Два года в ссылке

В Петербурге в день отъезда моросил дождь, было облачно и грязно, а через двое суток, в Архангельске¹, — глубокая, морозная, солнечная зима.

Я остановилась в номерах, переночевала, а на другое утро пошла на прием к вице-губернатору А.Г. Шидловскому. Прочтя письмо полковника Х., вице-губернатор сказал, что выпустит на днях Грина из тюрьмы и отдаст мне на поруки. «Вы за него отвечаете, смотрите, чтобы не убежал», — пошутил он. Прибавил, чтобы я пошла в канцелярию, где мне дадут подорожные² не только на меня, но и на Александра Степановича. А ехать мы должны в Пинегу, за 200 километров от Архангельска. Это было очень милостиво, но я поняла степень поблажки только потом, от ссыльных, которые объявили мне, что нас могли заслать гораздо дальше, а тогда, по приезде, я была несколько разочарована: полковник Х. казался мне таким всесильным, что я рассчитывала, что нас оставят в Архангельске.

Я написала полковнику о результатах свидания с вице-губернатором. Полковник, разумеется, не ответил, тем наши отношения с ним и кончились. Я всегда с глубокой благодарностью вспоминаю об этом человеке.

Дня через два выпустили из тюрьмы Александра Степановича. Он пришел в возбужденном, суетливом состоянии. Кинулись покупать не достававшие вещи: валенки, башлыки и кое-что для хозяйства. А через день выехали из Архангельска на паре низкорослых почтовых лошадей. На дно возка уложили чемоданы, корзины, портпледы³, поверх них настлали слой сена, а на сено положили тонкое одеяло (вместо простыни) и подушки. Мы легли, а ямщик накрыл нас сначала одеялами, а потом меховой полостью.⁴ В начале перегона хотелось смотреть и разговаривать, потом глаза начинали слипаться от ровного потряхивания на ухабах, безлюдья и монотонного позвякивания колокольчика. Дремали. Проехав верст пятнадцать, несмотря на валенки, одеяло и полость, начали зябнуть, пальцы на руках и ногах ныли. Пробуждались и посматривали — не видно ли деревни? Наконец достигли почтовой станции, с радостью вылезли из-под всех покрышек и пошли в станционную избу. Там всегда жарко натоплено, и можно заказать самовар. Еды на станциях не бывало; надо было или везти ее с собой, о чем мы не знали, или искать по деревне. Напившись чаю, отогревшись и дождавшись лошадей, поехали дальше.

Первую ночь мы провели во втором этаже станционной избы, в большой, хорошо обставленной комнате, принадлежавшей хозяевам. Хозяин повел нас в нее после того, как Александр Степанович предложил заплатить за ночлег. «Рублевку дадите?» — «Дам». — «Ступайте за мной, наверх. Хороших людей отчего не пустить, вот ссыльных — тех не пускаю». Мы промолчали.

Большая дорога из Архангельска в Пинегу зимой так узка, что разъехаться на ней двум саням невозможно. Поэтому легковой извозчик был обязан сворачивать в снег, уступая дорогу тяжело груженому возу. На второй день путешествия ямщик сказал нам: «Обоз идет, вылезайте!» Стоял тридцатиградусный мороз, и вылезать из-под одеял не хотелось, но выйти пришлось. Пошли по снегу, проваливаясь по колено. Ямщик вел лошадей по самому краю дороги, так что возок, накреняясь, чуть не опрокидывался. Проехал обоз, наши лошади вышли на дорогу, возок выровнялся, мы снова залегли и закутались. Спросили ямщика, почему он ленился так неудобно, по самому краешку? Он ответил, что снега так глубоки, что если бы лошадь провалилась даже в двух-трех шагах от дороги, то ее уже трудно вытащить, а бывали и такие случаи: в метель сбивались с дороги, и лошадь попадала в глубокий снег. Делала шаг и проваливалась, второй — и увязала еще глубже, начинала биться, тратила силы в бесплодных усилиях, за много часов продвигалась на несколько саженей⁵ и гибла от изнурения.

Александр Степанович больше никогда не путешествовал зимой на перекладных⁶; он вернулся в августе 1911 года в Архангельск на пароходе. Однако зимой 1913 года при мне рассказывал с увлечением, как в Архангельской губернии, на его глазах, погибла от непомерных усилий лошадь, попавшая в глубокий снег. Потом, наедине, я попробовала убедить его, что такого случая при нас не было, а был только рассказ ямщика, но Грин сердился и уверял, что лошадь погибла при нем.

