Глава 18. Вновь в Феодосии. Переписка с «Севером». «...Вижу я смерч, каким вздымается падь человеческая». Встреча с ястребом Гулем. Поездка в Старый Крым: улица Свободы, Шемплинские. Год 1977-й: бессмысленный снос дома Шемплинских

В Феодосии Ольга Алексеевна, встречая Нину и Александра Степановича, расплакалась — и очереди, и Лёвушку надо кормить, вон он как исхудал. Лёва стоял рядом, вытянувшийся, загоревший.

Новая квартира всем радовала — и тишиной, и прохладой уединенного сада, и простором.

В почте, среди других писем, лежала открытка от Севера, несколько слов: «3.V.29 г. Юнга очень болен, но он скоро напишет».¹

Читатель из Киева, с которым год назад у Грина возникла переписка, был, по-видимому, очень молод. Письма его были литературны, поэтичны, порою выспренни. Грин с удивлением и радостью слушал молодой голос, звучавший, как голоса его героев.

«Нужно как-то строже приступить к разговору с Вами, — писал он, получив первое письмо Грина, — а я не могу. И Вы простите меня: сегодня. Завтра буду спокойнее и вразумительнее.

Капитан! В мировом океане очень трудно. Трудно идти, трудно делать оснастку — утлому челну. Гигантские корабли народов шквалом кидает из бездны в бездну — и как же <быть> крохотному челну человеческому, который брошен кораблями в ласковых излучинах детства — для разведок... И потому Ваша яхта, откуда посылаете Вы сигналы — как буй спасенья, как буй надежд. Еще не иссякли родники сердца, если слышен голос Грина, еще бывают светоносные утра, еще будут дороги человеку, — если мы знаем, что в Гавани века бросила якорь душа — в блистающем мире.

Как Вы сумели выйти из грозы? Как смогли закрепить паруса? Как случилось, что Яхта Ваша — победила? Как получилось, что Яхта Ваша вышла из смерчевого узла блистательно и устойчиво? <...>

Сегодня я склонен думать, что вот этот тяжелый, неповоротливый, таинственный мир создан для того, чтобы Вы могли писать свои чудесные были. <...> Этими былями (былями! да!) из века в век живет юность, и как мне, ворожащему над нею, ее ревнителю — не коснуться Вашей обуви, чтобы приложить пальцы ко лбу? <...> Я — как королевич сегодня: солнце, медные трубы за окном и Ваше письмо. И все это уходит в восторг. <...>

Отсылаю давнее письмо, ему шестнадцать месяцев. И в заключение запись прошлого года (в Харькове): "Странно. Только у Грина человеческий мир остался не разгромленным, но таинственным и зовущим"».²

Переписка была неравноценной: единственное, чудом сохранившееся письмо Грина Северу — шутливая, короткая записка, посланная в ответ на одно из длинных и восторженных посланий таинственного корреспондента: «Милый Север-Северок! Так как разница возраста между нами, вероятно, лет тридцать, Вы не удивитесь, что я сильно отступаю от Вашего звонкоголосого тона. Мы — люди спокойные, умудренные. Тем не менее, письма, подобные Вашему, нам приятны. Хотя мне писать Вам, собственно говоря, — нечего, я с удовольствием заканчиваю эту страницу и жду не дождусь, когда начнется теплая погода. Ваш А.С. Грин».³

Это письмо было написано Грином в апреле 1929 года из Москвы, куда, видимо, Ольга Алексеевна пересылала почту.

Отступив от хронологического изложения событий в общей ткани повествования, следует рассказать то, что известно о Севере. Письма становились печальными, трагическими, окрашенными предчувствием близкой гибели: «Но подступы к человеку — такие трудные. Разгромы такие тяжкие над человеческим миром, что, если кто не обладает стойкой тканью, если кто утратил первичное ослепление, мрачнеют дни и стремительность падает. Оттого и для Вас отыскать мне трудно нужные слова.

Уже мало осталось в мире боли о человеке... Несется век и в жерновах странного, непостижимого в алчности бега перетирается нежная ткань дитяти, которая ведь возникает — для мгновения. И потому мне страшно. Страшно потому, что не моему телу выдержать такие жернова.

