Глава 16. Год 1929-й. Окончание «Дороги никуда». Переезд в квартиру на Верхне-Лазаретной. Москва: холодно и голодно. Карточная система. Прокурорские окрики РАППа. Статья Михаила Левидова о Грине. Арест Калицкого

Девятнадцатого февраля «Известия» мельчайшим петитом сообщали: «Л.Д.Троцкий за антисоветскую деятельность выслан из пределов СССР постановлением особого совещания ОГПУ. С ним, согласно его желанию, выехала его семья». Последующие сообщения гласили о том, что Троцкий, оказавшись за рубежом, «клевещет на Советский Союз».

«Мы считаем величайшим позором для Троцкого, участника Октябрьской революции и бывшего руководителя Красной армии, его выступления в английской буржуазной печати». «Стыд и позор Троцкому, вонзившему кол в спину Советского Союза!» — «Город Троцк переименовывается в Красногвардейск».

В Москве проходила неделя украинского искусства; газеты помещали фотографии гостей — писателей, поэтов, режиссеров. Стройный, молодой Лесь Курбас — режиссер столичного театра «Березиль» — приветствовал русских братьев. На встрече выступали Марко Вороный и Майк Иогансен, Микола Зеров и Дмитро Загул, Иван Кулик и Микола Кулиш. Цвет украинского искусства, его краса и гордость — люди, которые через несколько лет, кто раньше, кто позже, — погибнут в лагерях.

«За тесное сближение!» — призывали лозунги.

Нина печатала главы о тюрьме. «Никогда Давенант не думал, что его судьба обезобразится одним из самых тяжких мучений — лишением свободы. <...> Даже его мысль не могла быть свободна, так как, о чем ни думал он, стены камеры и порядок дня были неразлучно при нем, от них он не мог уйти, не мог забыть о них. Сон, единственная отрада пленника, часто напоминала о тюрьме видениями чудесного бегства; тогда пробуждение ночью при свете затененной электрической лампы над дверью было еще мучительнее. <...> С первого же дня этой погребенной в стенах жизни Давенант начал думать о побеге. <...> Едва ли чья фантазия так изощряется в комбинациях и абсурдно-логических построениях, как фантазия узника одиночной камеры».¹

Калицкие получили восьмой том собрания сочинений — «Окно в лесу», вышедший в начале года. Вера Павловна писала: «Спасибо, милый Саша, за "Окно в лесу". Я перечитала многие рассказы. Впрочем, кое-что было и совсем для меня ново. Ты мне стал теперь понятнее. Те рассказы, которые в молодости до меня не доходили, теперь стали доходить, так как стала понятна твоя усталость и отношение к жизни и людям. Ты начал жить раньше меня и устал раньше; а теперь мы, вероятно, более или менее сравнялись. Потому и сарказм, свойственный многим твоим рассказам, стал мне понятен. Прости, что плохо пишу, может быть, когда-нибудь сумею сказать лучше, сейчас же голова плохо работает. У меня рецидив малярии в ее скрыто-тягучей форме. <...> Машинку Нины Николаевны приветствую; я в июле сделала то же. Купила по случаю, дешево, и весьма довольна. <...> Пишу в беллетристической форме биографию Гиршмана, трепещу и нервничаю. Возьмет ли Маршак?»²

— Вера тщится меня понять, но всё у нее не то выходит. То видит мои книги трогательными и умилительными — то есть, попросту, сентиментальными, — то мрачными, усталыми, саркастическими. Что возраст? При чем он? Понимает же меня молодежь — Гарри, Левин, Анна Геронимус — и понимают в главном. А ей не дано.

— Не сердись на нее, Саша, она болеет.

Вольфсон уже вернулся из мест заключения — амнистия и хлопоты брата значительно сократили срок. Крутиков звал Грина в Москву и Ленинград — дела требовали его присутствия.

Александр Степанович спешил окончить «Дорогу никуда». Это был первый роман Грина, который кончался смертью героя и не мог быть иначе окончен. В архиве сохранились страницы, свидетельствующие о том, что автору трудно было убить полюбившегося ему Тиррея Давенанта.

«Как сказать, — произнес больной. — Если всё, меня окружающее, — не сон, то я, конечно, очнулся. У вас часы с репетицией? — обратился он к Крессу.

