Глава 5. Осень 1930-го. Эпоха переламывается. Расстрел «вредителей». Надежд издаваться почти нет: «Устал, как беговая лошадь на финише. Одичал, отупел». 23 ноября 1930 года: переезд в Старый Крым. Предчувствие горя. Переписка с Верой Павловной

«Никитинские субботники», где лежал сборник «Фанданго», отказались его печатать. Грин писал Никитиной: «Уважаемая Евдоксия Федоровна! По Вашему поручению М.И. Семенов написал мне, что Главлит запретил некоторые рассказы и что предписано дать также предисловие, какое издательство дать не может. Будьте любезны сообщить, какие же именно рассказы подверглись запрету, что это за предисловие, о котором М.И. может говорить только при личном свидании, и нельзя ли поправить дело, заменив запрещенные рассказы другими. <...> Из Ленинграда мы поедем прямо в Феодосию, а потому я лишен возможности лично говорить как с Вами, так и с Матвеем Ивановичем. С уважением А.С. Грин. 10 окт. 30 г.»¹

В тот же день Александр Степанович написал Новикову: «Дорогой Иван Алексеевич! Дело выиграно. Присудили 7.200 р. Исполнительный лист выдан и взыскание производится. <...> Все подробности наших приключений я опишу Вам на днях.

С "Субботниками" что-то произошло. Семенов написал мне, что запрещены некоторые рассказы и велено дать такое предисловие, какого они дать не могут... <...> Не можете ли Вы узнать, дорогой Иван Алексеевич, что там такое? Отписка это или неприятный факт? Каковы размеры факта? Поправимо ли?

Устал, как беговая лошадь на финише. Одичал, отупел.

Нина шлет Вам привет и особо Ольге Максимилиановне, к чему я сердечно присоединяюсь».²

Можно вообразить, какого рода предисловие диктовалось сверху для сборника Грина, если Семенов не решился написать ему подробнее.

Надежд на издательство почти не оставалось. Ленинградское товарищество писателей приняло для просмотра сборник рассказов «Остров Рено». Но Грин не надеялся на положительный результат и оказался прав.

Только «Звезда» взяла автобиографические очерки, да и то благодаря Николаю Семеновичу Тихонову. Однако стать бытовиком, покинув свой путь, Грин не мог. Он мечтал о «Недотроге», хорошо, однако, понимая, что ни одно издательство не возьмет ее.

В отличие от двух последних романов, приземленных автором из соображений практического порядка, «Недотрога» была задумана в ключе «Блистающего мира» и «Бегущей по волнам». Подтекст романа звучал чувственно и мог быть прочитан даже не слишком искушенным цензором. В «Недотроге» Грин заявлял о нежелании приспосабливаться, как не могли приспособиться к окружающему миру его герои.

На страницах газет «трудящиеся с глубоким удовлетворением встретили суровый приговор вредителям». Среди подписавших письмо о радости, испытанной при известии о расстреле без суда сорока восьми ученых, был Рудольф Лазаревич Самойлович.

Деятели культуры Запада подписывали протесты, однако многие писатели, всю жизнь стоявшие на позициях воинствующего гуманизма — Ромен Роллан, Бернард Шоу, Герберт Уэллс — утверждали за пролетариатом святое право казнить без суда. Это были друзья Алексея Максимовича Горького, верившие ему.

Через некоторое время в «Правде» появится письмо Горького «Гуманистам». «"Интернациональный союз писателей-демократов" в лице генерального секретаря его господина Люсьена Кине, — писал Горький, — почтил меня приглашением сотрудничать в литературном органе союза. Цель союза — "сближение литераторов-демократов", в его президиуме Ромен Роллан и Эптон Синклер — люди, которых я весьма уважаю. Но вместе с ними в президиуме профессор Альберт Эйнштейн, а в комитете — господин Генрих Манн. Эти двое, вместе со многими другими гуманистами, подписали протест немецкой "Защиты прав человека" против казни сорока восьми преступников, организаторов пищевого голода в Союзе Советов. <...>

Неописуемая гнусность действий сорока восьми мне хорошо известна. <...> Организаторы пищевого голода, возбудив справедливый гнев трудового народа, против которого они составили свой подлый заговор, были казнены по единодушному требованию рабочих. Я считаю эту казнь вполне законной».