Уйти отсюда — совсем нетрудно. Но когда мысль бушует гневом и зрячестью — немного жалко спешить с уходом. Человек растоптан, душа современная лежит в прахе — в таком тлении — как пройти? Этого я еще не знаю. Север».⁴

Последнее письмо от Севера Грин получил в начале тридцатого года. Оно кончалось словами: «Мне очень грустно. Вижу ведь я смерч, каким вздымается падь человеческая, и знаю: не мне, в хрупкости такой устоять в этой буре. Меня взметет, как тысячи тысяч, и осколками упадет мое тело на землю.

Мне трудно. Север».⁵

Грину внезапно пришло в голову, что именем Севера подписывается девушка, и он прекратил переписку. Собственно, он уже несколько раз переставал отвечать на письма, но Север настаивал на продолжении диалога. Однажды он прислал, не написав ни слова, открытку, вложенную в конверт. Но после февраля тридцатого года письма Севера прекратились. Грины не раз вспоминали: кто он (или она)? Что с ним, с ней? Нитью к разгадке анонима было два адреса: Киев, Владимирская, 34, кв. 4, Тась-Могилянскому, для Севера; Киев, Главпочтамт, до востребования, Павлу Коломийцу, для Севера.

Далеко не сразу удалось выяснить, что в Киевском архиве искусства и литературы есть архив Могилянских, переданный ленинградским литературоведом и театроведом Александром Петровичем Могилянским. На письмо к нему он отозвался сразу, сообщив, что Тась-Могилянский — поэт, его двоюродный брат, Дмитро Могилянский, и прислал разрешение на пользование архивом.

Отец Дмитра, профессор Михаил Михайлович Могилянский, оказался уроженцем Чернигова, знал Коцюбинского, был в дружеских отношения с Аркадием Георгиевичем Горнфельдом. Кроме Дмитра у него была дочь Елена, Леся. Но почерк Севера не совпадал ни с ее почерком, ни с почерком Дмитра. Неожиданно удалось узнать, что у Могилянского была еще одна дочь, Ладя. В архиве не оказалось ни одной строчки, написанной ее рукой.

Ладя была незаурядным украинским поэтом, широко печаталась в харьковских журналах. В 1928 году, за участие в молодежной черниговской организации, большая часть членов которой была расстреляна, Ладю Могилянскую судили и сослали на Соловки. Последние годы срока она отбывала на Беломорско-Балтийском канале, писала русские стихи, была замечена Горьким. Затем, уже на положении вольной, работала в Дмитлаге,⁶ куда к ней приезжали отец и брат. В 1937-м ее расстреляли. Дмитро Тась-Могилянский, стихи и проза которого поднимают его до уровня представителя украинской классики, был репрессирован двумя годами позже.

Казалось, не было сомнений в том, что Север и Ладя Могилянская — одно лицо. Псевдоним «Север» можно было объяснить тем, что письма шли из лагеря по какому-то тайному каналу через Киев. Время, как точно определила его сущность Анна Андреевна Ахматова, было «вегетарьянское».

По свидетельству старшей сестры, Ладя без памяти любила Грина и всюду возила с собой томик «Алых парусов». Нашлись фотографии, письма Севера как нельзя более совпадали с обликом девушки. Однако, когда догадка перешла в уверенность, произошло нечто, полностью опровергнувшее такое, казалось бы, строгое построение, точное решение задачи. В рукописном отделе одной из украинских библиотек нашлись три папки архива М.М. Могилянского; в одной из них были письма поэта Павла Коломийца. При первом взгляде на почерк, которыми были исписаны страницы, не осталось сомнений: это был характерный почерк Севера.

Павел Коломиец — это имя Севером было указано во втором его адресе — друг Дмитра Могилянского, также часто печатался в украинских журналах. Как поэт, он был слабее брата и сестры Могилянских. Как человек, — судя по письмам, — был тверд, чист и бескорыстен. В двадцать восьмом — тридцатом году ему могло быть двадцать пять — двадцать семь лет: он не был тем наивным ровесником Тиррея Давенанта, каким виделся Грину в начале их переписки.

