Отношения Александра Степановича с моим отцом

Отец мой, Павел Егорович Абрамов, служил в Государственном Контроле. Насколько я понимаю (отец очень редко разговаривал с домашними о служебных делах), он контролировал расходы по постройке железных дорог. Чтобы определить, насколько добросовестно велась постройка, необходимо было понимать путейское дело. Отец достиг этого самоучкой (университет он окончил по юридическому факультету).

Несколько раз отца посылали контролировать строительство великого Сибирского пути.¹ После его смерти помощник его по одной из ревизий, Г.В. Мещерский, рассказывал: приехали они с отцом в какой-то город, где надо было принимать работы путейцев. Отец предвидел, что инженеры, зная, что он взяток не берет, постараются задобрить его угощением, что обязывало до некоторой степени посмотреть на погрешности сквозь пальцы. Допустить подобной поблажки отец не мог, поэтому, когда пришло приглашение на парадный обед, отец отправил вместо себя своего помощника, которого и угостили, а сам на другой день пошел на ревизию.

Благодаря своей неподкупности и строгости отец был грозой путейцев, они боялись и не любили его. И вот этот страшный контролер, когда к нему в дом неожиданно являлся гость, робея, выходил в столовую, где обычно сидела бабушка², и неестественно бодрым тоном говорил: «Нельзя ли, мама, подать в кабинет два стакана чаю: ко мне приехал знакомый из Сибири».

Подавали чай, пару сухарей и лимон. Когда гость уходил, отец приходил в столовую раскладывать с бабушкой пасьянсы, а она долго скорбным голосом выговаривала ему, что вот, мол, ей на старости лет приходится утомляться, заботясь об угощении чужих людей. А всё было сделано старой опытной прислугой. Отец почтительно и молча слушал. Так же беспрекословно заставлял он слушаться и меня.

Отца своего, человека большого и оригинального ума, я всегда любила и высоко уважала. Но я долго не понимала его, путаясь в противоречиях его характера. Как чиновник он работал много: и днем, на службе, и вечером — дома. Получал чины, ордена и звезды. И при этом был, как тогда говорили, — «крайним левым», то есть республиканцем и социалистом по убеждениям. Именно он сделал и меня «левой».

Отец был очень доволен моим участием в «Красном кресте» и даже сам решался разговаривать иногда с приходившими нелегальными и безработными. Долгое время эта двойственность отца беспокоила меня, и только в зрелых годах я поняла, что по-своему он был целен: прежде всего, он был человеком долга. Долг — содержать престарелую мать и подрастающую дочь. Для этого надо служить. Служба обязывает к присяге, а присяга — к верности. Отец никогда не участвовал ни в каких противоправительственных обществах. Но разве мыслям закажешь? Ведь был же вице-губернатор М. Салтыков — писателем Н. Щедриным и одним из редакторов левого «Современника».³

Отец презирал и осуждал «фразеров». Так называл он людей, любящих говорить громкие, многозначительные фразы, которые, однако, по мнению говоривших, ни к чему их не обязывали. Слова, мол, одно, а дело — совсем другое. И, как ни странно, отец был сам до некоторой степени фразером. Эту его черту характера я поняла рано, еще в отрочестве, и по большей части «фразы» отца совершенно не влияли на меня. Но одной из них я поверила и дорого поплатилась за это. Как-то отец сказал мне: «Брак — пошлость. Хороша только свободная любовь. Надо жить и любить, как Жорж Санд».

Я приняла это мнение отца тем более горячо, что бабушка придерживалась совсем других взглядов. Любви она не признавала совсем, на брак смотрела как на сделку, а всех мужчин считала негодяями. Если бабушка смотрела так, то я «должна» была думать наоборот, как отец. Тем более, что в данном случае слово и дело не расходились у отца: после смерти моей матери он жил со второй своей женой вне брака, даже не поселившись с ней вместе.

Осенью 1906 года наша семья вернулась с дачи в город. Тут я сказала отцу, что у меня есть жених, и что я хочу их познакомить друг с другом. В назначенный день пришел Александр Степанович, и я ввела его к отцу в кабинет. Отец велел мне уйти и проговорил с ним наедине минут двадцать. Гриневский вышел от отца смущенный и вскоре совсем ушел. Отец же позвал меня к себе в кабинет и строго сказал: «Что это ты выдумала? Связаться с беспаспортным, человеком без образования и без определенных занятий? Выкинь эту дурь из головы!»

Отец рассчитывал, что его авторитетный тон повлияет на меня, как много раз бывало раньше, но тут он ошибся. Мы были уже близки с Александром Степановичем, я его любила, а потому слова отца не оказали на меня никакого действия.

Александр Степанович стал уговаривать меня поселиться с ним вместе, но это не было еще возможно. Я не решалась огорчить отца, признавшись ему в своей связи, а, кроме того, приходилось подумать и о материальной стороне. Никакой работы Гриневский не имел, писать только что начинал, печатался редко, а на такие случайные заработки жить было нельзя. Я осталась жить у отца, на его средства, а деньги, которые зарабатывала уроками, отдавала Александру Степановичу. Так прошел год. За это время я ни разу не видала его пьяным, не подозревала даже, что он любит выпить.

Александр Степанович очень нуждался в ласке, в нежности, но и сам был нежен. Не раз повторял фразу о «бездонной нежности блондинов», противопоставляя ее, не помню, какой-то страстности брюнетов. Как только он получал гонорар, дарил мне что-нибудь: красивую книгу, цветы, коробку конфет. Это трогало и создавало ощущение нежной и верной любви.

Летом 1907 года отец снял дачу в Озерках⁴, на первом от Петербурга озере. К даче принадлежала купальня и лодка. На дачу Гриневский никогда не приходил, но мы встречались так: я переезжала на лодке на другой берег озера, там меня ждал Александр Степанович. Он садился на весла, и мы катались. Однажды во время такого катания он с увлечением декламировал мне стихи А. Блока: «По вечерам, над ресторанами...».⁵

В конце лета 1907 года исполнилась первая годовщина нашей близости с Александром Степановичем. Дача на озере и этот наш «юбилей» нашли отражение в рассказе Грина «Дача Большого Озера».⁶

Теперь мне кажется смешным, как я могла верить, читая рассказы Грина, его словам о том, что, используя кое-какие внешние данные из нашей жизни, всё остальное он выдумывает. Благодаря этому безусловному доверию, «Дача Большого Озера» не причинила мне никакого огорчения. И только много позже, перечитывая этот рассказ, я поняла: оба героя рассказа — инженер Инзар и его приятель Оссовский, приехавший к нему погостить, — два лица Александра Степановича. Один кутит в обществе женщин легкого поведения, а другой жалеет жену кутящего, тщетно ожидающую мужа в день годовщины их первой близости. Чтобы утешить женщину, Оссовский, потихоньку, ночью исчезает с дачи, разыскивает Инзара среди кутящей компании и обманом заставляет его написать жене нежную записочку. Записка эта кончается нарочито наивной сказочкой, чрезвычайно похожей на те шутливые записки и стихи, которые писал мне Александр Степанович в хорошие минуты.

В течение 1906—1907 годов Гриневский постоянно настаивал на том, чтобы я переехала жить вместе с ним, говорил: «Я буду надоедать тебе, как попугай!» Узнал, как будет по-французски «мы должны быть вместе», и постоянно ломаным языком твердил мне эту фразу.

Давать уроки, как я делала это два года, мне совсем не нравилось. По образованию я была химиком. Поэтому с осени 1907 года я поступила в лабораторию Геологического комитета, она помещалась в Волховском переулке, на Васильевском острове, а мы с отцом и бабушкой жили в конце Фурштатской, недалеко от Таврического сада. Оттуда до Волховского переулка — расстояние огромное, тем более, что в те годы трамваев еще не было, и ездить пришлось бы с пересадкой на конках. Благодаря этому, мой переезд из родительского дома совершился почти безболезненно. Бабушка, чрезвычайно чувствительная к общественному мнению, могла сказать родным и знакомым, что причина моего отъезда — поступление на службу. Они с отцом допускают этот переезд затем, чтобы я не утомлялась.

Поселились мы с Александром Степановичем на 11-й линии Васильевского острова. Вскоре после переезда я написала отцу, что поселилась с тем самым Гриневским, с которым познакомила его в прошлом году. Теперь я понимаю, каким тяжелым ударом было это известие для отца, но в то время я считала себя вполне правой. Однако и мне пришлось нелегко. Отец ответил двумя письмами: мне и Александру Степановичу. Мне он написал, что я опозорила его, и что он меня стыдится. Что я теперь отрезанный ломоть; можно, конечно, приложить отрезанный ломоть к караваю, но они уже не срастутся. Что больше я не получу от него ни копейки. Незаконная связь моя, если о ней узнает бабушка, убьет ее, а потому никто не должен о ней знать, и я должна бывать в их доме неукоснительно, как было говорено при отъезде, два раза в неделю.

Письмо это глубоко разочаровало меня в отце. Где же Жорж Санд и свободная любовь? В чем я виновата? Разве я не поступала в согласии с убеждениями отца? Разве Александр Степанович не борец за идею, не революционер? Он два года просидел в тюрьме, в одиночке, потом вторично был в заключении пять месяцев и сослан в Сибирь. Разве была ошибка в том, что он бежал из ссылки? Да и бежал-то он из-за меня. Побег сделал его нелегальным, и только поэтому нам нельзя было венчаться. И этим-то я опозорила себя и отца? Нет, так писать мог только какой-то благонамеренный мещанин, а не социалист по убеждениям. Я не могла примириться с таким расхождением между словами и делом отца и никакого раскаяния не изъявила.

Письмо отца Александру Степановичу было еще жестче. Отец в оскорбительных выражениях обвинял его в том, что он, заведомо зная, что не может жениться, увлек меня из расчета. Почерк отца я, конечно, знала, оба письма пришли вместе, оба попали в мои руки. Прочитав письмо, адресованное мне, я поняла, что в письме к Александру Степановичу ничего хорошего быть не может, и я вскрыла его. А потом уничтожила. Так Гриневский никогда о нем ничего и не узнал. Отец довольно долго ждал ответа от него, потом, наконец, спросил: «Что же «твой» ничего мне не отвечает?» — «Я не дала ему твоего письма, уничтожила». Отец так был поражен неожиданным поворотом дела, что только сказал: «Ну, иди!»

С тех пор он в течение трех лет не обмолвился и словом об Александре Степановиче и никогда не спросил, как мне живется. Я стала, действительно, отрезанным ломтем, как он и предсказал.

Примечания

1. ...строительство великого Сибирского пути... — Имеется в виду строительство сплошного великого Сибирского рельсового пути (современное название — Транссибирская магистраль), железнодорожной линии, связывающей европейскую часть России с Сибирью и Дальним Востоком. Строилась в 1891—1916 гг.

2. ...сидела бабушка... — Абрамова Елизавета Филипповна.

3. ...одним из редакторов левого «Современника». — Русский ежемесячный журнал. Выходил в Петербурге в 1847—1866 гг., отличался демократическим направлением, жестоко преследовался цензурой. М.Е. Салтыков-Щедрин входил в редакцию журнала «Современник» в 1863—1864 гг.

4. ...в Озерках... — Озерки — дачный поселок. Находился в 10 км от Петербурга. В 1963 г. вошел в черту города.

5. ...«По вечерам, над ресторанами...» — Строка из стихотворения А.А. Блока «Незнакомка» (1906).

6. ...«Дача Большого Озера». Рассказ. Впервые опубл.: Биржевые ведомости, утр. вып., 1909, 15, 17, 18 ноября.