Когда мы на второй день путешествия, к ночи, приехали в станционную избу, она оказалась переполненной. Смотритель посоветовал нам искать ночлега в деревне. Мы постучались в какой-то дом и попросились на ночь. Старик-хозяин спросил Александра Степановича: «А чем вы занимаетесь?» — «Торгую помаленьку». — «Что торгуете-то?» — «Железом». — «Ну, железом торговать — дело не маленькое, а лавка-то где?» — «В Петербурге, на Песках». — «Ну что же, ночуйте, хозяйка самовар поставит».

На третий день путешествия, к вечеру, мы приехали в Пинегу.⁷ В 1910 году Пинега хоть и называлась уездным городом, однако, больше походила на село. Главная улица, растянувшаяся километра на два вдоль большой дороги, вторая, более короткая, параллельная первой, и несколько широких переулков, соединяющих первую улицу со второй и с берегом реки, где тоже лепятся домики, — вот и весь город. Посреди города — площадь и на ней церковь; подальше — еще базарная площадь, больница, почта и несколько лавок.

Скрывать свое социальное положение в Пинеге было бессмысленно. Мы сразу сказали хозяйке станционной избы, что мы ссыльные, и спросили, где есть свободная квартира. Она ответила, что в городе вряд ли найдется свободное помещение, но что, вероятно, мы найдем квартиру на Великом дворе, где постоянно селятся ссыльные.

На другое утро мы пошли на Великий двор. По дороге рассуждали: вероятно, Великий двор — огромное бревенчатое здание, выстроенное четырехугольником. Посреди него — двор. Что-то вроде фаланстеры⁸, в которой живут ссыльные. Прошли город до конца и свернули вправо, в овраг, как учила нас хозяйка станционной избы. Прошли по дну оврага и, выбравшись на противоположную его сторону, оказались на высоком берегу реки Пинеги. Тут высилось несколько больших двухэтажных бревенчатых домов обычной северной постройки. Каждый из этих домов состоял из четырех хозяйств: две избы и два больших крытых двора внизу и две избы и два двора наверху. Каждое хозяйство вполне изолировано от другого, а сложены они все вместе для тепла, чтобы меньше продувало. Постройки просторные. Изба состоит из большой кухни с огромной русской печью и чистой половины, а эта, в свою очередь, из двух комнат: в одно окно и в два. На крытом дворе — большие запасы сена и соломы, хлева для скотины, склад саней, сбруи, сельскохозяйственных орудий.

Мы сняли избу во втором этаже, в правой половине дома. Левую верхнюю избу снимали тоже ссыльные: Николай Алексеевич Кулик с женой. Перевезли вещи в новую квартиру, накупили посуды, провизии и стали устраиваться. Но тут Александр Степанович усадил меня на стул и сказал: «Сиди, отдыхай, ты набегалась из-за меня в Петербурге, теперь я буду работать!» И, гремя, задевая за все углы, роняя то одно, то другое, начал развязывать корзины, распаковывать посуду, расставлять и раскладывать всё по местам. Было очень томительно сидеть, ничего не делая, и наблюдать бурную, но неумелую деятельность Александра Степановича. Я хотела хоть растопить печь и постряпать, но услыхала грозное: «Сиди, я сам!» Затопил печь, вымыл мясо и спросил: «Что еще кладут в суп?» — «Соль, перец и лавровый лист». — «Есть!» Когда мы сели обедать, он вынул ухватом горшок с супом из печки и понес в комнату, но задел за косяк и опрокинул горшок. На дне крупного черепка осталось немного супу, мы его попробовали и не пожалели, что суп разлился, есть его всё равно было бы нельзя. Александр Степанович положил «горсточку» перцу, и бульон обжигал рот.

После раннего обеда я придумала выход из своего скучного положения: пошла в город и купила мадеполаму⁹ на шторы и тюлю на занавески. Шить Александр Степанович не умел и потому не мешал мне заниматься этой работой. На другой день вся суматоха кончилась, и мы зажили хорошо.

Дни стояли короткие: мы вставали около девяти часов, когда солнце выплывало из-за горизонта (окна комнат выходили на восток). В два часа дня солнце закатывалось, а в три — наступала глубокая, звездная ночь. Безоблачных дней было много, прекрасно искрились глубокие, чистые снега. Иногда, в большие морозы, играло северное сияние. Я не успела привыкнуть к нему за время ссылки, оно каждый раз волновало меня, казалось таинственным и торжественным. Обычно сияние бывало неяркое: по небу бродили, переливались и бесконечно изменялись голубые или розоватые столбы света; они были так высоки, что, благодаря им, ощущалась глубина небесного пространства. Впрочем, удовольствие это повторялось нечасто.