— Совершенно верно, — ответил врач, вынимая часы. — Хотите, чтобы я завел?

— Да. Если вас это не обеспокоит.

Кресс с серьезным видом перевел стрелки, и раздалась тихая музыка среди пальцев врача. Прослушав мелодию, Давенант нахмурился.

— Странно, — сказал он. — Как будто пробегает в голове волна темной воды. Галеран, ответьте мне, или я долго буду думать без пользы.

— Спрашивай.

— Подкоп был?

— Да.

— Так вы унесли меня? <...>

Ни о чем больше не спрашивая, охваченный глубоким спокойствием надежной защиты, он начал забываться нормальным сном.

Через две минуты он уже спал. Началось действительное выздоровление».³

Законы творчества сильнее авторского пристрастия. Грин мог спасти Давенанта, женить его на Консуэло, перенести в безопасную часть земного шара. Но такой банальный happy end сделал бы книгу бесцветным, развлекательным чтивом.

Двадцать третьего марта работа над романом была окончена. Нина правила отпечатанные листы. Рукопись лежала перед ней — страстная, пророческая, горькая книга.

«Чего я хотел? Вероятно, всего лучшего, что может пожелать человек. Я хотел так сильно, как, видимо, опасно желать. <...> О, Галеран, я много мог бы сделать, но в такой стране и среди таких людей, каких, может быть, нет!»⁴

У Гринов произошло значительное событие: они переехали в другую квартиру. Весною, в марте, Нина случайно познакомилась с дочерью и матерью Роменскими, жившими близко от Галерейной, на углу Верхне-Лазаретной улицы. Оказалось, что дом их хозяина стоит на краю пустыря, и им, двум женщинам, страшно: они подыскивают жилье. Хозяин живет, собственно говоря, в другом городе, а в Феодосии бывает лишь наездами. Жильцы нужны ему скорее, как сторожа, и плата поэтому смехотворно мала — сорок пять рублей.

Нина пошла посмотреть. Дом был хороший, на фундаменте, с небольшим садом, обнесенным глинобитной стеной.⁵ Роменские занимали четыре комнаты и кухню, а внизу был удобный, сухой подвал. Никаких соседей! Она повела Александра Степановича и мать; им очень понравилось.

Переезд занял всего один день; спешили перевезти и устроить Ольгу Алексеевну, так как восьмого апреля был назначен их отъезд в Москву. Грин был необычайно доволен обменом, помогал Роменским и даже подарил им пять своих книг: «Мы с вами теперь вроде родственников!» — шутил он.

В Москве было голо и голодно. Нина писала матери: «Нет мыла (для белья). Почти всё по хлебным и кооперативным карточкам, везде хвосты. Чай по книжкам. <...> Насчет мануфактуры — даже бязь по книжкам, даже шелку мало. В общем, нет ничего. <...> Наши дела, конечно, еще неизвестны, но, кажется, наклевываются.

Очень приятно думать, что у нас есть подвал, хорошая квартира. Только не терзайся с ее украшением и убелением — всё можно позже. Как ты себя чувствуешь? Не страшно ли тебе одной? <...> Здесь холодно. Нападало много снегу.

Милая мамочка! Сейчас ходила по лавкам. Здесь что-то ужасное. Чая ни за что не дают. Хотела записаться пайщиком, но все дают только пайщикам с хлебной книжкой. Чай, если будут давать, бери, и других проси. Понимаешь, почти ничего нет. И части лавок нет».⁶

Это было начало пятилеток. Авторы новой «Истории КПСС» так освещают события: «Первая пятилетка в мае 1929 года была утверждена пятым Всероссийским съездом Советов в качестве государственного плана. Широкие массы трудящихся с энтузиазмом встретили разработанный партией план создания социалистической экономики. Научно обоснованная и вдохновляющая программа пятилетки укрепили уверенность в победном исходе социалистического строительства и вызвала большой творческий подъем рабочего класса и всего советского народа».