Знакомый тон: «эти двое» — о величайшем ученом и одном из лучших писателей Германии; «неописуемая гнусность», «подлый заговор» — из ассортимента статей тридцатых годов. Да и только ли тридцатых?

В литературных «мальчиках для битья» в эти дни ходил Переверзев. Разделались с Воронским, уехал собирать материалы для очерков на стройки Советского Союза Полонский — теперь принялись за Валерьяна Федоровича Переверзева, профессора, историка русской литературы.

Открыл его, как реакционера и меньшевика, еще в начале 1929 года Луначарский на одной из литературных конференций. Затем за него взялись рапповцы. Возник термин «переверзевщина» (как «воронщина», «полонщина» и т. п.). В тридцатом году, как сообщает «Литературная энциклопедия» в томе восьмом: «критика переверзевщины была поднята на более высокую ступень». На страницах «Литературной газеты», журналов «На литературном посту», «Книга и революция», так же, как в литературных рубриках центральных газет имя Переверзева стало нарицательным. Профессор не каялся. На его лекциях аудитория, как правило, была переполнена. Его популярность стала опасной. «Под предлогом исследования русских классиков Переверзев занимается антисоветской агитацией», — утверждали его оппоненты.

Кто знает? В статьях, посвященных Достоевскому, профессор высказывает мысли, которые впоследствии помогли отправить его в недра ГУЛАГа.

«Революция, — пишет он, — жестока и безнравственна, она ступает по трупам и купается в крови, она предпочитает мучительство, издевательство, потому что совершается над теми, кого мучили и над кем издевались.

Революция — дело униженных и оскорбленных, в душе которых накапливалась, как пар в закрытом котле, жажда унизить и оскорбить. Мы привыкли видеть униженных и оскорбленных жалкими и не подозреваем, сколько в них страшного. <...>

Не великодушный заступник слабых и угнетенных, вдохновленный жалостью, а суровый завоеватель власти, вдохновленный своеволием, является подлинным революционером. У Достоевского таков Петр Верховенский в "Бесах", таков и Ставрогин в своей революционной сущности.

Итак, психологическая механика революции сводится к стремлению угнетенных стать угнетателями, рабов — своевольными деспотами. <...> Тот, кто ничего не смел и не мог, благодаря революции всё смеет и может. Но в той же революции куются цепи нового рабства».

«Борьба с переверзевщиной, — завершает статью в "ЛЭ" знакомый нам критик Алексей Михайлов, — завершилась резолюцией президиума Комакадемии о литературоведческой концепции Переверзева, в которой эта последняя была квалифицирована как меньшевистская, направленная против марксизма-ленинизма.

Сам Переверзев ни на дискуссии, ни после нее с критикой своей системы не выступил».

Наконец, получив деньги и накупив в запас продуктов, Грины вернулись в Феодосию. Квартиру в Феодосии Ольге Алексеевне разыскать не удалось. Жилищный кризис в ту пору стал в городах тяжелой проблемой — люди бежали из голодных сел, охваченных сплошной коллективизацией, и наводняли города. Рабочих рук требовали и темпы пятилетки.

Решили ехать на разведку в Старый Крым.

«В ясный, холодный день четырнадцатого ноября, — вспоминает Нина Николаевна, — мы с Александром Степановичем отправились в Старый Крым. Настроение было возбужденное и приподнятое: расплатились с долгами, немало денег еще осталось; привезли продуктов — сахару, чаю, сушеных грибов, так любимых Александром Степановичем. В Феодосии купили несколько пудов муки. Это был облегченный вздох после многих месяцев и мучений.