Н.А. Кулик сказал нам, что в Пинеге есть Народный дом и при нем библиотека. Несмотря на то, что наше представление о Великом дворе оказалось неверным, мы все-таки, идя в Народный дом, опять размечтались. Вот, мол, придем в большое, красивое, ярко освещенное здание, там людно, гремит музыка. А нашли в глухом переулке одноэтажный бревенчатый дом в глубине большого, занесенного снегом двора. Войдя в него, оказались в большой комнате, по рядам аккуратно расставленных стульев догадались, что это — зрительный зал. Он был едва освещен светом, падавшим из комнаты налево. Эта комната была небольшая, в ней находились две стойки, как в трактире. На короткой — стоял кипящий самовар и набор стаканов, на длинной — закуски: селедки, баранки, леденцы и — граммофон. Буфетчик объяснил, что граммофоном можно пользоваться: поставить пластинку стоило копейку. Мы перепробовали множество пластинок. Буфетчик, вероятно, экономил иголки, пластинки шипели и скрежетали.

За буфетом была третья небольшая комната — библиотека. Она-то и спасала Александра Степановича от тоски. Читал Грин очень много. Подбор книг в библиотеке был случайный, так как большая часть их была пожертвована разными лицами. Были кое-кто из классиков, полные и неполные комплекты толстых журналов и много переводной литературы. Вообще малоподвижный, Александр Степанович редко выходил из дому без надобности, прогулок не признавал, но в библиотеку ходил довольно часто. Позднее, когда мы ближе познакомились с ссыльными, стали получать книги от них, меняться. Между прочим, большим успехом у ссыльных, и вообще у пинежан, пользовался журнал «Пробуждение»¹⁰, который в Петербурге считали вульгарным и незначительным. В Пинеге же подписчики «Пробуждения» и их знакомые с нетерпением ожидали выхода очередного номера, нравились иллюстрации в красках и приложения.

В Пинеге произошла наша первая ссора с Александром Степановичем. Как правило, Грин обособлялся от людей; мы были знакомы с Надеждой Алексеевной Вознесенской, Константином Новиковым, Николаем Ивановичем Студенцовым, К. Шкапиным и другими, но виделись с ними редко. Когда я спрашивала Грина, отчего он так избегает людей, он отвечал: «Пойдут сплетни и свары». Но однажды, уйдя после обеда, Александр Степанович вернулся домой часов в шесть. Его затащила к себе компания ссыльных, пользовавшаяся репутацией пьяниц и драчунов. Напоили. В этот вечер в Народном доме ставили спектакль, в нем участвовала жена Кулика. У нас были взяты билеты. Но, увидав Грина пьяным, я потеряла охоту идти, однако он настоял, и мы пошли. Александр Степанович долго возился, запирая замок, и не позволял сделать этого мне, наконец, догнал меня. Но когда мы вернулись, оказалось, что замок не заперт. К счастью, в темноте и безлюдье никому не пришло в голову подняться во второй этаж и попробовать — заперт ли дом.

Я долго не могла заснуть. Перспектива жить в деревне с пьянствующим Грином показалась мне нестерпимой. Я знала, что во хмелю он зол и перессорится со всеми. Значит, около нас образуется атмосфера не просто отчуждения, а вражды. Не будет денег, так как пропить то, что высылал отец, недолго. А откуда взять денег в Пинеге? Заработков для интеллигентов там никаких не было. И куда деваться от самого Александра Степановича, когда он пьян? Выносить же его пьяным я едва могла. В Петербурге всегда можно было уйти к кому-нибудь из подруг или знакомых. В Пинеге не от кого было ждать помощи ни моральной, ни материальной.

Утром я твердо сказала Александру Степановичу, что если это еще раз повторится, я тотчас же уеду к отцу и не вернусь. Козыри были в моих руках: ведь я была свободной, а он прикреплен, кроме того, я знала, что он боится одиночества.

И Грин больше в Пинеге не пил. Трезвости его способствовали еще два обстоятельства: он знал, что за порочное поведение ссыльных из Пинеги высылали еще дальше: в Мезень¹¹ и в Усть-Цильму.¹² Кроме того, Александру Степановичу необходима была для кутежей обстановка: ярко освещенный зал ресторана, музыка, а ничего этого в Пинеге не было.