Бланк перевода из Москвы на 25 рублей от 3 мая 1929 года: «Дорогая мамочка! Христос Воскресе! Это тебе на Пасху! Только тебе. Я и Саша крепко тебя целуем. Пиши. Любящая Нина».⁷

Одновременно было послано письмо: «Христос Воскресе, дорогая мамочка! Посылаю тебе 25 р. — это на твое житье. Из денег, которые мы посылаем, никому ничего не отдавай — это для тебя. Давно собираюсь написать про карточки и всё забываю. Так как мы здесь не пользуемся карточками, то ты не должна их возвращать, а выписывать нас не надо, так как по закону (нам здесь это объяснили) мы имеем право быть прописанными в двух местах — где живем постоянно и где временно. Не знаю, писала ли я тебе, что здесь нет ниток, дают по хлебным карточкам. Как ты живешь? Спокойно ли тебе? На пропитание мы, как говорится, зарабатываем, а роман еще не продали. Продали только небольшой сборник за тысячу рублей.⁸ Очень трудно сейчас из-за отсутствия бумаги. Я ничего не покупаю и не собираюсь — плевать на всякие покупки — быть бы живу».⁹

В этот раз Гринам первые недели пришлось жить в разных номерах: их любимый пятнадцатый номер был некоторое время занят. Вечера они проводили в рабочей комнате Дома ученых, небольшом зале, обставленном старой мебелью. Чаще всего в комнате, кроме них, никого не было.

Однажды вечером Нина сидела с шитьем на широком диване, а рядом смотрел газеты, надев наушники, Александр Степанович. Нина заметила, что он отложил газеты и внимательно слушал, потом снял и протянул наушники ей. Серебристый голос удивительного, теплого и глубокого тембра. «Сумерки» Рахманинова.

— Кто это, Саша?

— Елена Катульская.

Через несколько дней Грин принес билеты на концерт Катульской.

...На сцену вышла полная женщина. Александр Степанович огорчился:

— А по голосу мнится тонкая, задумчивая, молодая.

Но певица исполнила первый романс — и ее некрасивость, полнота, возраст — исчезли. Остался только голос поразительной красоты.

По дороге в общежитие Грин сказал:

— Дело не только в том, что голос хорош, что школа блестящая, а в глубине исполнения. Как раскрываются слова романсов!

В московских литературных кругах говорили преимущественно об опричниках из РАППа. Ликвидация НЭПа, «обострение классовой борьбы» в связи с коллективизацией сделала Российскую ассоциацию пролетарских писателей стражем чистоты в советской литературе. От страниц журнала «На литературном посту» потянуло духом декретов первых лет революции: «В альманахе "Земля и Фабрика", который редактируется, как известно, Федором Гладковым, и печатает основные произведения "Кузница",¹⁰ — в этом альманахе появляются произведения такого писателя, как Евгений Замятин. Не хватает только Булгакова и Сергеева-Ценского. <...> Мы обращаемся с формальным запросом к редакции "Красной нови", — продолжал автор статьи, Сутырин. — Товарищи, почему вы напечатали во втором номере журнала такие произведения, как рассказы Вс. Иванова и Андрея Новикова? Считаете ли вы эти произведения революционными? Вы печатаете произведения, явно враждебные нам — произведения, клевещущие на советскую действительность, произведения антиреволюционные. Мы ждем от "Красной нови" ответа по существу печатаемых ею произведений».¹¹

Прокурорские окрики РАППа оглушали редакторов и литераторов; над ними вечно довлел страх — снятия с поста, исключения из Союза, ареста.

В рапповском журнале печатались рубрики, которые можно было бы назвать: «Кто чем дышит?». Их целью была проверка — думают ли писатели, как положено, работают ли в нужном направлении, не уклоняются ли?

В пятом и шестом номерах «На литературном посту» выяснялось мнение писателей о том, что такое мещанство. Грин, как правило, внимательно читал тонкие тетрадки журнала — всегда можно было на его страницах встретить имена друзей и свое. В шестом номере его заинтересовал и удивил Михаил Левидов:

«Многострадальный наш термин "мещанство" — превращается в футбольный мяч, который каждый из играющих норовит загнать именно в чужие ворота. Я в эту игру играть не намерен. <...> Что же мне не нравится (что я называю "мещанством") в духовной культуре, в литературе, искусстве, критике? То, что я считаю неталантливым, во-первых; то, что я считаю нечестным, во-вторых.

