробированы на аспирантском семинаре и научно-практических конференциях ЕГУ, на областной научной конференции «Молодежь и наука на рубеже XXI века» (Липецк, апрель 1997 г.), на международной научной конференции «Мир романтизма» (Тверь, май 2000 г.), на республиканской научной конференции «Русский роман XX века: духовный мир и поэтика жанра» (Саратов, апрель 2001 г.), на IV межвузовской конференции «Художественный текст и культура» (Владимир, октябрь 2001 г.), на международной научной конференции «Гриновские чтения — 2002» (Феодосия, 2002 г.). По теме исследования опубликовано 7 работ, две сданы в печать.

Материал в диссертационном исследовании организован по проблемному принципу.

Структура диссертации обусловлена поставленными в ней целью и задачами. Работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка.

Примечания

1. Шагинян М.А.С. Грин // Красная новь. — 1933. — № 5; Зелинский К. Грин // Красная новь. — 1934. — № 4; Вольпе Ц. Об авантюрно-психологических новеллах А. Грина // Грин А. Рассказы. — Л., 1935; Роскин А·. Судьба писателя-фабулиста // Художественная литература. — 1935. — № 4; Паустовский К. Александр Грин // Год XXII: Альманах. — М., 1939.

2. Poliak S. Geograf krajów urojonych // Poliak S. Wyprawy za trzy morza. Szkice o literaturze rosyjskiej. — Warszawa, 1962. — S. 180—196; Frioux C. Sur deux romans d'Aleksandre Grin // Cahiers du monde russe et soviétique. — 1962. — Vol. 3. — № 4; Minckwitz F. Grin A. Jessi und Morgiana. — Weimar, 1967. — S. 231—237; Цонева А. Субъектный строй рассказов А.С. Грина (к вопросу о методе писателя) // Проблема автора в русской литературе XIX—XX веков: Межвуз. сб. — Ижевск, 1978. — С. 83—90; Gyurcsik L-L. Primele povestiri ale lui Alexandr Grin // Studii de literatură română şi comparată. — Timişoara, 1976. — S. 120—128.

3. Ковский В.Е. Преображение действительности. — Фрунзе, 1966; Ковский В.Е. Романтический мир Александра Грина. — М., 1969; Прохоров Е.И. Александр Грин. — М., 1970; Харчев В.В. Поэзия и проза Александра Грина. — Горький, 1975.

4. Кобзев Н.А. Роман А. Грина: (Проблематика, герой, стиль). — Кишинев, 1983; Загвоздкина Т.Е. Особенности поэтики романов А.С. Грина: [Проблемы жанра]. — Вологда, 1985.

5. Дунаевская И.К. Этико-эстетическая концепция человека и природы в творчестве А. Грина. — Рига, 1988; Лопуха А.О. Эстетический идеал и специфика его выражения в творчестве А.С. Грина. — Петрозаводск, 1987; Иваницкая Е.Н. Мир и человек в творчестве А.С. Грина. — Ростов-на-Дону, 1993.

6. Luker N. Alexander Grin: The Forgotten Visionary. — Newtonville, 1980; Litwinow J. Proza Aleksandra Grina. — Poznan, 1986; Оливье С. Александр Грин и приключенческий жанр в англосаксонской литературе // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. — М., 1990. — Т. 49. — № 1; Кастен П. Литературная эволюция Грина от декаданса до идеализма. — Университет де Прованс, 1997.

7. В данном случае мы наблюдаем частный пример возникновения собственно литературных мотивов в отличие от мифологических.