Впоследствии Грин не раз вспоминал, что два года, проведенные в ссылке, были лучшими годами нашей совместной жизни. Мы там оба отдохнули. Денег отец высылал достаточно. Поэтому Грин мог писать только тогда, когда хотелось, и что хотелось. В Пинеге он написал «Позорный столб»¹³ и послал этот рассказ Л.И. Андрусону, который был тогда секретарем «Всеобщего журнала».¹⁴

Через месяц после приезда нашего в Пинегу нам предложили переехать в дом священника. Дом стоял на высоком берегу реки, которая в этом месте делала излучину, так что дом приходился на мысу. Из окон виднелась снежная даль противоположного низкого берега. Священник, сдавший нам три большие комнаты, а сам с женой и маленьким сыном поселившийся в одной небольшой комнатушке, жаловался, что на эти три комнаты идет слишком много дров. Действительно, чтобы не зябнуть, необходимо было топить квартиру два раза в день, но дрова березовые, колотые, стоили три рубля сажень, так что мы могли вполне справиться с топкой. Еще на Великом дворе мы наняли помощницу колоть и носить дрова, топить печи, стирать белье. При мне она не стряпала, но когда я среди зимы поехала к отцу, ей пришлось всецело обслуживать Александра Степановича.

Грин поручил мне, когда буду в Петербурге, зайти в редакцию «Всеобщего журнала». В редакции я встретила Андрусона. Он очень тепло поздоровался со мной, потом вышел из приемной в соседнюю комнату и замешкался там. В ожидании его, я ходила по приемной. Дойдя до угла, я повернулась и увидела: в дверях, соседней с приемной, комнаты стоит, упираясь руками в косяк дверей, Александр Иванович Котылев. Он подошел ко мне, поздоровался и спросил, как живется в Пинеге. Выслушал ответ, спешно простился и ушел из редакции. Такое поведение меня очень удивило. Котылев довольно часто бывал у нас, когда мы жили на 6-й линии. Он имел репутацию человека порочного, но я не имела возможности убедиться в этом. На мой взгляд, это был человек умный и хорошо воспитанный. Казалось, что они с Грином дружили. Приехав в Пинегу, я рассказала Александру Степановичу о странном поведении Котылева.

«Это он и выдал меня», — ответил Грин. «Да ведь вы же были друзьями?» — «Ну, не совсем... Как-то поссорились, по пьяному делу, я ему и сказал: «Я хоть с тобой и пьянствую, но этим у нас вся дружба и кончается, мы с тобой как масло и вода неслиянны. Вот этого он мне и не простил».

Когда я приехала в Петербург, отец устроил вечер, пригласил родственников и кое-кого из знакомых. Приходящим гостям он шутливо рекомендовал меня, говоря: «Позвольте представить — мадам Гриневская». Так окончились его страдания из-за моей незаконной связи с Грином.

В Петербурге я купила Александру Степановичу дробовик¹⁵ для охоты и граммофон с набором пластинок. Ружье и все охотничьи принадлежности очень скрасили ему весну и лето. Он очень увлекался охотой. Граммофон же помогал коротать зимние вечера. Но иногда я и не рада была тому, что привезла его. Случалось так: Александр Степанович клал пластинку, наставлял иглу и пускал пластинку с бешеной скоростью, «для бравурности». Получалась невообразимая какофония.¹⁶ Зато граммофон привлекал к нам ссыльных. Сразу по приезде в Пинегу Грин вывесил на дверях объявление, что А.С. Гриневский принимает гостей по пятницам, после семи часов вечера. Над этими «журфиксами»¹⁷ смеялись, и обижались на нас. Заходили к нам редко. Но после того, как я привезла граммофон, стали бывать чаще, ведь в Пинеге по вечерам некуда деваться, можно было только ходить друг к другу в гости.

В феврале стояли сильные морозы. В одну из таких ночей, когда бревна дома трескались со звуком ружейного выстрела, я проснулась оттого, что в комнате стало чересчур светло. Пламя било в стекла окон. Пожар! Я пошла в соседнюю комнату и осторожно разбудила Александра Степановича. Обулась, и только что начала одеваться, как он застучал кулаками в стену, за которой была комната хозяев, и закричал: «Горим! Спасайтесь!»

В ответ раздался такой страшный крик попадьи, что я сразу потеряла душевное равновесие: не огонь, бивший в окна, а истерический женский крик потряс меня и Александра Степановича. Оба мы заторопились: захватили белье и платье, накинули пальто и шапки и выбежали на двор, на тридцатиградусный мороз. Кинулись в промерзшую баню — одеться. Эта растерянность помогла нам позднее, без нашего ведома, защититься от клеветы: сосед (с одной стороны к дому, в котором мы жили, примыкал дом столяра) обвинил нас, как рассказал нам священник, в том, что мы, ссыльные, подожгли дом. А священник прекратил этот разговор, сказав: «Хороши поджигатели, выбежали на трескучий мороз, накинув на рубашки пальто, в бане одевались».

Священник побежал к церкви, ударил в набат. Начал собираться народ. В это время попадья с работницей потащили сундуки, столы, комод и прочие громоздкие вещи. Забили ими парадные двери. Никто — ни хозяева, ни мы, ни обе работницы не вспомнили, что в кухне есть другой выход, все толкались около входа в прихожую, мешая друг другу. Мы с Александром Степановичем едва смогли проникнуть в свои комнаты. Домработница выбежала в кухню за своим сундуком, я схватила подушки и одеяла, а Грин набрал полные руки тарелок и блюд.