В 1930 году имя Павла Коломийца исчезло из украинских журналов — так же, как из жизни Грина. Кроме трех его писем Могилянскому, следов поэта найти не удалось. Ни Могилянские, ни Коломиец реабилитированы не были⁷ — об этом свидетельствует отсутствие их имен в большом справочнике СПУ. Последнее письмо Севера было пророческим — скорее всего, он погиб, как погибли десятки украинских писателей и поэтов, посаженных в 1930 году.

Через несколько дней после приезда Гринов пришло определение суда из Ленинграда. Иск Грина был признан преждевременным. Иск Вольфсона, напротив, был удовлетворен. Сумма его составляла две тысячи рублей. Это было крушением всех надежд. Крутиков написал, что он занят составлением кассационной жалобы.

Когда Грин был в Питере, Горнфельд предупредил: «Учтите, Александр Степанович, у Вольфсона связи. Иначе как бы он мог так быстро освободиться?» Кроме того, что старший брат Вольфсона был одним из редакторов московского ГИЗа, муж его сестры, Маркузон, состоял членом Ленинградской коллегии адвокатов. Может быть, существовали более мощные связи. Однако, вряд ли они могли бы повлиять на ход судебного процесса, если бы на месте Грина был правильный советский писатель, ибо сам Вольфсон, как нэпман, частный предприниматель, был в ту пору уже обречен. Но Грин, этот странный упрямец, стоящий в стороне от литературных группировок, — чем он лучше Вольфсона? Их не противопоставишь.

Наступили мучительные дни. Александр Степанович говорил Нине: «Какое счастье, что у нас изолированная квартира!»

К этому времени относится история одной дружбы в жизни Грина — дружбы, осветившей жизнь в темные дни тяжбы с Вольфсоном. Однажды, возвращаясь домой после прогулки, Грины встретили около галереи Айвазовского мальчишку, который прижимал к груди что-то живое, спрятанное в шапку.

— Что там у тебя? — спросил Александр Степанович.

— Тювик. Он еще маленький, выпал из гнезда, я его в горах подобрал. Кусается!

— Покажи-ка.

В шапке копошился, пронзительно пища, голый, большеголовый птенец.

— Хорош! — сказал Грин. — Сколько тебе за него?

— Рупь.

Грин дал деньги, но взять покупку оказалось делом нелегким. Сверкая черным глазом, птенец впился острым клювом в палец Грина.

Александр Степанович набросил на птицу носовой платок. По дороге домой Нина сказала: «То-то Лёвушка обрадуется!»

— Лёвушка — да, но, признаться, я больше думал о себе, когда покупал. Птицы — чудо. Вот посмотрим, как из этого урода вырастет красавец.

— Пусть он будет Гулем.

— Окрестили.

Дома их появление вызвало переполох. Кук яростно лаял, птенец шипел на собаку, Лёвушка скакал и пытался притронуться к огромной голове Гуля.

Надо было устроить ему жилье. Александр Степанович с Лёвой вытащили из сарая ящик из-под фруктов. «Сейчас мы ему сделаем горный пейзаж», — сказал Александр Степанович; они положили в ящик несколько камней и зеленых веток.

— Скалы и лес, — объяснил Грин.

Из ящика сделали клетку, затянув отверстие проволокой, и посадили птенца. Оказалось, что ест Гуль только сырое мясо.

— Такой маленький, а до чего кровожадный! — удивлялась Ольга Алексеевна. — Где же я ему мяса напасусь?

Начинался июль, самый жаркий месяц на побережье. По совету старого доктора, лечившего Нину в Москве, Грины решили перебраться в более прохладное место. Выбрали Старый Крым, понравившийся им, когда они были на суде Вересаева.

— Комнаты, наверное, дешевы — ведь не курорт, — соображал Грин.

Ранним утром Грины отправились в Старый Крым автобусом. Около села Насып-Кой (сейчас Насыпное) дорога делилась: налево ответвлялась грунтовая, идущая в Судак через Коктебель, прямо шло шоссе на Симферополь мимо Старого Крыма.

