Как мы жили

Пьянство Александра Степановича делало нашу жизнь трудной. Я зарабатывала хорошо, но получала по счетам, сдельно. Достаточно было мелкой неудачи в работе, чтобы ее пришлось начинать заново, и получка откладывалась.

У Александра Степановича с заработком было хуже, получки были меньше и реже. Все-таки, можно было бы жить сносно, будь возможность рассчитывать средства, но ее не было. И я была бесхозяйственна и непрактична, и Грин всякую попытку к экономии называл мещанством и сердито ей сопротивлялся. Пьянство же его окончательно выбивало нас из бюджета.

Жизнь слагалась из таких периодов: получка, отдача долгов, выкуп заложенных вещей и покупка самого необходимого. Если деньги получал Грин, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро, через час-полтора, исчезал, пропадал сутки или двое и возвращался домой больной, разбитый, без гроша. А питаться и платить за квартиру надо было. Если и мои деньги кончались, то приходилось закладывать ценные вещицы, подаренные мне отцом, и даже носильные вещи. Продали и золотую медаль — награду при окончании мною гимназии. Часто в такие периоды выручал нас Б.Г. Карпов, заведующий лабораторией, в которой я работала.

В периоды безденежья Александр Степанович впадал в тоску, не знал, чем себя занять и делался раздражительным. Потом брал себя в руки и садился писать. Если тема не находилась, говорил шутя: «Надо принять слабительное». Это значило, что надо начитаться вдоволь таких книг, в которых можно было бы найти занимательную фабулу, нравящегося героя, описание местности или просто какую-нибудь мелочь, вроде звучного или эксцентричного имени; такие книги давали толчок воображению, вдохновляли и помогали найти героя и тему. В подобные периоды Грин не перечитывал прежде известных ему книг, но доставал приключенческую литературу, фантастические романы, читал Дюма, Эдгара По, Стивенсона и тому подобное. Когда зарядка от прочитанных книг была получена, он садился писать.

В те годы, когда мы жили вместе, Александр Степанович был молод, еще не изношен разгульной жизнью, мозг его был свеж, и писалось ему легко. В два-три приема рассказ бывал окончен. Грин читал мне его, диктовал для переписки набело. Наступали тихие, хорошие часы.

В такие вечера я мучительно задумывалась над вопросом: да что же он за человек? Мне, в то время молодой и совсем не знавшей людей, нелегко было в нем разобраться. Его исключительная расколотость, несовместимость двух его ликов: человека частной жизни — Гриневского и писателя — Грина — била в глаза, но невозможно было понять ее, примириться с ней. Человек, живший со мной, был слабый, беспринципный, распущенный, и тут же рядом умещался писатель — благородный, чистый и сильный. Эта загадка была мучительна, и однажды, слушая стихи Грина, я, от осаждавших меня мыслей, неожиданно прослезилась. Он удивленно спросил: «Что это ты?» Я ответила: «Очень трогательно у тебя сказано про снег: «Гнездя на острые углы пушистый свой ночлег...».¹ Александр Степанович не стал допытываться правды. Никаких объяснений он не терпел, да их у нас никогда и не было.

Написанное произведение Грин сдавал в редакцию, получал деньги, а дальше повторялось всё прежнее. К весне 1908 года такая жизнь утомила меня. Я была так наивна, что думала: «Вот поселюсь отдельно, скажу Александру Степановичу, что не вернусь, пока он не бросит пить, — он и бросит». Я сняла комнату в том же доме, где жил Грин. Прожила там до середины лета, а потом переехала на 9-ю линию, к чопорным и почтенным немкам.

Осенью 1908 года в Петербурге разразилась холерная эпидемия. Александр Степанович был всегда очень мнителен относительно здоровья, пугался малейшего заболевания. Боязнь же заболеть холерой обратилась у него почти в манию.

Моя жизнь у строгих немок была, конечно, нарушением всех их понятий о порядочности. Ко мне, незамужней, ежедневно приходил молодой, плохо одетый мужчина; являлся он как раз в то время, когда я приходила со службы, и мне подавали обед. Мы съедали этот обед дочиста, так что хозяйке не оставалось и куска хлеба. Это они еще терпели. Но однажды ночью раздался сильнейший звонок. Испуганная хозяйка открыла дверь, постучала ко мне и крикнула: «Это к вам!» В прихожей стоял Александр Степанович: «У меня холера! Помоги!» Под руками у меня не было ничего, чем я могла бы помочь, да и тон, которым известила меня о приходе Грина хозяйка, показывал, что оставить его у меня нельзя. Мы пошли в аптеку, купили там всё необходимое для компресса, каких-то капель, вина «Сан-Рафаэль», считавшегося целебным для желудка. На квартире у Александра Степановича я сделала ему компресс, уложила в постель, напоила чаем с вином. Холеры не оказалось, но хозяйка квартиры заявила мне, что я должна немедленно выехать.

