Глава 17. Москва: «Здесь такое беспродуктие, один ужас...» Знакомство с Новиковым. Возвращение Горького. Борьба с вином. Рассказ «Ветка омелы». «Думай обо мне хорошо — я друг твой...»

В Москве дела не клеились. «Дорогу никуда» пристроить пока не удавалось: одно название чего стоило. «Трудно нам сейчас, — писала Нина матери 14 мая. — Роман всё еще не продан. К счастью, Саша нынче совершенно не пьет, а потому живем, несмотря ни на что, спокойно. <...> Здесь жара до 35—40°. Ужас!»¹

Послав через неделю матери семьсот рублей, Нина распоряжалась — как их и кому отдать: «Остальное оставь себе. Только себе, чтобы я была спокойна и не думала о том, что у тебя ничего нет. Это меня волнует. Дела наши ни шатко ни валко, но внутри такое спокойствие, что, должно быть, всё устроится. Здесь такое беспродуктие, один ужас. Понимаешь, даже нам, могущим, всё же, потратиться на пищу, нечего покупать: ничего нет, даже закусок, ветчины. Яйца 120 руб. десяток. За мясом стоят по восемь-десять часов и не достают. Обеды, всё подорожало. Мыла уже два месяца нет, дают по карточкам по четверть фунта в месяц. Овощей мало и очень дорогие; в общем, жутко».²

Деньги были получены за сборник, принятый «Федерацией». «Дорогу никуда» взял почитать литредактор «Федерации» — Иван Алексеевич Новиков. Это был крепкий, коренастый человек немного старше Грина, доброжелательный и дружелюбный.

Заведующий издательством — Александр Николаевич Тихонов — тот самый, о котором Александр Степанович писал Крутикову: «Тихонов любит меня мало и неуверенно» — отнесся к роману с величайшей подозрительностью. «Вряд ли мы возьмем его, — сказал он Грину, — однако, пусть Иван Алексеевич ознакомится». Самого Новикова в печати последних лет постоянно бранили — «за мистику, индивидуализм, тяготение к усадебной романтике».

Через несколько дней Новиков позвонил Александру Степановичу, попросил зайти. Грин зашел в его кабинет, увидел папку на столе — сейчас вернет, подумал он. Новиков предложил ему сесть.

— Удивительную вещь вы написали, Александр Степанович, — сказал он. — Трагична и грустна, а вся звенит. Вы подлинный кудесник, вам и равных-то нет в нашей литературе.

— Да что вы, право, Иван Алексеевич, — смущенно сказал Грин, — чего-то захваливаете. Я думал — вернете. Но Тихонов всё равно не пропустит.

— Пропустит обязательно. Это вам и Нине Николаевне от меня в подарок, — Новиков подписал Гринам две своих книги.

Так началась дружба Гринов и Новиковых, осветившая последние годы жизни Александра Степановича, не раз согревавшая Нину Николаевну, когда она осталась одна — и до конца ее дней.

Двадцать седьмого мая Грин и Крутиков выехали в Ленинград: иску, предъявленному Вольфсону, был дан ход. К этому времени относится сближение Александра Степановича с поверенным; они перешли на «ты», что бывало с Грином не часто.

Нина, оставшись в общежитии одна, прочитала сборники, подаренные Новиковым. Раздумывая о прочитанном, она писала Александру Степановичу: «Читала Новикова. Не скажу, чтобы он мне целиком нравился, но он, прежде всего, вдумчив, всякие движения чувств трогают его воображение. Он менее талантлив, чем наблюдателен, литературен не броско, а скромно, как изящное ситцевое платье. И ты прав, говоря, что понравился ему общностью интереса к чувствам. Только у тебя, несмотря на число героев и их взаимоотношения, всё взято на самой высокой ноте, трепещет, звенит и поет. <...> А у него всё это очень руссично, часто в левитановских тонах. <...> И как-то неожиданно в нем проскакивает нерусская углубленность в звук, знак, мгновенье. <...> Одно могу сказать — читала его без наслажденья, но с удовольствием».³

Это письмо — одно из свидетельств духовного роста Нины; она научилась видеть, анализировать. Жизнь бок о бок с человеком мыслящим и высокоодаренным, духовная слиянность с ним открыли те стороны ее души, которые могли в другой обстановке не проявиться. Понимая это, Нина пишет в том же письме: «Это ты умудрил меня, научил чувствовать, смотреть и думать».

В конце мая в Советский Союз из Италии вернулся Горький — навсегда. На границе «Союза Советов», на станции Негорелое, писателю были торжественно вручены билет и значок члена ЦИК. Горький был глубоко тронут, не мог сдержать слез. В толпе встречающих многие плакали.