Автобус ехал вдоль виноградников и тополей. Направо осталось большое село Ислам-Терек (ныне Кировское); вскоре, на развилке дорог показалась стройная, белая часовня св. Анны, стоявшая при въезде в Старый Крым.⁸ (Сейчас на этом месте стоит памятник, сделанный к трехсотлетию воссоединения Украины и России — две обнявшихся женских фигуры. Стиль «Искусство — народу!»)⁹

Автобус остановился около маленькой автостанции. Недалеко от нее стоял высокий, хорошо сохранившийся особняк — дворец Екатерины, сказали им.¹⁰

Напротив автостанции, через улицу, возвышаясь над мраморными крестами и памятниками кладбища, стояла церковь — Успенская, как они узнали: ее купола — один луковкой, второй конусом, были небесно-голубого цвета со звездами. Кладбище называлось «для богатых». (Сейчас на месте церкви и кладбища находится хлебозавод).¹¹

Бедных хоронили под горой Агармыш, за городом.

Улицы города, мощенные широкими плитами, были почти безлюдны в этот час.

— Воздух здесь какой-то вкусный, — сказала Нина. — И совсем нежарко.

Выйдя в центр города, Грины рассматривали магазины, греческие кофейни, старый сквер, в центре которого, перед фонтаном, дремали два мраморных льва.

От сквера к окраине города шла вниз мощеная улица. За ней лежали горы, поросшие густым лесом.

— Пойдем по ней? — предложил Грин. — Какое название — улица Свободы!

Минуя последний справа дом, они невольно остановились. В глубине огромного сада белела дача. Вокруг цвело множество роз.

— Вот если бы здесь можно было снять комнату! И около леса, и всё рядом!

Нина приоткрыла калитку. Слева, словно сторожа усадьбу, стоял высокий серебристый тополь. К дому шла дорожка. Грины остановились возле старого абрикоса. Во дворе никого не было, но под могучим орехом, окруженным кольцом самшита, стояли стол и скамейка. Из дома доносились голоса.

— Хозяева! — негромко позвал Грин.

На крыльце появились люди — молодая голубоглазая женщина и высокий пожилой человек с ребенком на руках. Оказалось, что комната действительно сдается, — чистая, тихая, окнами в сад.

Рядом с усадьбой Шемплинских (хозяин, Август Теофилович, был поляк) стояло здание больницы. Участок был обнесен колючей изгородью из кустарника маклюры. Хозяйка — Мария Васильевна — была ровесницей Нине; ребенку — девочке Биане — минуло полтора года. Кроме хозяев в доме жили две кошки — сытый, ленивый Айша и молодая, шкодливая Белка.

Попрощавшись и дав задаток, Грины вышли на улицу с чувством, что у них появился новый уютный дом.

Недалеко темнел лес. По тропинке мимо татарских глинобитных домиков, утопавших в садах, через горную речку, Грины поднялись на высокий холм, с которого был виден весь город, лежавший в пологих горах.

— Мне хочется сказать ему: ты милый, — сказала Нина.

В лесу, под сводами кизила, боярышника и дикой груши было полутемно. Шумела прозрачная речка, огибая глыбы пепельно-желтых камней, превращаясь то в водопад, то в тихую заводь. На обратном пути они обнаружили источник в зарослях шиповника, слева от дороги; вода в нем была чиста, вкусна и, как после они узнали, целебна. Источнику было полтысячи лет, он носил имя святого Пантелеймона-целителя.

Домой Грины вернулись лишь к вечеру. Лёва запросился пожить с ними на даче, но Ольга Алексеевна решительно воспротивилась.

— Нет уж, Лёва, дяде Саше надо отдохнуть. А вы, Александр Степанович, не потакайте — мало вы с Ниной намучились по своим делам. Лёве и со мной неплохо.

Гуль сидел в клетке, нахохлившись. Лёва пытался его кормить и ходил весь в царапинах.

Через день Грины уехали в Старый Крым. Город всё больше нравился им. В нем была хорошая библиотека с милой немолодой библиотекаршей Марфой Игнатьевной; старенький кинотеатр, где фильмы показывали, если приходило не менее пяти человек.