Мне не нравится — по причине неталантливости — статьи Фриче и С. Рыльского, но точно такие же статьи Гроссмана-Рощина и вместе с тем статьи Полонского. Мне очень нравились статьи Воронского и Лелевича, хотя я не был согласен ни с тем, ни с другим. Мне не нравится творчество Никифорова, Ляшко, Бахметьева, но не нравится мне и работа Романова, Глеба Алексеева, Лидина.

И очень мне нравятся Фадеев, Шолохов, Ал. Толстой, отчасти Федин, Сергеев-Ценский и А.С. Грин.

Я не согласен с мировоззрением ни одного из них — но что ж из этого? Я не претендую на диктатуру моего мировоззрения. <...>

Мне не нравятся тенденции католицизма в нашей духовной культуре, мне не нравится примат социально-этической оценки над эстетико-психологической, не нравится, потому что примат этот дает особый простор и возможность резвиться и функционировать людям неталантливым и нечестным».

— Отважные слова, — сказал, дочитав, Грин. — А напечатали всё же.

Били Левидова за эти кощунственные мысли — или он сам созрел до статьи о Грине, написанной через две недели после смерти писателя? Статья называлась «Выдуманная страна» и была напечатана в «Вечерней Москве» 23 июля 1932 года, когда были ясны страшные последствия коллективизации и индустриализации, когда село голодало, а в городах давно были введены продовольственные карточки.

Статья о Грине была, по существу, некрологом; заканчивалась она так: «Человек Грина, — а он старался каждой строчкой и словом, чтобы его человек "звучал гордо" — был лишь биологическая особь, лишенная всяких социальных опосредствований, по существу — кастрированный человек. Великолепная его страна была несерьезной страной — царством увлекательной сказки, золотого сна. Грин будил, чтобы усыпить, мобилизовал, чтобы одурманить. <...> Конечно, это было лишь одной из форм социального бегства испуганного мелкого буржуа.

И поэтому Грин не понял и не почувствовал революции. Не понял, что пришли те люди воли и веры, воинствующего оптимизма и творческой активности, о которых он мечтал, о которых нужно было рассказывать быль и петь песни, — и стали хозяевами жизни. <...> Не ощутил, что его башня слоновой кости стала убога, и смешна, и продолжал в ней жить.

Он продолжал писать, его талант не потускнел. Его послереволюционные вещи — "Алые паруса", "Блистающий мир", "Золотая цепь" — по силе выдумки, мастерству композиции, глубине и охвату стиля, пожалуй, лучшие его вещи. Но они — работа мастера на холостом ходу, полет стрелы ниоткуда и никуда.

Страшно простой и страшно сильный факт строительства Магнитогорсков и Днепростроев уничтожал, обращал в небытие города Зурбаган и Лисс. Куда же творчеству Грина конкурировать с творчеством революции, что же оставалось ему, кроме безнадежной этой конкуренции! И он снова был одиноким, и снова был эмигрантом, не в "прекрасное далеко", как это могло казаться до революции, а в мистический мираж: недаром в творчестве Грина проскальзывали в последнее время нотки вульгарного мистицизма...»

Левидову в год смерти Грина жилось нелегко; об этом свидетельствует статья о нем в шестом томе «Литературной энциклопедии», вышедшем именно в 1932 году. Автор ее пишет: «Будучи очень далек от марксизма, Левидов блуждает в своих статьях по поверхности явлений, увлекается мелкими эффектами парадоксов и часто приходит к реакционным выводам. <...> Социальную сущность своих воззрений по вопросам искусства сам Левидов определяет достаточно четко, заявляя, что он говорит от имени читателя интеллигентского и мелкобуржуазного. Мелкобуржуазный либерализм у Левидова находит пестрое и часто весьма вульгарное выражение».

Шестой том энциклопедии вышел между маем и июнем. Статья о Грине написана в июле 1932 года. Левидов, предавая себя, не избежал судьбы, которой страшился.

Внезапно в Москву приехала Вера Павловна. С вокзала она позвонила Грину в общежитие Дома ученых, попросила, чтобы не уходили — она сейчас приедет. Оказалось, что арестован Казимир Петрович, она приехала хлопотать. Вернувшись в Питер, Вера Павловна прислала письмо:

«4 мая 1929 г. Дорогие Нина Николаевна и Саша, не писала Вам до сегодня, потому что думала, что вчера, в пятницу, узнаю что-нибудь радостное. Однако ничего такого не случилось.

Вот какие были у меня дела после того, как я рассталась с Вами: я заручилась письменными поручительствами товарища Казимира Петровича, геолога В.Н. Вебера, и президента Академии А.П. Карпинского. Приложила свое поручительство и в прошлую пятницу, 26, подала особо уполномоченному Г.П.У. Он сказал, что ответ даст в следующую пятницу, 3 мая, т. е. вчера. Я надеялась либо на то, что К.П. выпустят 1-го мая, как выпустили одного моего знакомого, либо в пятницу, 3-го, скажут — когда же отпустят на поруки. Но ни того, ни другого не случилось. Уполномоченный сказал, что раньше, чем окончится следствие, выпустить на поруки нельзя. Я спросила: "Значит, муж присоединен к какому-то делу?" — "Да ведь это подразумевается, если человек арестован". — "Я надеялась, что это недоразумение". — "Нет, есть дело". — "Но когда же зайти, чтобы узнать, кончено ли следствие". — "Обычно это довольно долго затягивается. Ну, зайдите через 2 недели". Вот и всё, что было. Как видите, мало утешительного. <...> Ваша В. Калицкая. Свидания я тоже не имела».¹²

Грин написал Вере Павловне, что — если нужно, он станет хлопотать через Горького, который днями должен был вернуться из Италии.

«Спасибо за участие и внимание, — ответила Вера Павловна. — Я не знаю, милый Саша, стоит ли затруднять Горького, вот почему: дело идет каким-то, по-видимому, неизбежным ходом. Идет следствие. Покуда оно не кончится, никакая протекция не поможет. До окончания его К.П. ни за что на поруки не выпустят и свидания с ним не дадут. И дальше: знаю наверное, что за К.П. вины никакой нет, даже самой ничтожной, я думаю, что он это сумеет доказать. <...> Передай мой сердечный привет и поцелуй милой Нине Николаевне. Право, это я вымолила тебе такую хорошую жену, потому и горжусь ею. Береги ее, другой такой не найдешь и второй раз молиться не стану».¹³

Очень, видимо, тронуло Веру Павловну участие Гринов — трудно было ей в Питере, где от нее, как это обычно бывало, шарахались знакомые, соседи, сотрудники. Геолог Калицкий, чтимый, известный, недавно ездивший в Штаты (не в этом ли было дело?), вдруг стал врагом.¹⁴ Однако, в то время работники органов еще говорили человеческим голосом, кто-то давал поручительство, не боясь быть посаженным, верилось в то, что, если не виноват, обязательно выпустят.

Но тень Шахтинского процесса лежала на старых спецах, а уж, если посадили — считал обыватель, — то «у нас зря не сажают».

Примечания

1. ...одиночной камеры «. — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 6. С. 184, 185.

2. Возьмет ли Маршак?». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

3. ...действительное выздоровление». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 11.

4. ...может быть, нет!». — Там же.

5. ...обнесенным глинобитной стеной. — Речь идет о доме по адресу: Верхне-Лазаретная, 7 (ныне ул. Куйбышева, 31). На здании в 1999 г. установлена мемориальная доска, посвященная А.С. Грину.

6. И части лавок нет». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

7. Любящая Нина». — Там же.

8. ...небольшой сборник за тысячу рублей. — Имеется в виду сборник «Огонь и вода», который был сдан в издательство «Федерация». (Примеч. автора).

9. ...быть бы живу». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

10. ...«Кузница»... — Литературное объединение, основанное группой поэтов, вышедших из Пролеткульта. Существовало в Москве в 1920—1931 гг.

11. ...печатаемых ею произведений». — Журн. «На литературном посту», 1929, № 5. (Примеч. автора).

12. ...я тоже не имела». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

13. ...второй раз молиться не стану». — Там же.

14. ...вдруг стал врагом. — К.П. Калицкий был арестован, предположительно, в феврале 1929 г. по «делу Геологического комитета», члены которого обвинялись в контрреволюционной деятельности и экономическом шпионаже. Затем был отпущен под «подписку о невыезде». В сентябре был «освобожден после завершения дела за недоказанностью обвинения». В 1930 г. вновь привлечен к ответственности по «делу о вредительстве в нефтяной промышленности». В декабре 1930 г.(?) освобожден.