Перед его приездом Грин получил письмо от Веры Павловны — ответ на свое. К сожалению, все письма Грина и Нины Николаевны этого времени исчезли — вероятно, Вера Павловна в конце тридцатых уничтожила всё, относящееся к аресту Калицкого.

«27 мая 1929 г. Дорогой Саша, спасибо тебе за участие. Пожалуйста, сходи к Алексею Максимовичу. Только, если тебе не неприятно. Всё так затихло, заглохло, что это начинает действовать на нервы. Писем от К.П. не имею, свиданий не дают. Говорят, что, пока идет следствие, свидания не дадут.

Вот о чем, если можно, попроси Алексея Максимовича: не может ли он узнать — когда кончится следствие и в чем, собственно, дело. Невиновность безусловная и полная, но хотелось бы, чтобы они выяснили это поскорее. <...>

У меня передряга житейского характера, но неприятная. Пришел обследователь от райкоммунотдела; а на третий день — ордер на нашу четвертую комнату, ту, что мы оплачиваем в тройном размере. Испугалась очень: одна в квартире — и вдруг вселят хулигана. И за К.П. обидно — уж очень он всегда трепетал перед вселением».⁴

Александр Степанович вернулся из Ленинграда через три дня, совсем больной. К Вере Павловне он зайти не смог. Они с Крутиковым часами просиживали в присутственных местах, где Грин и простудился.

Отлежавшись в Москве, он снова поехал в Питер. Если он и пытался увидеться с Горьким, получив письмо Веры Павловны, то это было невозможно. Максим Горький, проведя несколько дней в Москве, выступая на совещаниях, собраниях, съезде крестьянских писателей, встречаясь с разнообразными представителями десятков организаций, вскоре уехал отдохнуть на дачу под Москвой, а затем через Ленинград выехал в длительное путешествие на Север.

Нина — матери:

«Москва, 5.VI.29 г. Милая и дорогая мамочка! <...> Ничего пока тебе денег послать не могу, так как всё сейчас уходит на Вольфсона. Уже два раза Саша ездил в Питер, потратил триста рублей и еще впереди расходы. Суд будет на будущей неделе, числа 12-го июня. Адвокат глубоко уверен в нашей победе и наших правах. Мамочка, по прилагаемой странице разыщи в Сашиных бумагах все листки такого формата — рассказы, но не романы, и пришли нам заказной бандеролью. Это нужно для суда. Надеюсь, Бог нам поможет. Не унывай, мамочка, и потерпи.

Продай что-нибудь, но только, голубчик, не голодай. <...> Саша сегодня приехал из Питера очень усталый. А прошлый раз приехал в ужасном, почти полуобморочном состоянии: ходил за трое суток по разным справкам не меньше сорока восьми часов».⁵

Что произошло между Верой Павловной и Грином в этот его приезд? Или, может быть, между Калицким и Александром Степановичем? Не известно, когда освободили Казимира Петровича, так как с этого времени и почти на год переписка обрывается.

За что-то Вера Павловна обиделась на Грина. Это выглядит странно после тех теплых благодарных писем, которые она писала перед его приездом. Нина Николаевна вспоминала слова Александра Степановича, сказанные Вере Павловне в каком-то откровенном разговоре: «Для Нины во мне вся жизнь. Каждая моя боль — ее боль. Мое вино она воспринимает как нашу общую беду. А ты, Вера, меня во хмелю человеком не считала.

— Ты ее любишь, Саша, как никогда меня не любил».⁶

Была ли это часть того, оставшегося тайной, объяснения, которое чем-то оскорбило Веру Павловну?

В «Федерации» Тихонов встретил Грина на редкость дружелюбно. Это был высокий человек с холеным красивым лицом. Сославшись на сверхположительный отзыв о «Дороге никуда» Ивана Алексеевича Новикова, он сказал, что «Федерация» согласна заключить договор.

«Дела наши, мамочка, немного налаживаются. Продали роман. За сколько, еще не знаем, так как завтра будет разговор о цене. Во всяком случае, это дело уже конченое.

Суд с Вольфсоном должен быть на этой неделе. Крутиков спокоен за исход дела. Опять Саша поедет с ним на два дня».⁷

Договор с «Федерацией» был заключен только через две недели после первой встречи с Тихоновым.

Издатель торговался нудно, жестко, недостойно, унижаясь и унижая. Обещал подумать, передумывал, часами заставляя ждать Грина в приемной. «Мало о ком Александр Степанович говорил с таким отвращением, с такой брезгливостью, как о Тихонове-Сереброве» — вспоминала Нина Николаевна.

После долгой торговли — Тихонов предлагал Грину гонорар за новую повесть, как за уже напечатанную — Александр Степанович обратился к заведующему Торгсектором Басову; тот поговорил с Тихоновым, дал заказ, и договор был заключен. Пришлось подписывать его Нине — Александр Степанович с Крутиковым снова, в третий раз, выехали в Ленинград.