Базар был дешев и многоголос, как несколько лет назад в Феодосии. Поражало обилие сортов сыра и брынзы местного изготовления; особенно хороши были продукты болгар, живших на окраине города. (Название района «Болгарщина» сохранилось до наших дней, хотя население Старого Крыма сменилось после войны примерно на девяносто процентов. Крымских татар, как известно, вывезли в течение суток и полностью.¹² Остальных — греков, армян, болгар — ссылали постепенно, в основном, мужчин.)

Каждый день Грины уходили на далекие прогулки, открывая окрестности Старого Крыма — древний армянский монастырь в горах, пещеры на Агармыше.

Отношения с хозяевами складывались легко и необременительно: Шемплинский был молчалив, спокоен, доброжелателен. Мария Васильевна весела, деликатна. Грины вставали с восходом солнца, когда сад звенел от птичьих голосов, и возвращались до жары, часам к двенадцати.

Дома они заставали чисто вымытый пол, закрытые ставни. Отдохнув после обеда, они сидели в беседке, увитой виноградом, за старым каменистым столом, читали, Нина шила.

«О том, что Грин — писатель, я знала раньше от родственников, живших в Феодосии, — вспоминает Мария Васильевна. — <...> Внешне Александр Степанович был некрасив: землистый цвет лица, глубокие морщины, сутулость делали его на вид много старше своих лет. Он был замкнут, в настроении неровен, иногда раздражителен, в жестах скуп. Но чем больше мы его узнавали, тем выше ценили: то был человек негнущийся и в то же время ранимый, незащищенный, не приспособленный к жизни, с добрым сердцем. Он любил людей, природу, цветы.

В нашем саду было много роз — около пятидесяти кустов. Дарить цветы тем, кто их любит, приятно, поэтому я заботилась о том, чтобы в комнате Гринов всегда были свежие розы. Это были любимые цветы Александра Степановича. Он часто покупал их у меня. Когда я в первый раз не захотела взять от него деньги, он сказал:

— Если вы, Мария Васильевна, так добры, что дарите нам цветы, ставя их в комнату, когда нас нет, — это ваша воля, мы вам от души благодарны. Но я хочу в любое время иметь возможность дарить жене цветы.

И он часто радовал Нину Николаевну своим вниманием. Относился Александр Степанович к своей молодой жене бережно и нежно.

Это была красивая, энергичная, уравновешенная и жизнерадостная женщина. С первого дня знакомства она очаровала меня. Мне понравились ее трезвый ум, прямота без резкости, простота в обращении, доброжелательность. У нас быстро установились прекрасные отношения. Нина Николаевна сумела приспособиться к нелегкому характеру Грина, не поступаясь своим достоинством.

— Я с Александром Степановичем счастлива, — не раз говорила она мне».

Грин любил возиться с Бианой, маленькой дочкой Шемплинских. Мария Васильевна вспоминает: «Ему нравилась моя дочка Биана или Бьянчитта, как он называл ее. Он часто играл с ней, брал на руки. Когда Бианка видела Александра Степановича на широкой дорожке сада, она подбегала к нему и командовала: "Па!" Он падал во весь свой высокий рост, а она, садясь на него верхом, кричала: "Но!" Грин превращался в коня и блаженно улыбался. Если Александр Степанович стоял, широко расставив ноги, Бианка бегала вокруг его ног. До чего хороша в нем была детски-доверчивая улыбка!»

Мария Васильевна Шемплинская скончалась в 1984 году. Незадолго до смерти ей исполнилось восемьдесят восемь лет. Обстоятельства, сопровождавшие ее кончину, заслуживают внимания.

После смерти Нины Николаевны (27 сентября 1970 года) Домик Грина в Старом Крыму, — по существу, музей, организованный ею вопреки яростному сопротивлению властей, — стал настолько известен не только в стране, но и за ее пределами, что пришлось его оставить и оформить. Хранительницей музея назначили вдову поэта Григория Петникова. <...> Екатерина Кузьминична — человек отважный, отвечает на вопросы о жизни и творчестве Грина. Некоторые посетители писали о ее рассказах в газеты и приводили перлы типа: «Жена Грина была интересной женщиной. Смотрелась она даже в старости и всегда носила макси-юбки».^*

— Ну, что же мне молчать, если спрашивают? — возмутилась она, когда ее попытались убедить, что к литературе она отношения не имеет, а хранитель — не экскурсовод.

Но Петникова держалась прочно — она говорила лишь то, что положено, находилась в добрых отношениях с районным КГБ и звонила в это учреждение, если нужно было вмешательство его представителей.

Так было в августе 1970 года, когда три человека из бывших помощников Нины Николаевны пришли поговорить с Петниковой о некоторых наболевших вопросах по содержанию и ведению Домика. По ее звонку через двадцать минут явились трое в штатском на машине КГБ, и разговор, естественно, не состоялся.

Результатом того, что в Домике Грина Грина не стало, было то усиленное внимание, которое стали проявлять паломники, приезжавшие в Старый Крым, к даче Марии Васильевны Шемплинской. Дом, в котором жили когда-то Грины, хорошо сохранился, сад разросся. Украшением двора был громадный старый орех, окруженный, как и при Гринах, кольцом самшита. Уцелела беседка, каменный стол в ней. За изгородью из маклюры всё так же бродили больные — там по-прежнему стояло здание городской больницы.

Мария Васильевна жила одна — дочь ее Биана работала на Севере кладовщиком. В свои семьдесят с лишним лет Мария Васильевна сохранила ясную голову. Память у нее была редкостная. О Гринах она рассказывала охотно и постепенно собрала маленький архив — стихи, фотографии, письма. Мария Васильевна принимала гостей с неподдельной радостью — вся светилась, выходя навстречу.

Ползшая о Нине Николаевне в Домике Грина извращенную, пошлую информацию, его почитатели жадно слушали те слова, которые говорила о ней Мария Васильевна, рассматривали ее фотографии, читали ее письма и письмо Александра Степановича к ней, которое так различно толковали в официальных кругах. Местному начальству было о чем задуматься. Выходило, что за правдой все, кто хочет ее услышать, идут на улицу Свободы.

У кого возникла идея о сносе дома Шемплинской — не суть важно. Председатель Старокрымского горисполкома Рыбалко начал внедрять ее в планы реконструкции города энергично и последовательно. Этому пытались противодействовать. Председатель правления Союза писателей СССР Сергей Сартаков подписал письмо, в котором объяснял значение дома Шемплинских как мемориала, — первый дом, в котором Грины жили в Старом Крыму.

«Нам стало известно, — писал глава Союза писателей, — что Старокрымский горисполком предполагает в ближайшее время снести дом М.В. Шемплинской и построить на его месте третий корпус находящейся рядом городской больницы — именно на этой территории, несмотря на то, что и по другую сторону больничных зданий совершенно достаточно места для Постройки. Нам такое решение местной администрации представляется недопустимым и не вызванным необходимостью. Убедительно просим Вас вмешаться в это дело, пока еще не поздно... 27.IX.77 г.»

Письмо вроде бы испугало Рыбалко. Посланное во все культурные учреждения Украины (от Министра культуры до Феодосийского горисполкома), оно, видимо, вызвало некую реакцию. Главврач больницы заверил Марию Васильевну, что всё в порядке, что третий корпус больницы будет строиться на пустыре, рядом со вторым ее корпусом.

Рыбалко притих — до перевыборов. Когда его — всем населением города ненавидимого — сделали снова мэром, он отдал распоряжение о сносе дома Шемплинской. Был снесен не только дом, но и сад. Мария Васильевна лежала в больнице и слышала, как стонали под бульдозером деревья, выращенные ею. Не пощадили ни могучего ореха — равного ему не было в Старом Крыму, — ни огромного старого тополя, стоявшего у калитки.

После смерти Марии Васильевны племянница ее писала: «Чувствуется отсутствие ее в нашей жизни, и ее сада и дома. Осиротели, пустота! <...> Не осталось ничего, кроме пня тополя — всё сгребли бульдозером на улицу Южную. Пытались отстоять тополь, но не удалось — помешал бы развороту подъемного крана».

Около здания больницы день и ночь стоял грохот, вздымалась пыль, щебенка, врачи жаловались, что нельзя выслушать больного, что по ночам больные не спят. Вдруг всё приостановилось — средства кончились, строительство на время заморозили.