Приехав, прежде всего, пошли к Шемплинским — повидаться и посоветоваться. Оба очень нам обрадовались, а еще больше — тому, что мы решили переселиться в Старый Крым и будем с ними в одном городе. Дали нам несколько адресов. Нам казалось, что будет большой выбор квартир, но и в Старый Крым наехало много крестьян, спасавшихся от голода, и просто родственников с Украины. По сравнению с прошлым годом положение сильно изменилось.

Целый день мы бродили по улицам Старого Крыма, но всё, что нам предлагали, было не то. Мы искали четыре комнаты — и без хозяев. Исходив три четверти города, остановились мы с Александром Степановичем и, усталые, но в состоянии игры по отношению к городу, нас не принимавшему, рассмеялись: "А мечты-то были лучше!" — сказал Александр Степанович. Но мы твердо решили держаться принятого решения. Постановили так: возьмем наиболее подходящую квартиру, хотя бы даже и с хозяевами. А, переехав, станем искать домик.

Наконец, на улице Ленина, в доме девяносто восемь, нашли три просторных комнаты с кухней, отдельным коридором, прихожей и большой террасой. Конечно, — увы! — с хозяевами за стеной. Но дом был фундаментальным, стены — толстыми. Хозяева нам понравились — некрасивая девушка лет восемнадцати с приветливыми манерами и ее бабушка, интеллигентная старуха, уже восьмой год парализованная.

Приехав домой, обрадовали мать. Наговорили ей о Старом Крыме — в наших глазах он снова облекся в ту нежную зеленую мантию, в какой виделся в Питере.

Мы привезли от Шемплинских цветов и яблок. Нашим хозяевам оставили задаток и договорились, что переедем двадцать третьего, в любимое число Александра Степановича. Он всегда говорил, что все дела ему нужно начинать двадцать третьего. Это не всегда совпадало, но я любила такие его мысли.

Через два дня начались сборы. Приехав в Феодосию в двадцать четвертом году с пятнадцатью пудами багажа, мы к тридцатому году незаметно обросли нужными и ненужными вещами. Все это мы решили увезти в Старый Крым — не то время, чтобы распродавать или выбрасывать.

К утру двадцать третьего всё было уложено. Мы собирались без посторонней помощи, весело и покойно.

Было решено, что Александр Степанович пойдет с двумя возами пешком до Старого Крыма, я приеду туда же на автобусе, а мама — на следующий день, отправив последние два воза с вещами и топливом.

Утро двадцать третьего ноября наступило серое и дождливое. В восемь приехали возчики, погрузили и поехали. Кук увязался сзади. Александр Степанович пытался отогнать его, но безуспешно. Пока обоз ехал по городу, Кук важно шел впереди, всё время оглядываясь. Когда выехали в степь, где Кук не был, он испугался и поплелся сзади, прижимаясь к ногам Александра Степановича. Со средины пути пес стал уставать и отставать и, наконец, улегся в канаву. Это-то и боялся Александр Степанович. Он вернулся, поднял Кука, чтобы положить на воз, но тот вырвался и опять улегся. Тогда, решив, что пес сам вернется в Феодосию, Александр Степанович пошел за обозом. Каковы же были его удивление и радость, когда, уже около Старого Крыма, Кук догнал его, стал прыгать вокруг и лизать руки.

Приехали в Старый Крым, разгрузили возы. Вдруг внучка хозяйки, Саша, сказала, что около Старого Крыма разбился какой-то автобус. Воображение Александра Степанович нарисовало картину: я гибну под обломками. Он сел на подводу, возвращавшуюся обратно, и, умоляя возчика ехать скорее на лошадях, не успевших отдохнуть, поехал с ним за город.

Я же, ничего не подозревая, ехала автобусом. В версте от Старого Крыма мимо нас пронеслась подвода. От автобусной станции я шла домой — далекий путь — усталая, по слякоти и дождю. Никто меня не встретил. Квартира была заперта. Вышла Саша, открыла. Где Александр Степанович, она не знала.

Я вошла в квартиру одна. В кухонной плите догорали сучки, вещи в беспорядке громоздились на полу. Мне стало грустно. Острое ощущение одиночества и тяжелое предчувствие охватили меня. Я заплакала, огорчаясь, что плачу. "Господи, неужели нам будет на новом месте несчастье?" — такими отчетливо запомнившимися словами подумала я.

Через час вернулся измученный Александр Степанович. Увидев проезжавший мимо автобус, он понял, что это мой, отпустил возчика и пошел пешком. Мы друг другу обрадовались как после долгой разлуки. Кук скакал вокруг нас.

Усталые и голодные, мы поужинали, покормили собаку, расставили вещи, и заснули, как убитые, забыв о горестях своего первого дня в Старом Крыму».³

Цены на квартиры в Старом Крыму были много дешевле, чем в Феодосии. Нина через неделю после переезда писала Вере Павловне: «Нашли подходящую квартиру, южную, большую, с порядочным садом, большой террасой (чего нет ни в одном доме в Феодосии) и переехали. Цена на квартиру умеренная, двадцать пять рублей в месяц, а там платить пришлось бы рублей сто двадцать пять. Городок весь в фруктовых садах, окружен горами и лесами. Воздух, как мед, и какая-то удивительная, умиротворяющая тишина. <...> Живем десять дней, а нервы стали заметно спокойнее. Теперь мы живем и больше ничего. Долги все уплатили, и так легко на душе, передать невозможно. Как подумаешь о Питере, снеге, морозе, отсутствии дров, страшно становится. Здесь — тихие, солнечные дни, ходим в летних пальто, дрова и антрацит — все удовольствия. До свидания, Вера Павловна. Пишите, пожалуйста. Спасибо Вам за милое и доброе отношение. Привет К.П.»⁴

«Очень и очень рада, — писала Вера Павловна, — что Вы хорошо устроились. У нас же, действительно, отвратительно. Зимы нет, но очень темно, улицы покрыты мокрой, скользкой грязью, небо низкое, серое. Всегдашняя суета, недостаток времени и все-таки ощущение, что ничего путного не делаешь. Удивительно нелепая жизнь. Хорошо, что хоть где-то есть тишина и благообразие. Вам давно уже пора было отдохнуть, и я рада, что отдых, наконец, начался. <...> Хотела я написать Вам, милая Нина Николаевна, по поводу нашего с Вами разговора о женском вопросе. Я, кажется, выявила себя отъявленной феминисткой и очень яростно осуждала мужскую половину человечества. У меня изредка бывают такие припадки, но потом проходят. Все люди, все человеки. Боялась я только одного: не задела ли Вас моя страстность в этом вопросе. В сущности, мне не следовало говорить по поводу этого вопроса с Вами, милая Нина Николаевна, и я много раз об этой своей оплошности жалела. <...> Нельзя говорить об отношениях мужчин и женщин вообще. Каждая пара только сама и сможет, да и то с трудом, разобраться, "настоящие" у них отношения или нет. А обобщений никаких делать нельзя».⁵

Письма Веры Павловны и Нины разошлись в пути — Нина написала, не дожидаясь ответа, письмо с просьбами: узнать, зайти, позвонить. Молчало Издательство писателей в Ленинграде,⁶ взявшее просмотреть сборник Грина «Остров Рено», молчал журнал «Вокруг света»,⁷ где Александр Степанович оставил повесть «Южная звезда», теперь называвшуюся «Ранчо "Каменный столб"».

Заканчивая, Нина писала: «Милая Вера Павловна, сегодня, думая о том, что попрошу Вас о наших делах, я совершенно неожиданно вспомнила и жестоко покраснела про себя — что я Вам еще один долг не отдала — за консультацию. Ради бога простите; я даже не понимаю, как он так накрепко выпал у меня из памяти. <...> Живем тихо и хорошо. Около недели стоит такая теплая погода, будто наступает поздняя Пасха, а не Рождество. Тепло даже в летнем. Саша пишет автобиографию, а урывками "Недотрогу". Я и мама хозяйствуем, и весь день на это уходит, с удовольствием увеличила бы его в два раза. Хочу заняться каким-нибудь языком, теперь, когда устроились, это мне будет легче.

