На правах рекламы:

• дополнительная информация здесь

Глава 7. Ордер на квартиру

Описать все чиновничьи кабинеты, в которые стучалась все эти годы Нина Николаевна и ее друзья, совершенно невозможно. Изложение всех ее злоключений у меня заняло целую книгу объемом более чем в триста шестьдесят страниц.¹ Здесь могу лишь сказать, что число писем, посланных ею и нами в различные инстанции, исчисляется сотнями. Так что остановлюсь лишь на событиях наиболее значительных.

Весной 1959 года в Москве происходило очередное потепление политического климата. Главным редактором «Литературной газеты», вместо известного черносотенца Кочетова, назначили Сергея Сергеевича Смирнова. Писатель Смирнов остался в памяти современников не столько благодаря своему таланту или совершенству созданных им книг, сколько из-за действий, так сказать, морального порядка. Он попытался вытащить из лагерей и реабилитировать тех солдат и офицеров Советской армии, которые в самом начале войны обороняли крепость в Бресте. Крепость, как известно, пала, и большая часть этих мужественных людей сначала попала в лагеря гитлеровские, а затем, после мая 1945 года, перекочевала в лагеря сталинские. Смирнову удалось спасти многих из них. Свою репутацию человека смелого и честного подтвердил он, опубликовав в первом же номере вверенной ему «Литгазеты» фельетон Леонида Ленча «Курица и бессмертие». Фельетон, посвященный судьбе домика Грина, не блистал ни остроумием, ни какими-нибудь новыми фактами, но само появление его в печати означало новый этап в борьбе за Грина.² Разумеется, там снова (весьма деликатно, впрочем) товарища Иванова просили убрать своих кур из помещения, принадлежавшего покойному писателю, и не возражать против присоединения к домику шести соток земли, необходимых для того, чтобы в месте этом зацвел сад, который бы украсил... И т. д.

Фельетон продвигал в «Литературку» приятель Смирнова, всё тот же генерал Ильин. Надо ли говорить, насколько появление фельетона взволновало Нину Николаевну. Она только что получила очередной хамский отказ от главы украинских писателей Миколы Бажана и безо всякой надежды на успех возвращалась из Киева к себе в Старый Крым. И вдруг такой подарок!

«Когда мне трудно — пишу много и горячо, — сообщала она Ильину в письме от 14 марта 1959 года. — А когда хорошо — у меня нет слов. Одно знаю и никогда не забуду: второй раз Вы в тяжелые минуты протягиваете мне руку помощи. Со вчерашнего вечера у меня настало чувство покоя. Всё время боялась, что не смогу пробить косность, не успею сделать должное памяти Александра Степановича. Теперь смогу. Спасибо. Спасибо. Спасибо».

Хочу остановить повествование, чтобы сказать два слова об одном своем личном опыте. Я знала многих людей, чья судьба была жестоко изломана после появления в центральной советской прессе атакующих их фельетонов. Более того, фельетон, как литературный жанр, многократно использован был специально для того, чтобы дать сигнал соответствующим органам о начале избиения гражданина, чем-то прогневавшего власти. После таких фельетонов ученых выбрасывали из университетов, авторов книг — из Союза писателей, партийцев лишали партбилета, а рядовых тружеников вышвыривали с работы и даже из квартиры. Нередко, вслед за фельетоном, следовал арест, тюрьма, лагерь.

Но товарищ Иванов относился к категории лиц, к которым все эти беды никакого отношения не имели и иметь не могли. Член правящей номенклатуры, он знал, что неуязвим до тех пор, пока не прогневает свое прямое начальство. А для «прямого начальства», то есть для партийных бонз из Крымского обкома партии, эпопея с домиком и восстановление доброго имени писателя Грина представлялись темой, недостойной сколько-нибудь серьезного разговора. На фельетон попросту не обратили внимания.