Примечания

*. Мнение автора субъективно. Е.К. Петникова отличалась природным умом, деликатностью и добротой.

1. ...скоро напишет». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 145.

2. ...таинственным и зовущим"». — Там же.

3. Ваш А.С. Грин». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 75.

4. Этого я еще не знаю. Север». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 145.

5. Мне трудно. Север». — Там же.

6. ...работала в Дмитлаге... — Имеется в виду комплекс исправительно-трудовых лагерей близ г. Дмитрова.

7. ...реабилитированы не были... — В книге О.А. Олейника «Обездоленный Икар» (М, 2010) говорится, что Павел Коломиец застрелился в 1930 г.

8. ...часовня св. Анны, стоявшая при въезде в Старый Крым. — Возведенный в средние века армянский храм; первоначально назывался: Церковь Пресвятой Девы Заступницы, Чархапан. По мнению исследователя Т.Э. Саргсян, церковь Аствацацин Чархапан (св. Заступницы Богородицы) представляла собой главную святыню армянского монастыря Кимчак. По описанию старокрымского старожила армянина Кеворка Лусагеновича Шаганова: «За хлебозаводом мостик, за ним слева, не доходя заправки, была небольшая церковь Чархапан (заступница), или святой Анны. Часть была скрыта в земле. Крыша была крыта черепицей. При мне (то есть, до Великой Отечественной войны) была запущенная, не ремонтировалась. Рядом с Чархапан было небольшое армянское кладбище, там сейчас дома». В настоящее время в районе бывшей часовни установлен Поклонный Крест, хорошо видный с трассы Феодосия-Симферополь (при въезде в город со стороны Феодосии, слева от трассы, не доезжая старокрымского кладбища).

9. Стиль «Искусство — народу!») — Памятник, установленный на месте часовни св. Анны, не сохранился.

10. ...дворец Екатерины, сказали им. — В описываемое автором время автостанция находилась в центре Старого Крыма, на ул. Ленина. По преданию, в средние века на этом месте был Авред-базар — рынок рабов, а ныне — парк. Сложно сказать, какую именно постройку показывали путешественникам, но в этом месте действительно располагался путевой дворец Екатерины II. Его история такова. Изначально на этом месте находилась армянская церковь. В преддверии монаршего вояжа ее перестроили во дворец. После путешествия императрицы дворец стал православным храмом Успения Божьей Матери. Богослужения продолжались здесь до 27 января 1825 г., когда церковь сгорела. В саду при храме, который еще долго сохранялся в виде развалин, находилось надгробие похороненного здесь двухлетнего сына генерала Панчулидзева, а за оградой — памятник на месте захоронения полковника Донского казачьего войска Чикалева. Рядом со дворцом к приезду императрицы был построен и так называемый Екатерининский фонтан. Это было сооружение в виде крытого черепицей павильона в восточном стиле. Сверху, над фонтаном, была сооружена беседка, где великая гостья изволила пить чай. Беседка не сохранилась, остатки фонтана без воды можно видеть на окраине парка.

11. ...на месте церкви и кладбища находится хлебозавод. — После того, как в 1825 г. сгорела старая Успенская церковь, в 1832 г. в этом же районе при священнике Георгии Гаврилове был освящен новый храм с этим же названием. В 1866 г. к новому храму пристроили трапезную и боковые фронтоны, в 1870 г. устроена колокольня на деревянных столбах, в 1881 г. возведена каменная колокольня. Построенный на месте разрушенного храма хлебозавод впоследствии также оказался разрушенным. Старое православное кладбище при храме частично располагалось также в районе школы № 2 с крымскотатарским языком обучения (школа стоит по соседству с территорией бывшего хлебозавода). В конце октября 2002 г. во дворе школы во время рытья траншеи под фундамент возводившейся котельной ковшом экскаватора были вскрыты три склепа с православными захоронениями. Судя по кладке и известковому раствору, склепы относятся к рубежу XIX—XX вв. Стараниями местного священника о. Петра останки погребенных были перезахоронены на современном старокрымском кладбище.

12. ...вывезли в течение суток и полностью. — Крымских татар выслали 18 мая 1944 г.