Вера Павловна, если будете писать, посылайте, пожалуйста, заказным — очень письма пропадают. На днях получили от разных людей известия, что ни писем, ни книг они не получили. Сегодня Саша принес лист переводных картинок, на которых изображен старый Питер, я думаю, конца прошлого века. Было очень приятно посмотреть и неприятно вспоминать наши мытарства нынешней осенью. Ну, да всё пропало!»⁸

Отвечая Вере Павловне, Нина 23 декабря писала: «Наш с Вами разговор о мужско-женских отношениях меня сильно взволновал тогда, но следа болезненного в душе не оставил. Горечь и обида делают меня строптивой, озлобленной, более требовательной. Но стоит этим чувствам успокоиться, и более христианские начала берут верх в моей душе. Тогда я вижу, что в семейной жизни все-таки самое главное — человеческие отношения друг к другу, совершенно одинаковые у мужчины и женщины. Если нет их, то никогда у мужчины и женщины не будет памяти о дружеском хождении рука об руку по пути жизни.

Мне Бог дал эти отношения, и я должна благодарить его за это. Моменты же затемнения должна переносить спокойно. А вот насчет спокойствия у меня слабовато. По неврастеническому своему свойству я моментально выхожу из равновесия, зверски страдаю, а положения не улучшаю. <...> Жизнь наша опять стала хорошей и чистой, и сердце мое становится похоже на наполняемый газом воздушный шар: из сморщенного, дряблого делается гладким и круглым. Да, я очень женщиной чувствую себя всегда, когда обижена, и очень человеком — когда мне легко и покойно.

Живем мы действительно сейчас покойно и приятно: долгов нет, продукты есть, монетки тоже, кругом рай. Здесь какой-то удивительный воздух, чистый и тихий. В Крыму, вообще, хорошо дышится, но в Старом Крыму особенно хорошо. Вам, я уверена, здесь понравилось бы очень. Город похож на большую, южную, зеленую деревню, лежит в длинной долине меж живописных, красивых холмов. Кругом, как посмотришь, красота: то горы переливаются при солнце всеми оттенками, то припудрены все леса и кусты на них инеем (заморозки начались), то какие-нибудь торжественные красные облака плывут из-за горы. Что ни минута, то благоговение и радость. Делаешься чище и мудрее от этой живой красоты.

Даже о море не очень вспоминаем. А для прогулок неограниченные возможности, чего не было в Феодосии, где город с глинистых и сухих холмов скатывается на узкую береговую полосу. Он хорош, но больше подлежит рассмотрению сидячему, чем ходячему.

Саша много работает, кончает отрывки из биографии. Часть уже послали в "Звезду", что-то молчат; на днях пошлет конец. Очень ему хочется поскорее кончить биографию и приняться за роман "Недотрога"... <...>

Мы с Сашей перечитываем Писемского, да не перечитываем, а, можно сказать, почти снова читаем, так как в юности я его мало читала, убоявшись "скучности", а Саша совсем не читал. И знаете, Вера Павловна, неплохо, фельетонно, правда, не очень весомо, но очень интересно и даже приятно — как жили тогда, что волновало и т. д., а он очень современен. И как Писемский и Старый Крым далеки от больших городов! Хорошо, приятная свежесть внутри!»⁹

Примечания

1. А.С. Грин. 10 окт. 30 г.» — РГАЛИ. Ф. 341. Оп. 1. Ед. хр. 62.

2. ...сердечно присоединяюсь». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

3. ...в Старом Крыму». — РГАЛИ. Ф. 127.

4. Привет К.П.» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

5. ...никаких делать нельзя». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 200.

6. ...Издательство писателей в Ленинграде... — Существовало с 1927 по 1938 гг.

7. ...«Вокруг света»... — Журнал издавался в 1885—1918 гг. В 1927 г. был возобновлен как двухнедельный журнал путешествий и приключений в издании ленинградской «Красной газеты».

8. Ну, да всё пропало!» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

9. ...свежесть внутри!» — Там же.