Осознав свою полную безнаказанность, товарищ Иванов перешел в наступление. Местным городским властям приказано было в кратчайший срок восстановить домик Грина и занять его каким-нибудь местным учреждением. Приказ был выполнен с поразительной быстротой. Дом починили, на окна поставили металлические решетки и разместили в нем... районный архив. Одновременно в ход была пущена новая, опять-таки состряпанная в райкоме партии, версия поведения жены Грина. Она, как выяснилось, не была ему женой, а лишь случайной любовницей. За два года до смерти писателя она бросила его и ушла к другому. А в начале войны и вовсе подалась в Румынию, где развернула широкую шпионскую деятельность. После победы ее захватили, под конвоем привезли в Старый Крым, осудили. Но вот теперь, отбыв срок, она опять занимается шпионажем. Чтобы подкрепить этот миф, товарищ Иванов даже вызвал в Старый Крым уполномоченного МГБ, чтобы тот завел дело на «шпионку». Дело заведено не было, но и клевету никто не пресек. Местные мещане продолжали обсуждать все эти выдумки, вовсе не задумываясь над тем, на кого же работала эта «шпионка» в Румынии и чьи разведывательные службы представляет сейчас, живя в провинциальном курортном городке. Но факты мало кого занимали в ту пору. Главное состояло в том, что теперь чиновники могли игнорировать все просьбы Грин.

Клевета ширилась, отравляя жизнь Нины Николаевны, преграждая ей путь к исполнению поставленной цели. То была та самая ситуация, что на 140 лет раньше была сформулирована Александром Грибоедовым: «Злые языки — страшнее пистолета». Против языков не помогало ничего: ни свидетельства очевидцев, знавших о жизни Нины Николаевны во время войны, ни специальный документ, приготовленный в Москве Центральным государственным архивом литературы и искусства (ЦГАЛИ)³ и помеченный 11 июня 1959 года. В той справке черным по белому было записано: «По документальным материалам ЦГАЛИ СССР установлено, что Грин Н.Н., жена писателя А.С. Грина, в 1929—1932 годах жила с А.С. Грином, находясь с ним в добрых семейных отношениях».

Архивные работники обосновали этот документ анализом стихов, которые супруг писал и посвящал своей супруге, писем, которые они оба отправляли общим друзьям, семейными записями. Но ни ссылки на архивные фонды и номера документов, ни печати и подписи, ничто не укрощало злые языки. Сотрудники городских и районных учреждений в Старом Крыму, равно как и рядовые граждане-пенсионеры, верили басням товарища Иванова больше, чем кому бы то ни было другому. Такова советская традиция: в споре с частным лицом власть всегда права...

Надо отдать должное Нине Николаевне — и в эту нелегкую для нее пору она сохраняла терпение и бодрость. В июне 1959 года писала: «У меня сейчас такое чувство — странное — я не волнуюсь, не страдаю, я — солдат, который должен победить вонючую гидру. И побежу...»

Но и «вонючая гидра» не унималась. Хотя товарища Иванова перевели на работу в другой город, он успел напоследок организовать еще одну пакость. Архив из гриновского домика пришлось вывезти, но вместо архива он приказал прописать там директора местной вечерней школы. Как и прошлые трюки местного фюрера, эта прописка была делом совершенно незаконным. Домик принадлежал Нине Николаевне. Лично. Она купила его летом 1932 года. И тогда же в июне перевезла в него смертельно больного мужа. Чтобы оплатить покупку, ей пришлось расстаться с единственной семейной драгоценностью — подаренными Грином золотыми часиками.

Чтобы отбить последнюю атаку Иванова, пришлось снова (может быть, в десятый раз) отправиться в Симферополь. Там, на пороге 1960 года, как новогодний подарок, пенсионерке Н.Н. Грин предоставили жилплощадь. Ну да, разрешили прописаться в том самом домике.

«Вам нужна жилплощадь? — спросил ее в Киеве глава украинских писателей Микола Бажан. — Напишите, предоставим...» Теперь в Крымском обкоме партии повторилось то же самое. Ни о каком музее Грина речи не было, никто не вспомянул и фельетон в «Литгазете», и почти четыре года борьбы с товарищем Ивановым. Просительнице сказали только: «Принято решение выдать вам ордер на квартиру». Партийные вожди остались столь же безликими и беззаконными в милостях своих, как и в карах.

Подводя итоги выматывающей силы тяжбе с чиновниками, Нина Николаевна прислала письмо, адресованное мне и моим студентам — Виктору Некипелову и Нине Комаровой, с которой мы впервые навестили ее.