Когда вышли во двор, я увидела, что от крыши уже ничего не осталось, и что горят, до самой земли, углы дома. Я не знала, что поверх потолка насыпается слой песку или земли, защищающий долгое время потолок от нагревания, и думала, что если крыша уже сгорела, то и потолок сейчас рухнет. Сказала решительно: «Не ходите больше в дом, нельзя из-за посуды и тряпок рисковать жизнью». В ответ на эти слова Александр Степанович грохнул оземь всю груду посуды, которую держал и крикнул: «Пропадай всё!» Об этом долго вспоминали пинежане.

Чужая, незнакомая девушка полезла в окно, когда лопнули стекла и сгорели занавеси, и вытащила граммофон и пластинки, казавшиеся ей, вероятно, самыми драгоценными вещами. Но вся уцелевшая после обыска переписка, альбомы, книги, белье и многие ценные мелочи погибли. Узкий шланг, по которому попытались подать воду из проруби наверх, на высокий берег, быстро промерз, и бесплодную возню с насосом оставили. Дом сгорел до основания поразительно быстро.

Мы с Александром Степановичем отправились к знакомым ссыльным отогреться. Еще обсуждали вопрос, куда нам деваться, как пришла зажиточная пинежанка, у которой был дом на главной улице, и предложила нам переехать к ней. Мы с радостью согласились и заняли у нее три комнаты. Я написала отцу, что мы погорели, и попросила помочь: он прислал сто рублей.

Первые полгода жизни в Пинеге Грин совсем не жаловался на скуку. Он был очень утомлен всем пережитым. В тишине и обеспеченности он сначала благодушествовал: много спал, с аппетитом ел, подолгу читал, при настроении — писал, а для отдыха играл со мною в карты или в хальму¹⁸ или раскладывал пасьянсы. Но к весне начал скучать. Стал раздражителен и мрачен. Поссорился с хозяйкой. Поэтому, когда в мае приехал в Пинегу новый акцизный чиновник¹⁹, хозяйка сказала, что ей гораздо приятнее иметь жильцом правительственного чиновника, чем ссыльных. И мы снова оказались на Великом дворе, только в другой избе.

Весна в Пинеге мало чем походила на нашу петербургскую, неврастеническую и бледную. Дни настали длинные, солнечные; глубочайшие снега, накопившиеся за долгую, без оттепелей, зиму, принялись бурно таять. Всюду зашумели ручьи, а овраги, которых в Пинеге много, превратились в озера и в речки. С Великим двором и с домами на берегу Пинеги сообщались на лодках.

Помню, как вбежала ко мне худенькая, всегда мрачная ссыльная и весело крикнула: «Пойдемте на реку, лед идет!» На высоком берегу было уже много народа. Лед шел густо, полноводная река мчала его с грохотом, громоздя на многочисленных заворотах неправильными пирамидами. Дороги стали непроезжими, и распутица стояла около месяца. Пинега поддерживала связь с остальным миром только по телеграфу. Ни писем, ни посылок. Зато какой радостью было прибытие первого парохода из Архангельска: ведь он привез почту!

Весна развеселила Грина. Когда просохло, он начал охотиться. Мы купили лодку. Александр Степанович охотился то на реке, то в лесу. Уходил с раннего утра и возвращался к вечеру, увешенный битой птицей. Поели мы самой разнообразной дичи: и болотных куликов, и бекасов, и куропаток, и уток всевозможных разновидностей, от крупных до самых маленьких. Ко мне с тех пор, как Грин стал пропадать на охоте, начали чаще захаживать ссыльные, особенно женщины.

Хороша была природа вокруг Пинеги. Ее окружали вековые, тянущиеся на сотни верст, леса. Иногда я бродила по ним одна, иногда с Александром Степановичем или с местными жительницами. Как-то отправились мы с Грином далеко в лес. Он с ружьем, а я с чайником, кружками и едой. Долго бродили, потом набрали воды в чайник и пошли искать приятное для привала место. Дошли до высокого, сухого бора: огромные сосны, ягель, устилающий почву, мелкие мурги. Мурги — это особенность пинежских лесов. Известняки, лежащие где-то под почвой, постепенно размываются подземной водой; в них образуются пустоты, которые медленно втягивают в себя верхний слой почвы со всем на нем находящимся. Образуется воронка — мурга. Эти мурги самых различных размеров, от небольших, в метр диаметром, до огромных, с целым куском опустившегося леса, придавали пинежским лесам живописный вид. Рассказывали, что именно в мургах встречаются медведицы с медвежатами.

Мы набрали валежника, сложили его на дне небольшой мурги и укрепили на трех палках, скрещенных вместе, чайник с водой. Грин поджег хворост. Мы совершенно не подумали о том, что лето стоит сухое и жаркое и что всё вокруг: ягель и сама почва насквозь просушены. Огонь из-под хвороста взвился с такой яростью, что мы сразу поняли, что нам грозит.

«Скорей сдирай мох с краев ямы! — закричал Александр Степанович, — сейчас начнется пожар! «Огонь с необычайной быстротой бежал по сухому мху. Схватив сучок, я со всей возможной поспешностью принялась отдирать с краев мурги и отбрасывать в сторону седой мох, а Грин тем временем опрокинул на разгоравшийся костер чайник с водой и принялся срывать мох с другой стороны мурги. Мы успели содрать моховой покров вокруг всей мурги в тот момент, когда языки пламени уже подходили к самому верху; подошли, лизнули обнаженный песок и потухли. Александр Степанович тщательно затоптал тлевшие на дне мурги сучья. Хотя всё это происшествие продолжалось три-четыре минуты, мы были потрясены силой и быстротой огня.

Шли домой и обсуждали: удалось бы нам спастись, если бы лес запылал, и смог бы каждый из нас в отдельности остановить возникавший пожар, окопать всю окружность мурги? Нет, не успел бы. На другой день Грин никуда не ходил, а потом стал охотиться на реке.

Дней через пять-шесть после случая в лесу я увидела необычное оживление на всегда пустынной улице: бежали мальчишки, шли мужчины с лопатами и заступами²⁰, проскакал, неумело наваливаясь на шею лошади, помощник исправника.²¹ Я вышла из дому, повернула за народом в один из переулков и, оказавшись в поле, увидела над лесом огромное черное облако, прорезываемое вихрями пламени. Горел лес. Всё мужское население было созвано на тушение надвигавшегося на город пожара; его остановили рытьем канав. Пожар начался километрах в двух от опушки, ветер дул к опушке, так что лес оказался обезображенным не очень сильно, пожарище занимало длинную, но неширокую полосу.

Через несколько дней после пожара рослая, краснощекая пинежанка остановила меня на улице и презрительно сказала: «Ваш муж говорит, что это он поджег лес. Нашел чем хвастаться!» Я попробовала убедить ее, что ни в этот день, ни накануне он в лесу не был, но она мне не поверила. Когда же я спросила Александра Степановича, зачем он возводит на себя такие ложные и вредные обвинения, он ничего не мог мне ответить. Это было очередное «гасконство».

Весной 1911 года в Пинеге появилась новая, довольно большая партия ссыльных. Это были студенты, высланные за участие в демонстрации по поводу похорон Льва Толстого.²² Грин не сблизился ни с кем из них, а ссыльные отнеслись к нам несколько свысока: это были, так сказать, дилетанты, попавшие в ссылку как бы случайно. Эта молодежь была жизнерадостна, здорова и некоторые из них прямо говорили, что лучшего летнего отдыха, чем в Пинеге, и желать нельзя. Студенты были уверены, что их вернут в Петербург того же осенью, и я только много позже узнала, что студентов продержали в ссылке не менее двух лет.

В июне 1911 года к нам в Пинегу приехал младший брат Грина Борис, худенький, тихий подросток лет пятнадцати. Пока он жил у нас, мы сделали вместе с ним и местными охотниками чудесную прогулку в страну, которую пинежане называли «Карасеро». Было ли у этой прекрасной страны другое, официальное название — не знаю. Начиналось Карасеро километрах в 25—30 от Пинеги. Сеть этих причудливых озер, островков, покрытых вековым лесом, протоков, заросших камышом, изобилие населяющих их птиц Александр Степанович описал в повести «Таинственный лес».²³

В августе я вторично поехала к отцу. Уже в Петербурге я получила от Грина письмо, в котором он извещал меня, что его переводят на Кегостров, в село того же названия. Кегостров лежит в дельте Северной Двины, в трех километрах от Архангельска. Грин переехал туда без меня. Эта поездка по рекам дала ему материал для рассказа «Сто верст по реке».

На Кегострове мы поселились у зажиточных хозяев, имевших рыбокоптильню. В этом заведении коптили мелкие селедки, продававшиеся в Петербурге под названием «архангельских копчушек». Этим же промыслом занималось на Кегострове еще несколько человек. Кроме копчения рыбы на Кегострове было еще развито выделывание канатов.

В низу большого, солидно выстроенного, дома жили хозяева, там же была и общая кухня. Наверху была большая зала²⁴, которой обычно никто не пользовался: она служила только для приема гостей в торжественных случаях. Рядом с залой были еще три небольшие меблированные комнаты. Их мы и сняли.

Сентябрь простоял хороший, солнечный, с желтой и багряной листвой, но с середины октября началась распутица. По Двине сплошной массой пошел лед. Погода стояла серая, хмурая, но не настолько холодная, чтобы лед мог стать. Пароходики, которыми обычно сообщался Кегостров с Архангельском, прекратили свои рейсы. Попасть в Архангельск можно было, при крайней нужде, на карбасах — больших, тяжелых лодках, которые медленно, со скрежетом и шорохом продирались сквозь льдины. Такое путешествие длилось долго и было неприятно из-за пронизывающей, холодной сырости, от которой плохо защищали наши городские, легкие пальто. Распутица длилась около месяца. Александру Степановичу этот месяц показался очень тяжелым.

Наша жизнь на Кегострове описана Грином в рассказе «Ксения Турпанова», где остров этот назван «Тошным». Содержание рассказа таково: Ксения, влюбленная в своего мужа, едет на карбасе с рыбаками в Архангельск купить мужу подарок — часы. Она замешкалась с покупкой, и рыбаки вернулись на Кегостров без нее. Турпанов подумал, что жена заночевала в Архангельске, и пригласил к себе знакомую ссыльную, жену офицера. Она не имела к политике никакого отношения и попала в ссылку случайно. Турпанов уже собирается изменить с ней жене, когда Ксения возвращается. Застав мужа в обществе женщины с расстегнутой кофточкой, Ксения уходит от него. Фабула выдумана. Хотя, как я узнала много позже, соперница у меня на Кегострове таки была, но я о ней не подозревала.

Я сама переписала «Ксению Турпанову» и сама отвезла ее в «Русское богатство». Там этот рассказ был напечатан в третьем номере за 1912 год. Второй год ссылки на Кегострове мы прожили с Александром Степановичем так же дружно, как и первый — в Пинеге. На Кегострове Грин написал еще рассказ «Синий каскад Теллури»²⁵ и диктовал мне его для переписки набело.

Наконец Двина встала. С городом установился санный путь, стали ездить за покупками, в библиотеку, в кино. У нашего хозяина было две лошади: смирная старая и молодой горячий жеребец. Этих лошадей можно было нанимать. Когда я ехала в город, чтобы закупить на неделю провизии, то брала смирную, старую лошадь. Она везла меня ленивой рысью, так что все меня обгоняли, но зато можно было не бояться. Но когда в город собирался Александр Степанович, он брал застоявшегося жеребца, и поездка превращалась в смену сильных ощущений. Как я ни просила попридержать лошадь до выезда на дорогу, Грин не умел этого сделать. Жеребец вылетал со двора так, будто за ним гнались волки, на всем ходу под прямым углом сворачивал на дорогу; сани ложились на один бок, того гляди, окажешься на снегу, но благополучно выпрямлялись и начинали скакать по ухабам дороги. Потом стремительно неслись с довольно высокого берега на лед. Дорога по Двине была узкая, а проезжих довольно много. Грину хотелось всех обгонять, он то и дело кричал: «Берегись!» И мчался, сворачивая в снег и накреняя сани.

На Кегострове ссыльных было немного, пять или шесть фамилий. Выделялся своей молчаливой корректностью польский ксендз, сосланный за проповедь и обучение на польском языке, и ненавидевший самодержавие. Это был человек убежденный и, видимо, сильный. Хорошее воспоминание осталось и о семье И.И. Кореля. Иван Иванович Корель был сослан в Архангельскую губернию как председатель студенческого коалиционного совета университета и как председатель Общегородского коалиционного студенческого совета. С ним была жена, трое детей и младший брат.

В Архангельске Грин познакомился со ссыльным инженером, получившим образование за границей, Р.Д. Самойловичем. Они быстро подружились и перешли на «ты». Рудольф Лазаревич жил в Архангельске с женой и двумя детьми.

Однажды он пришел к нам, на Кегостров, с двумя молодыми людьми и сказал: «Это — норвежцы, шкипера. Они ни слова не понимают по-русски, с ними можно объясняться по-немецки». Александр Степанович был очень доволен этим посещением; он всегда с огромным интересом и уважением относился к морякам. Трудно было занимать гостей, так как запас немецких слов был у меня невелик. Александр Степанович и вовсе не знал немецкого языка. Только Самойлович говорил свободно. Несмотря на это маленькое затруднение, вечер прошел непринужденно и довольно весело, нашлось какое-то угощение, послали за водкой. Шкипера пили, шутили, держали себя приветливо и весело. Когда же пришла пора прощаться, гости поблагодарили нас за радушный прием на чистом русском языке. Это были не моряки, а инженеры, окончившие высшую горную школу в Гейдельберге²⁶, вместе с Самойловичем. Грин был неприятно разочарован.

Весной 1912 года нас перевели в Архангельск. Вскоре я одна вернулась в Петербург, чтобы всё приготовить к приезду Александра Степановича. Наняла квартиру на углу Второй роты²⁷ и Тарасова переулка. В квартире было две комнаты, коридор и кухня. На деньги отца купила дешевенькую мебель и пополнила хозяйственный инвентарь. Думала, что устраиваю прочное гнездо, но жизнь вскоре заставила меня понять мою ошибку.

Примечания

1. ...через двое суток, в Архангельске... — А. Грин с женой прибыли в Архангельск 3 ноября 1910 г.

2. ...подорожные... — Подорожная — проездное свидетельство.

3. ...портпледы... — Портплед — специальный чехол с ремнями для перевязки постельных принадлежностей.

4. ..меховой полостью... — Полость — покрывало на ноги в экипаже.

5. ...саженей... — Сажень — русская мера длины, равная 2,13 м.

6. ...зимой на перекладных... — На перекладных — в экипаже с лошадьми, сменяемыми на почтовых станциях.

7. ...приехали в Пинегу. — А. Грин с женой прибыли в Пинегу 12 ноября 1910 г.

8. ...фаланстеры... — Фаланстер — тип здания, который Ш. Фурье в своих утопических планах проектировал для расселения общины.

9. ...купила мадеполаму... — Мадеполам — хлопчатобумажная бельевая ткань.

10. ...журнал «Пробуждение»... — Двухнедельный литературно-художественный и научный журнал. Издавался в Петербурге в 1906—1917 гг. См. очерк ««Пробуждение» — журнал, который читал Александр Грин» в книге Игоря Григорьева «Мой Крым» (Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2007. С. 40—41).

11. ...Мезень... — Город (с 1779 г.) в Архангельской обл., порт на реке Мезень и Белом море, основан в XVI в.

12. ...в Устъ-Цильму. — В то время: село в Печорской губ., ныне — в Республике Коми.

13. ...написал «Позорный столб»... — Рассказ. Впервые опубл.; Всеобщий журнал литературы и искусства, науки и общественной жизни, 1911, № 7/8. Стб. 113—120.

14. ...секретарем «Всеобщего журнала». — Имеется в виду «Всеобщий журнал литературы, искусства, науки и общественной жизни» — иллюстрированный ежемесячник, выходил в Петербурге в 1910—1912 гг.

15. ...дробовик... — Охотничье гладкоствольное ружье, стреляющее дробью.

16. ...какофония. — Лишенное всякого благозвучия сочетание звуков (в музыке, стихах).

17. Над этими «журфиксами»... — Журфикс — определенный день для приема гостей.

18. ...в хальму... — Настольная игра с использованием клеточного поля и фишек. В хальму можно играть вдвоем или вчетвером.

19. ...акцизный чиновник... — Чиновник по сбору акцизных налогов, учрежденных на товары широкого внутреннего потребления.

20. ...заступами... — Заступ — большая железная лопата, применяемая на земельных работах.

21. ...помощник исправника. — В царской России: заместитель начальника полиции в уезде.

22. ...студенты, высланные за участие в демонстрации по поводу похорон Льва Толстого. — Благодаря своим романам и публицистическим выступлениям Л.Н. Толстой стал не только величайшим мировым писателем, но и совестью всего человечества. Журналист А. Суворин писал в дневнике: «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии». К Толстому как к художнику, мыслителю, политическому деятелю прислушивались прогрессивные люди России и всего мира. После кончины Толстого (7 ноября 1910 г.) по России прокатилась волна общественного движения в поддержку идей великого писателя. В декабре 1910 г. в статье «Начало демонстраций» В.И. Ленин писал: «Смерть Льва Толстого вызывает — впервые после долгого перерыва — уличные демонстрации с участием преимущественно студенчества, но отчасти также и рабочих». Царское правительство расправилось с участниками студенческих волнений: они были исключены из учебных заведений и отправлены в ссылку.

23. ...в повести «Таинственный лес». — Рассказ. Впервые опубл.: Нива, 1913, № 19—22.

24. ...зала... — Устаревшая форма слова «зал».

25. ...рассказ «Синий каскад Теллури»... — Впервые опубл.: Новый журнал для всех, 1912, № 1. Стб. 31—64.

26. ...в Гейдельберге... — Город в Германии.

27. ...на углу Второй роты... — Правильно: 2-я рота Измайловского полка, позднее — ул. 2-я Красноармейская.