На правах рекламы:

• подробности на сайте sashakustov.ru

1912—1916 годы. Разрыв

Время с лета 1912 года до осени 1913-го оказалось очень тяжелым. После невольного воздержания в течение двух лет, проведенных в ссылке, в Петербурге Грин закутил. Пропадал из дому по два-три дня, приходил полубольной, раздраженный. Отсыпался, потом пил черный кофе, заставлял себя работать.

В короткие периоды протрезвления он хотел и мог писать, но работать ему было трудно. Возможно, что желая наверстать потерянное время, Александр Степанович торопился, не вынашивал темы, а такое насилие над собой не могло проходить легко. Грин говорит об этом в «Повести, оконченной благодаря пуле»¹: «Он (герой рассказа беллетрист Коломб. — Сост.) стал писать, зачеркивать, вырывать листки, курить, прохаживаться, с головой, полной всевозможных предположений относительно героини, представив ее красавицей, он размышлял, не будет ли уместным показать пробуждение в ней долго подавляемых инстинктов женской молодости. Веселый гром карнавала не мог ли встряхнуть сектантку, привлечь ее, как женщину, к соблазнам поклонения, успехов, любви? Но это плохо вязалось с ее характером, сосредоточенным и глубоким. К тому же подобное рассеянное, игривое настроение немыслимо в ожидании смерти. Опять нужно было усиленно курить, метаться по кабинету, тереть лоб и мучиться. Рассвело; табачный дым, наполнявший кабинет, сгустился и стал из голубоватого серым. Окурки, заполнив все пепельницы, раскинулись по ковру. <...> Временная духовная слепота поразила его, — обычное следствие плохо продуманной сложной темы. <...> Он гневно швырнул перо. Тяжелая обессилевшая голова отказалась от дальнейшего изнурительного одностороннего напряжения».

По ночам Александр Степанович не работал, но, в общем, картина работы в плохие периоды верна.

Черновики своих рукописей Грин уничтожал тотчас же по переписке их набело. Делал он это всегда, подчеркивая свое нарочито пренебрежительное отношение и к архивам, и к исследовательской работе над авторами, и даже к самим авторам. Будучи последовательным, он свои «авторские» дарил очень немногим, а остальные экземпляры продавал букинистам. Такая же участь постигала книги, которые он получал от писателей, хотя бы они были с посвящением. Далеко не все писатели так «щедро» оценивают друг друга.

Написав рассказ, Грин шел продавать его и исчезал. Так прошла вся зима. Подобное поведение бывало и раньше, до ссылки, но теперь периоды пьянства стали длиннее, а пребывание дома — короче. А главное, изменилось отношение Александра Степановича ко мне. Он, несомненно, сознательно повел наши отношения к разрыву, романтика отношений исчезла, и я до конца поняла двойственную, несколько страшную, сущность характера Александра Степановича.

В рассказе «Возвращенный ад» отразились наши отношения той страшной зимы. «Я стал определенно и нескрываемо равнодушен к Визы. Ее всё более редкие попытки вернуть прежние отношения оканчивались ничем. Я стал бессознательно говорить с ней, как посторонний, чужой, нетерпеливый, но вежливый человек. Холодом взаимного напряжения полны были наши разговоры и встречи, — именно встречи, так как я не бывал дома по два и по три дня, ночуя у случайных знакомых, которых развелось изобилие». И дальше: «Иногда, сидя с Визи, я видел ее как бы вдали, настолько вдали, что ожидал, если она заговорит, не услышать ее голоса. Мы разговаривали мало, редко и всегда только о том, о чем хотел говорить я, то есть о незамысловатых и маловажных вещах».

Поняв, что муж больше не любит ее, Визи уходит от него. Но тут любовь Галиена к Визи пробуждается с новой силой. Он едет разыскивать жену.

«Нас разделяло часов двенадцать пути, — срок, за который Визи едва ли смогла уехать из Зурбагана далее, если даже она и опасалась, что я стану ее разыскивать. Я тщательно разобрал этот вопрос и с горестью заключил, что она могла не бояться встретить меня, всё поведение мое должно было убедить ее в том, что я вздохну облегченно, оставшись один. Несмотря на стыд, это прибавило мне надежды застигнуть Визи врасплох, хотя в хорошем исходе свидания я далеко не был уверен». Галиен находит Визи на палубе парохода, ночью. Он ищет примирения, оно наступает не сразу, но, под конец, Визи уступает: «Ее маленькая рука продвинулась в мой рукав. Эта немая ласка довела мое волнение до зенита, предела едва выносимого сердцем, когда наплыв нервной силы подобно свистящему в бешеных руках мечу разрушает все оковы сознания. Последние тени сна оставили мозг, и я вернулся к старому аду — до конца дней».

В этом рассказе наши отношения с Грином изображены в легких, изящных тонах, поведение героя с женой холодно и эгоистично, но культурно. На самом деле всё происходило жестче и циничнее.

Осенью 1912 года я повстречалась в Публичной библиотеке с Р. Самойловичем, с которым Грин дружил на Кегострове. По возвращении нашем в Петербург Рудольф Лазаревич сначала бывал у нас, но вскоре его посещения прекратились. Увидав его в Публичной библиотеке, я спросила, почему он перестал бывать у нас. Всегда мягкий и любезный Самойлович на этот раз ответил очень сухо и презрительно следующее: раньше он любил Грина, но недавно у него произошло столкновение с ним, и он впервые увидел такое страшное лицо Грина, о котором невозможно забыть. Я легкомысленно ответила, что у каждого из нас есть свои недостатки, но что в Александре Степановиче существуют и прекрасные черты. Есть и очень тяжелые, но надо, мол, сделать средний вывод. Самойлович неохотно ответил: «Если я когда-нибудь увижу в Грине эти прекрасные черты, то, может быть, примирюсь с ним, но теперь я не в состоянии их видеть, а потому мириться не хочу». Об этом разговоре мне пришлось вспомнить весной 1913 года.

Осенью 1912 года у нас еще раза два-три повторились «прежние» уютные вечера, когда Александр Степанович читал мне свои рассказы. Зимой 1912—1913 годов Грин подарил мне хорошо иллюстрированное издание «Королевы Марго» А. Дюма.² В ту зиму, как это часто бывало и до ссылки, мы периодически нуждались. В один из таких периодов пришлось снести букинисту и «Королеву Марго», но заглавный лист с его автографом я вырвала и сохранила. На нем было написано: «Милой моей Гелли³, вдохновительнице и покровительнице от сынишки и плутишки. Сашин».

Но вскоре это кончилось. В переписке же рассказов надобности не было, так как пишущая машинка к тому времени прочно вошла в обиход. Да дело было, конечно, не в переписке. Мы виделись, как пишет об этом Грин, редко и мало, а главное, во время пребывания его дома, он был мрачен и «нескрываемо равнодушен» ко мне.

Нока больше около меня не было⁴, его заменил один из опустошенных снобов из «Сердца пустыни».⁵ Помимо этого меня стало иногда пугать поведение Александра Степановича.

Однажды ночью я проснулась от непрекращающихся сильнейших звонков. Накинув капот⁶, я выбежала в прихожую. Ввалился пьяный Грин, а за ним, с кнутом в руках, взбешенный извозчик. Он требовал рублевку, грозя иначе исполосовать Александра Степановича. Рублевка нашлась, и извозчик ушел. Когда я спросила, как это произошло, Грин ответил: он нанял извозчика на окраине, а денег не было. Тогда, проехав большую часть пути, он сошел с саней и сказал: «Ты меня шагом везешь, не буду платить». Извозчик поехал рядом, и всё время грозил избить. Я с ужасом подумала: «А что было бы, если бы рублевки дома не оказалось: ведь бывало и так».

В другой раз испуг был другого рода. Я вошла днем в прихожую, отворив входную дверь ключом, без звонка, увидела: дверь в комнату Грина распахнута настежь, а сам он стоит в дверях, лицом к входящим, совершенно голый. Как бы я себя почувствовала, если бы пришла домой с одной из своих родственниц или подруг? Я крикнула, чтобы он сейчас же оделся, а сама со страхом размышляла: «Не сошел ли он с ума?» Но, одевшись, Грин вышел к обеду совершенно трезвым и нормальным. Выходка эта объяснялась, как я узнала много лет спустя, подражанием А.И. Котылеву, который весной расхаживал по своей квартире в женской длинной рубашке, а летом голый, и в таком виде отворял приходящим. Александру Степановичу хотелось попробовать: посмеет ли и он поступить так же.

Как-то зимой, после одной из неприятных сцен, я лежала без сна и с горечью думала: «Бывало плохо и до ссылки, но тогда мелкие обиды и тягостная нужда исцелялись большой нежностью. Теперь этого не было. Теперь же меня окружали сухость и холод. Александр Степанович живет своей обособленной, тщательно скрываемой жизнью, а я ему не нужна. Зачем же мы вместе?» Но я еще медлила уходить. Я выросла в очень строгой семье и привыкла к тому, что «разводка» — звание совсем не почетное. Да и мучительно было окончательно понять, что Александр Степанович больше не любит меня. Но вскоре Грин заставил меня понять, что ищет разрыва.

Весной 1913 года он, как обычно, не являлся домой два дня. Вернулся трезвым, но с таким страшным, иссеро-бледным от злобы лицом, какого я ни до того и никогда после у него не видела. Он оскорбил меня очень грубо. Мысль, что нечто подобное может повториться, была невыносима. Мне необходимо было бежать. Я так и сделала. Ушла, оставив письмо и не дав адреса. К моему великому удивлению, Грин начал меня разыскивать. Пошел к прислуге отца, попросив передать мне просьбу с ним повидаться. Разыскал мою подругу Софию Дмитриевну и наговорил ей столько убедительных слов и дал столько обещаний исправиться, что она поверила и дала ему мой адрес, а сама приехала меня убеждать помириться. У меня не хватило духа рассказать ей о тяжелой обиде, нанесенной мне Александром Степановичем, и она подумала, что я рассталась с ним только из-за пьянства.

Когда мы встретились, Александр Степанович был так нежен, растроган и настойчив в своих просьбах о примирении, что я не устояла, и мы помирились. Он всё свое поведение объяснял последствиями пьянства и вновь, в который уже раз, обещал мне перестать пить. Мы решили на лето поселиться на даче вместе. Если всё будет хорошо, то мы осенью вновь снимем общую квартиру, если же ничего не выйдет, то разъедемся окончательно.

Мы сняли в Коломягах две комнаты с балконом и переехали туда. Началась недолгая идиллия. Александр Степанович сидел дома, гулял со мной или уезжал в город ненадолго. Был тих, мил, ласков. К нам приехала София Дмитриевна и радовалась, думая, что наша семейная жизнь наладилась, и что она отчасти способствовала этому. Около меня опять ютился «сынишка» и «плутишка». Но плохо верилось в это призрачное счастье, нельзя было забыть бледное от злобы лицо.

В Коломягах мы жили у вдовы с двумя дочерьми. Однажды в комнате хозяек раздался отчаянный вопль, потом шум от падения тела, возня и опять заглушенные, страшные крики. Дверь в нашу комнату приотворилась и хозяйка сказала: «Александр Степанович, пойдите, помогите держать дочь, у нее припадок, она колотится головой об пол». Грин пошел, но очень скоро вернулся и сказал: «Верушка, пойдем подальше, я не могу выносить этого!» Мы ушли в поле и долго гуляли.

Под влиянием тяжелого зрелища Александр Степанович вспомнил случай из своего детства, о котором раньше не рассказывал. Он, мальчиком, выбежал из комнаты, с размаху захлопнул за собой дверь и не заметил, что за ним идет котенок. Дверью смяло голову котенку, и животное умерло. «Да ведь это случайно, с каждым может случиться», — сказала я, видя, что он страдает от этого воспоминания. «Конечно, но все-таки ужасно было видеть эти вылезшие из орбит глаза! Меня тогда выпороли, но я не обиделся. Поделом!» Когда мы вернулись домой, там всё было тихо. Больная спала. На другой день она рассказала, что кричала оттого, что ей чудилось преследование мужчины с ножом.

Недели через две Грин не вернулся домой, а потом повел свой всегдашний образ жизни. Но со мной он был неизменно мягок, и я никогда больше не слышала от него ни одного оскорбительного слова. Однако моя роль в жизни Александра Степановича была кончена.

Только много лет спустя я поняла, отчего она окончилась. Грин-Нок был нелегальный беглый ссыльный. В это время мы с ним и сблизились. У него не было заработка, никакой профессии, никаких влиятельных знакомств. Ему необходим был любящий человек, который делил бы с ним и горе и радость. Но в 1913 году положение Грина стало совсем иным: он имел законный паспорт, ни ссылка, ни арест ему не грозили, кроме того, за эти семь лет он приобрел себе имя талантливого писателя. Это давало ему заработок, положение и почитателей его таланта. А я оставалась прежней простенькой интеллигенткой, что не могло его больше удовлетворить. Да и разница в возрасте была слишком незначительна: я была меньше чем на два года моложе его.

Осенью Александр Степанович нерешительно предложил мне поселиться в городе опять в общей квартире, я отказалась, и он не протестовал. Мы сняли себе по комнате, и он стал навещать меня раза три-четыре в неделю. Еще по-супружески мы провели около года, потом в близости миновала всякая необходимость, да и видеться мы стали реже. На одном только настаивал Грин: «Не бросай меня по человечеству!»

Вскоре после того, как мы разошлись, Александр Степанович сказал мне: «Знаешь, как я объясняю знакомым твой уход от меня? Я говорю, что сошел с твоей дороги, чтобы дать тебе возможность полюбить другого». Что тут поделаешь? Кому я могла возражать?

По поводу мучительных философских проблем, создающих в душе человека «ад», мне вспомнилось одно высказывание Грина, из него видно, что не всегда мучительные проблемы были для него неразрешимы. Как-то он сказал: «Знаешь, Вера, я долго не мог понять, как человечество может выносить всю ту сумму страданий, какую приносит с собой война. И вот, кажется, понял. Дело в том, что этой суммы не существует. Никто не испытывает на себе всех лишений, всех страданий, всего страха, причиняемых войной. Каждый человек переживает только ту долю горя, которая выпала на него лично. Таких людей, которые пострадали на войне, конечно, очень много, но каждый страдает только за себя или за своих близких, но не за всех».

Тема разрыва и возвращения жены в другом рассказе Грина «Эпизод во время взятия форта «Циклоп»»⁷ разрешается трагически. Жена пишет мужу-офицеру, что порывает с ним. Он в отчаянии. Потом от жены приходит второе письмо, в котором женщина извещает, что передумала и мужа не бросит. Но при первой вылазке офицера убивают.

В ноябре 1913 года скончался мой отец. Последние три месяца его жизни, когда он был тяжело болен, я прожила у него на квартире. Отец умирал, как и жил, без жалоб, молча.

Через несколько дней после его похорон Александр Степанович сказал мне: «Поедем на могилу отца, я хочу отвезти ему венок». В условленный день он заехал за мной с красивым венком из фарфоровых фиалок. Приехав на кладбище, сказал: «Твой отец был хороший человек». Тогда мне вспомнилась фраза, сказанная им в Пинеге безо всякого внешнего повода: «Нас содержит твой отец. Ты понимаешь это?» Вопрос этот удивил меня. Как же я могла не понимать?

Венок на могилу отца был выражением благодарности Грина. Я живо почувствовала это и оценила.

Примечания

1. ...об этом в «Повести, оконченной благодаря пуле»... — Рассказ. Впервые опубл.: Отечество, 1914, № 5. С. 92—95.

2. ...издание «Королевы Марго» А. Дюма. — Имеется в виду книга: Дюма А. Королева Марго. Исторический роман. — СПб., 1904.

3. ...«Милой моей Гелли...» — Гелли — героиня рассказа А. Грина «Сто верст по реке». См. главу «Тюремная невеста» и прим. 84.

4. Пока больше около меня не было... — Нок — герой рассказа А. Грина «Сто верст по реке».

5. ...из «Сердца пустыни». — Рассказ «Сердце пустыни» впервые опубл.: Красная нива, 1923, № 14. С. 12—13.

6. Накинув капот... — Женская домашняя одежда свободного покроя, род халата.

7. ...в другом рассказе Грина «Эпизод во время взятия форта «Циклоп»»... — Впервые опубл.: Синий журнал, 1914, № 29. С. 3—5.