Во время эпидемии 1908 года в Петербурге был впервые поставлен опыт с массовыми холерными прививками. Грин сделал себе, как полагалось, две прививки. Они прошли у него легко, с незначительной температурой. Тогда он стал настаивать, чтобы и я пошла на прививку. Прививки вылечили его от преувеличенного страха перед холерой, но теперь он боялся за меня. Чтобы покончить и с этим страхом, я сделала себе прививки. Вскоре после второй я заболела гнойным воспалением почечных лоханок. Слегла с температурой 40. Как мне позднее объяснил врач, вакцина в то время готовилась наспех, небрежно, поэтому в некоторых ампулах содержалась неотмытая серная кислота, она-то и сожгла слизистые оболочки почечных лоханок, они загноились и вызвали общее заболевание.

Болезнь была долгая и тяжелая. Туго пришлось и с деньгами. Мои получки прекратились, у Александра Степановича я никогда денег не брала. Да и получки его были небольшие и редкие. Однажды, когда я лежала, он пришел ко мне и спросил, есть ли у меня мелочь на конку. Взял, пошел искать денег по редакциям. Но все авансы, очевидно, были забраны раньше, получать же было не подо что, вернулся совсем разбитый. Спросил: «Хватит ли хоть на булки? Пошли, пожалуйста». У меня было около рубля, и я послала домработницу своих хозяев в булочную. Домработница эта, за небольшую плату, делала для меня самое необходимое. Я написала отцу, что не могу бывать у них, так как больна и прошу его навестить меня. Он приехал, молча выслушал мой рассказ о болезни, и, как я узнала позднее, не поверил ему, думал, что у меня «томный вид», как он выразился, от какой-то предполагаемой гинекологической болезни. Такое предположение его сердило. Он просидел с полчаса и, сухо простившись, уехал. Но оставил мне «на болезнь» 25 рублей. Это нас выручило.

Первые шесть лет наша супружеская жизнь с Александром Степановичем держалась на его способности к подлинной, большой нежности. Эта нежность не имела никакого отношения к страстности, она была детская. Как-то вскоре после состоявшегося сближения у меня появилось к нему материнское отношение. Это ему нравилось. Он любил чувствовать себя маленьким, играть в детскость. И это хорошо у него выходило, естественно, без натяжки. Происходило это превращение большого и подчас озорного мужчины в милого ребенка приблизительно так: когда я ложилась спать, он не приходил, а прибегал маленькими шажками ко мне и просил пустить погреться. Шутливо ответишь: «Да ведь некуда, тесно». — «Ничего, я — складной, пусти».

«Складным» Грина прозвали рабочие на Урале, заметив его уменье уложиться, согнувшись в три погибели, на маленьком местечке, на печке, на сундуке и тому подобное. «Мне говорили, — рассказывал он, — ты, Лександра, — складной».

Прибежав ко мне, Александр Степанович тоже сгибался, укладывался как можно уютнее, прижимался к лицу или к плечу, как это делают избалованные котята, и некоторое время молчал. Потом лепетал умильные, нарочито-наивные, ласковые слова, а через несколько минут вскакивал, чмокал в лоб или в бровь и сказав: «Ну вот, отогрелся, теперь хорошо», — сгорбившись, опять детской пробежкой убегал к себе и засыпал.

А мое сердце пело, и все трещины в здании нашей семейной жизни замуровывались этим, всё исцеляющим, цементом нежности. Мне кажется, что подлинная, чисто человеческая нежность была одной из черт, которые перекидывали мост от Грина к Гриневскому.

Летом 1909 года умерла моя бабушка Елизавета Филипповна. Ее скоропостижная смерть так поразила отца, что он сам чуть не умер от припадка астмы. Мне удалось быть ему полезной в эти тяжелые дни, а он великодушно воспользовался этим предлогом, чтобы сказать мне, что в случае нужды я могу обращаться к нему за помощью. И мне нередко приходилось это делать, хотя, в общем, жизнь в 1909—1910 годах пошла легче, чем в предыдущие. Я стала получать в лаборатории не сдельно, а помесячно, Грин печатался чаще; я даже взяла себе напрокат пианино, что стоило 10 рублей в месяц. Полегчало и душевно. Александр Степанович весь предыдущий год не давая мне покоя, настаивая на том, чтобы я опять поселилась с ним вместе. Он умел доказать, что ему необходимы забота и ласка. И мне самой хотелось того же. Поэтому осенью 1909 года я поселилась в тех же меблированных комнатах, на углу 6-й линии Васильевского острова и набережной, где снял себе комнату и Грин. Однако уклад жизни не изменился: он по-прежнему пил, пропадал из дома, но дурные настроения стали появляться реже.

Примечания

1. ...«Гнездя на острые углы пушистый свой ночлег...» — Строка из стихотворения А. Грина «Первый снег». Впервые опубл.: Неделя «Соврем, слова», 1912, № 240. Стб. 2045.