Нину дружба их радовала, но вместе с тем тревожила. Николай Васильевич продолжал быть в ее глазах верным, добрым и чистым человеком, умелым и толковым юристом. Но он любил выпить, и Александр Степанович, который последнее время почти не пил, разъезжая с адвокатом, снова сидел с ним в ресторанах. О том, что Грин напивался в Питере, Нина безошибочно узнавала по набухшим на руках венам, покрасневшим глазам.

Александр Степанович боролся с собой. Порой он верил в то, что написал в рассказе «Ветка омелы», посвященном Крутикову:

«Катриона всегда старалась облегчить ему жизнь, матерински заботилась о нем и делалась мрачной только, когда он пил. <...> Он захотел отплатить Катрионе за ее преданность так, как она больше всего желала, и дал наконец знаменитое обещание, но без клятв, без падения на колени, а зная, что решение твердо. <...>

— Теперь уже нет соблазна, — сказал Тергенс. — Нет, честное слово, нет. Пусть будет иногда скучно, вяло; даже пусть будет трудно жить и работать; пусть хочется подчас трактирной романтики, — но пусть будет чисто».⁸

Рассказ был напечатан в двадцать первом номере «Красной нивы». Часто и с глубокой горечью Нина после вспоминала его — ведь всё понимал Александр Степанович — и ее боль, и свою вину перед ней.

Перед отъездом в Питер Грин оставил Нине памятку:

«Дружку:

1. Тел<ефон> М.М. Басова 45-08 <...> "Красн<ой> Нивы" 5-36-53.

2. В "Кр<асной> Ниве" — Вера Констант<иновна> Белоконь. <...>

Изд<ательст>во "Федерация": Старший бухгалтер Сергей Антонович. Ал<ександр> Ник<олаевич> Тихонов. Бор<ис> Андр<еевич> Губер. Платеж 2-го июля. Вексель во вторник (50%). 13 печатных листов. <...>

5. При недомогании — вызвать врача К.У.Б.У.

6. Завтра не ходи одна вечером — хулиганство и отсутствие доктора Жакэ.⁹

7. Вексель: уведомь телеграфом о получении денег. <...>

13. Напиши завтра. Думай обо мне хорошо. Я друг твой.

14. Окна закрывай на ночь на задвижку.

15. <...> Будь осторожна, ходи не скоро, в тени. Помни о себе больше, чем обо мне.

16. В среду утром не беспокойся — так как трамваи могут задержать; я позвоню с вокзала.

17. Целую тебя, птенец мой сердечный».¹⁰

В конце мая в газетах появилось краткое сообщение о расстреле трех «спецов-вредителей» — профессора Ленинградского горного института П.А. Пальчинского; начальника экономической секции Центрального планового управления Н.КМекка (сына Н.Ф. фон Мекк, известной по дружбе с Чайковским) и председателя транспортной секции ассоциации инженеров Союза — А.Ф. Величко. Под сообщением стояла подпись Генриха Ягоды. Итак, на сцене появился предшественник Ежова.

Отсутствие показаний и сообщений «из зала суда» свидетельствовали об их мужестве — ни пытки, ни допросы с пристрастием, ни провокации не вынудили у них признаний в несовершенных ими преступлениях. «В пытках ли они погибли, или расстреляны — этого мы пока не знаем, они доказали, что можно сопротивляться и можно устоять — и так оставили пламенный отблеск упрека всем последующим знаменитым подсудимым».¹¹

В июле на Китайско-восточной железной дороге китайцы совершили налет на советские учреждения.

События изменили настроение в стране: не такие трудности переживали — лишь бы не воевать. Классовая борьба на селе — правильно. Расстрел вредителей — того лучше. Чистка советского аппарата — отлично.

В Москву из поездки по Северу вернулся Горький. Он выступал с восторженными речами: как в прошлом году, всё показалось ему прекрасным и удивительным. «Всё, что мы делаем сейчас, вся Страна Советов, является результатом нашей энергии, нашей воли, и это — мы видим — уже создает и создает чудеса. (Бурные аплодисменты)».

Однако, далеко не все были столь слепы. Абрам Дерман пишет Горнфельду из Полтавы: «7.VI.29 г. <...> Я живу здесь вторую неделю. И очень хорошо, и очень, очень грустно. Хороша тут природа, какая-то томительно щедрая, избыточно-зеленая, хорошие люди — ласковые, благородные, до дна честные и смелые — какая-то единственная во всей России сейчас семья, живущая согласно своим, а не навязанным нормам, даже во внешнем строе.¹²

А грустно то, что жизни ни в чем не чувствуется. <...> По вечерам совершенно не слышно песен — какой-то зеленый склеп, а не город. Помыслы людей сосредоточены на добывание хлеба насущного (буквально), а энергия сосредоточена на копеечной экономии. В сущности — это страшная жизнь, страшная, как школа сужения горизонта, как какой-то психический анабиоз. И когда подумаешь, что вся Россия состоит из таких Полтав, разве без ее приволья и красоты, то не веришь в грядущий американизм. Американизм — это сумма воль, энергий, жизненного избытка. Его сверху не продиктуешь».

Грин и Крутиков поехали в Питер, уверенные в своей правоте и близкой победе. Но на деле оказалось не так просто. Вольфсон подал на Грина встречный иск за передачу «Прибою» романа «Джесси и Моргиана». В свое время, когда Александр Степанович привез роман в Питер и хотел отдать «Мысли», Балаховский, замещавший Вольфсона, сказал, что «Мысль» не сможет напечатать «Джесси и Моргиану» — «Нам бы всё ваше, что лежит, выпустить». Но этот разговор не был оформлен официально, не был зафиксирован.

Суд с Вольфсоном состоял, таким образом, из двух дел, но был объединен под общим номером 69 869, и шел три дня — с 26 по 28 июня.

Грин вернулся в Москву довольный и усталый.

— Суд проходил объективно, — сказал он Нине. — Определение пообещали прислать в Феодосию, так что едем домой.

Письма Ольги Алексеевны становились всё тревожнее. У нее жил Лёвушка, с ним было немало хлопот, да и кормить было нечем и не за что. Несколько раз приходил фининспектор и грозил описать имущество за неуплаченный подоходный налог.

Первого июля Нина писала в Феодосию: «Выедем четвертого из Москвы. Часть долгов привезем с собой. Суд с Вольфсоном был, решение суда будет только в воскресенье нами получено. Замучились и трудно с деньгами. Один Вольфсон стоил 400 р. — три поездки Саши с адвокатом в Питер. Роман продали прямо задаром — и то с трудом. Так устали — сказать не могу. Финотдел с ума сошел. Целую тебя и Лёвушку. Не держи его у юбки, и тебе трудно, и ему. Пусть ходит один».¹³

В день отъезда Грин написал Новикову в Кисловодск, где Иван Алексеевич отдыхал с семьей:

«Дорогой Иван Алексеевич! Те безумства, которые были проделаны А.Н. Тихоновым в отношении торговли и расчетов за "Дорогу никуда", <...> так меня измучили, что я должен был надолго отказать себе в удовольствии читать Ваши книги. Лишь третьего дня и вчера я мог погрузиться в запах калины¹⁴ и в жизнь нестойких в чувствах людей, обладающих способностью сеять вокруг себя трупы душ. Желание жить с чувством и боязнь чувств переданы Вами прекрасно. И я, читая эту повесть, припомнил весь роман русского Мужчины с русской Женщиной, основанный на самомнении и предательстве. Но можно говорить об этом много. Я, вероятно, пристрастен. Нина Николаевна кланяется Вам и просит не забывать. Сегодня мы уезжаем в Феодосию, где, при помощи Божией, проживем до весны следующего года безвыездно. Я три раза ездил в Петербург, где два раза судился в Губсуде с издательством "Мысль". <...> Я думаю, что решение благоприятно для меня. В таком случае мы могли бы спокойно жить 1½ года. Вы лечитесь в Кисловодске, где есть чудесный парк и замечательные секвойи. Они очень хорошо говорят днем: я, прямо, вижу Вас, делающего "теринкур"¹⁵ и проходящего по дорожкам с обозначением высоты. Хорошо играли там в 27 году испанские танцы. Я ел суп под "Болеро", обжегся. Так всего доброго, Иван Алексеевич. Выздоровеете, напишите нам!

Ваш А. Грин. 4.VII.29 г.»¹⁶

Примечания

1. Ужас!» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

2. ...в общем, жутко». — Там же.

3. ...но с удовольствием». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

4. ...перед вселением». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

5. ...сорока восьми часов». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

6. ...меня не любил». — РГАЛИ. Ф. 127.

7. ...поедет с ним на два дня». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

8. ...будет чисто». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 5. С. 466, 467, 471.

9. ...отсутствие доктора Жакэ. — Речь идет о старом враче-французе, лечившем Нину Николаевну Грин. (Примеч. автора).

10. ...птенец мой сердечный». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

11. ...знаменитым подсудимым «. — Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. М., 1990. (Примеч. автора).

12. ...во внешнем строе. — Дерман гостил в семье Короленко. (Примеч. автора).

13. Пусть ходит один». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

14. ...погрузиться в запах калины... — Имеется в виду книга И. Новикова «Калина в палисаднике» (1917).

15. ...делающего «теринкур». — Правильно: терренкур — лечебная ходьба на курортах и в санаториях, а также специально оборудованные дорожки для такой ходьбы.

16. Ваш А. Грин. 4.VII.29 г. « — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.