«Старый Крым. 14.1.60 г. <...> Ожидаю переезда в домик Александра Степановича... Очень устала физически и нервно — ведь мне шестьдесят шесть, а за спиной моей не только тюрьма, но и многие, многие годы нужды и горестей. Единственно, о чем прошу судьбу, — дать мне силы привести домик А.С. в надлежащий вид. Там работы непочатый край. Спасибо вам всем, любящим Александра Степановича. Ведь если бы не сознание, что за моей спиной Союз писателей, "Литгазета" и вы, многие, иногда мне совсем не известные, я была бы не в силах три с половиной года бороться за домик...»

Прошло еще полгода, прежде чем, закончив вконец измотавший ее ремонт, Нина Николаевна вывела на первой странице большого альбома: «Книга Дома писателя А.С. Грина. Начата 24.X.1960 года...» Книга сначала заполнялась робко, но с каждым месяцем записи становились всё смелее, значительнее. «Родной, родной человеческий дом!» — писала студентка из Ленинграда. «Уезжаем с таким чувством, словно встретились с самим Грином»; «Здесь нельзя не побывать. Для каждого из нас Грин — свидание с юностью и светом, который проносишь через всю жизнь». Другие, напротив, лишь недавно узнали о существовании писателя и его книг: «Для нас Грин был открытием».

Однако большая часть гостей домика выросла на творчестве писателя. «Нам нужен Грин ежедневно. Огромная человечность его души звучит облагораживающей и возвышающей музыкой. Большое спасибо Нине Николаевне за всё, что она сделала, чтобы мы видели Грина живым». «Очень взволнованы и рады, что побывали здесь». «Александр Степанович один из тех, кто в юные годы вел нас к смелому, чистому». «Приобретатели всегда крались вслед за изобретателями. История Грина, его критики, история этого Домика — подтверждение мысли Хлебникова». «Мир Грина — это мечта солнечная, зовущая, иногда немного грустная, необходимая каждому живому человеку». «Сейчас Грин нужен людям, как никогда».

Таковы лишь немногие из записей, сделанных в первые полтора года существования Домика-музея. Впрочем, я оговорилась: никакого музея не было. Была квартира, восстановленная Ниной Николаевной так, что она как бы полностью воссоздавала обстановку, в которой жил писатель. Была в той квартире и его, ныне мемориальная, комната. По характеру того, что теперь происходило в домике, музеем его тоже назвать было нельзя. Нина Николаевна приезжим разрешала проходить в комнату Александра Степановича. Делая записи, гости макали ручку в чернильницу — ту самую, из которой родились все произведения Грина, написанные после 1921 года, — то был подарок Ольги Алексеевны зятю. Дом был наполнен ощущением присутствия его хозяина. Нина Николаевна доверяла гостям: некоторые присаживались за письменный стол писателя, просили: «Можно я посижу здесь совсем один?» Она растроганно разрешала. За десять лет ничего со стола не взяли.

...Я снова листаю Книгу: «Грин и гриновское — самое чистое, что всегда в нас». «Без книг Грина и мир, и мы были бы значительно хуже». И, наконец, запись, оставленная киевским писателем Николаем Дубовым: «Ищущий найдет, что бы ни творилось вокруг. Грин переделывает людей. Благодаря его книгам рождаются характеры бескомпромиссные и неравнодушные. Это особенно важно в наше время».

Примечания

1. ...более чем в триста шестьдесят страниц. — Как вспоминает А. Верхман, разных вариантов текста книги у Ю. Первовой было много; потом они перерабатывались, дополнялись, какие-то фрагменты сокращались. Вариант книги, который мы издаем, хранился у друзей, и автор считала его окончательным. Сохранилась еще одна ее неопубликованная книга мемуаров — «Дороги», в которой речь идет о довоенном и военном времени.

2. ...в борьбе за Грина. — Фельетон этот очень поддержал Нину Николаевну морально. Вспоминает А. Верхман: «Когда я разговаривал с Ленчем в Москве, передал ему слова Нины Николаевны: «Это самая вкусная курица, которую я когда-либо ела».

3. ...(ЦГАЛИ)... — Ныне РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства).